Чёрная бабка пропала также чудно, как и появилась. А тут и ночь наступила. Ночевали же и придавались любви мы с Парашей, обои в ватниках и валенках, на развалинах церкви, где говна столько, что можно удобрить целое поле, да вот не доходят у начальства руки заняться этим полезным делом. Да и работать некому стало, все только срать горазды. Я прогуливался с любимой по храму, как по музею. То там, то здесь валялись пустые бутылки, рваные сапоги, драные штаны и даже женские трусики. На стенах надписи, как в сортире. Нас сопровождал в качестве экскурсовода холодный ветер во все дырки.

- Ой, скорей бы к морю, - проговорила Параша, поеживаясь, - погреться охота очень. - И прижалась ко мне девушка всем телом.

У костра, после того как повечеряли и выпили флягу спирта, конфискованную в аптеке, я завязал ей глаза колючем шарфом, вставил в рот варежку и связал руки рваным чулком. Она дёргалась, мычала  угрожающее и пыталась петь что-то, типа "все как один умрём". Я хотел слегка поколотить Парашу большим шадером, который нашёл возле скелета человека в истлевшей керзе и шинелке, но тут услышал угрожающее бормотанье, а потом увидел приведение. Некто, оборванный весь в клочья, грязный и вонючий, бродил по развалинам, как будто искал тут вчерашний день. Обзывал по ходу кого-то выродками, шакалами, ублюдками, уёбками и пидорасами. Призывал мочить всех незамедлительно во имя Родины. Клялся быть в первых рядах борцов за правое дело. Матерился замысловато и многословно. Зло. Ядовито. Трехэтажно, само собой. Глухо звучала его лужёная глотка в условиях неплохой церковной акустики.

Когда призрак куда-то съебался, я провёл острым лезвием штырины по горлу Шороховой, а потом и полоснул слегка. Вид крови возбудил меня. Я весь затрясся. Захотелось резать её, сучку, на кусочки, запихивать в жопу бутылку, ссать на неё сверху...

- Ты что, псих? - закричала вдруг Параша, вытолкнув изо рта варежку. - Придурок! Идиот ёбнутый! Скотина грязная!

Я пришёл в себя и стал бормотать какой-то оправдательный вздор. Извинялся и грешил на извилины и блядскую жизнь, которая любого доведёт до гопстопа и прямого живодёрства. Обвинял во всём больное общество, которое плодит шизофреников. Уверял, что хотел её выебать, но никак не мёртвую.

- А сам что делаешь, падла? брось нож сейчас же. Брось, подонок. Ещё чего надумал. Я, может, жить хочу. Надо тут кое с кем конкретно рассчитаться. К тому ж, я беременная, учти, Алик. Тебе всё ясно?

Да ясный хуй. Я попросил у неё прощенья, и мы помирились.

Дней за пять до отъезда я сидел на кухне у кента по воле музыканта  Жорика. Мы пили паленую водку и пиздили о всякой поебене. Жорик находился в депрессии и клял свою ёбнаую жизнь. Так достал, сука, что хотелось заткнуть ему пасть вонючей портянкой. Сам весь в саже, потому что только что лазил в трубу, куда галки наносили прутьев и свили гнёзда. От них, падлюг, чад стоит в комнате. А печка вся холодная. Вот же блядская жизнь! Так можно и околеть, загнуться, крякнуть, двинуть кони... Если бы не паленая водяра, пиздец нам всем давно наступил бы. Сто пудов. Короче, он так разнылся, что я, наверное, точно въебал бы карифану табуреткой, если бы не пришла Параша. Она как раз вошла и присела на край венского стула. Смурная баба была страшно. Сразу видно по роже. И красная от слёз. Оказывается, она только с поминок да ещё под дождь попала.

- Как жалко Любашу, - стучала Параша зубами о стакан с водярой, поминая лучшую подружку, - какая она девка была классная, если б вы только знали. Как мы с ней гуляли, давали шороха. Мужиков легко динамили, кабаки опрокидывали... И на хуя ж она к этому извращенцу пошла? Я ж её предупреждала. Помнишь я тебе, Алик, про Герасима рассказывала? - Она посмотрела на меня заплаканными мутными глазами. Я кивнул утвердительно, и Параша продолжала:

- Так вот, как я и думала, он настоящим фашистом оказался. Урод натуральный. Уёбище. Садист. Маньяк ёбаный. Где-то двадцать баб на счету у подонка. Да на самом деле, я думаю, гораздо больше. Менты скрывают настоящее количество жертв. Блядь! Этот пидор, прикиньте мужики, мою Любашу придушил её же бюстгальтером. Она нежная, не то, что я, и должного сопротивления не оказала этому животному. Выебал её три раза - два в пизду и один в жопу, когда она уже была в агонии. Потом ещё мёртвую долбил немеренно. Ну, не тварь ли!

Жорик, и так расстроенный, во чтобы то ни стало хотел отвлекаться от траурной темы. Жмурики ему уже давно надоели, потому что он частенько халтурил в похоронном оркестре. Он налил себе полный до краёв стакан палёной водяры и выпил, ни с кем не чёкаясь, как положено. Молча и сурово заторнул беломориной из смятой пачки, что валялась на столе, не известно кем тут оставленная. Может быть, той же Любашей Пороховой, что сгорела не за хуй. Она частенько забегала сюда, чтоб побазарить с авторитетным музыкантом из культовой группы "Террор". Они всю ночь могли пиздеть за жизнь эту ёбаную.

Остаканившись, Жора уже мало чего соображая, обнял блядюгу Шорохову за красную толстую шею и потянул её резко вниз. Сунул чувиху мордой в разлитую вонючую жидкость.
На кухне у него пахло так, будто кто-то сдох совсем рядом. Чтобы уйти хоть на время от проклятой реальности, я решил приснуть немного на разъёбанной койке кента по воле. В страшном сне мне виделись оборотни в пагонах, в которых я стрелял и стрелял из маузера. Они расплодились, как крысы, в неблагополучном обществе, и мне выпала честь уничтожать их гадское племя. Я клал их штабелями, но они, падлы, всё лезли и лезли из-под пола. Отстреливаясь, я заскочил в какую-то комнату По-соседству и увидел на полу мёртвую старуху. Она умерла месяцев шесть назад и здорово пахла. Всем она была как бы по хую, хотя воняла по всем этажам и коридорам. На хуй такие сны, прикинул я, и проснулся.

Жорик в это время во всю фаловал Шорохову, избавляя её постепенно от лишней одежды и ложного стыда. Скинул к чёрту всё это излишество, что портит настроение - весь этот траур: чёрное платье, тёмную немаркую кофточку в скромный горошек ( подарок мужа, который теперь в зоне), платочек соответственно не яркий... Сам разделся мгновенно, как по тревоге наоборот. Предстал перед пьяной женщиной хилый, с впалой грудью, кривыми ногами, но с великолепно надутыми щеками. Это у него профессиональное, ведь Жора играет на трубе классно. Пахло же от мужика докторской колбаской и селёдкой иваси. Успел таки где-то на халяву перекусить. Да ему заебись. Он же в кабаке работает. Там и хапнуть всегда можно и неслабо заторнуть. А ещё на жизнь жалуется, урод. Зажрался просто, дебил конченый.

- Ну, как на поминках то было, рассказывай, - стал он допрашивать бабу, выебав её во все дырки.
- Отлично посидели, - отвечала Параша, - гульнули классно. Прима. Водки было море. Это, Жорик, главное. Народу, правда, набежало до хуя. Некоторые даже Любку не знали толком, а припёрлись, суки-драные. Ну, сам знаешь, как у нас народ любит выпить на халяву. Уёбки задроченные. В две партии поэтому размещались на лавках. Сразу всем мест не хватило, естественно. А Любашу, блядь, быстро закопали. Трёх дней не прошло даже. Слишком такая смерть считается позорной. Хотя тут надо разобраться, правда Жорик? При чём тут она спрашивается? Но народ у нас тёмный. Дремучий. Притом тупой. И, кстати, в основном, ёбнутый. Крышу у всех снесло на хуй. Тут революция нужна, я лично так считаю. А то одни идиоты кругом без булды и блядства. Посмотри на рожи, Жорик. Ты ж человек грамотный, наверное, про пьяное зачатие слышал. Сидят там за столом, бакланят, кто о чём. Хоть бы один козёл Любашу вспомнил. Перетирают своё чужое и про похороны уже забыли. Ну, я послушала их ёбаные тёрки и завелась тоже. Кому такое блядство понравится? Забазарила с одной овцой в рваном халате. Набила её ебальник в итоге, а после как рявкну на всю комнату: "Умрите, мрази!" Что ты думаешь, Жорик? Уроды ноль внимания. Не угомонились ни хрена.
- Значит, водки, говоришь, было достаточно, - констатировал удовлетворённо Жорик, дотошный в деталях там, где дело касалось самого главного. Без чего не быть ни дням рожденья, ни свадьбам, ни тем более похоронам.
- Я бы их всех там замочила, зуб даю, если б не вывели меня оттуда два амбала, - закончила Параша про поминки.

В морге было тихо-тихо. Трупики свалены в одну кучу. Только маленький ребёночек, выливший на себя кастрюлю кипяточка, лежал в сторонке. "Косяком пошёл нынче покойник", - размышлял Матвей Малафеев, приняв очередной дозняк, -"да и не удивительно по нашему-то смутному времени, когда забыли все старые ценности. Вот оттого и смертоубийства встречаются чаще, чем надо бы. Нехорошая пора на дворе и всё может свободно кончиться революцией. Мрёт народ страшно да и помогать начали активно друг дружке на тот свет отправляться вот что характерно. Человеку теперь ближнего порешить, что два пальца обоссать".

Малафей лежит возле холодной стенки и в голову ему лезет всякая дрянь. Вспоминает, например, вчерашний вечер, когда он, хорошенько предварительно поддав, вытащил из кучи трупов красивую девушку. Прямо артистка на вид. Краля. Какие большие сиськи, крутые бёдра, развитая жопа. Не удержался старый и подрочил над покойницей. Потом решил быть умнее. Сбегал в больницу, не поленился, и привёл с собой несколько обречённых больных. Брал с них по десятке. Они ебали Любку от всей души во все дырки и очень благодарили Малафея за такое классное удовольствие. Повезло им, болезным, не задолго до смерти.

Сам морг расположен в небольшом неказистом домишке при больнице, которая напоминает плохой сарай. Напротив же - новое здание отделения милиции. Такие вопиющие контрасты непроизвольно навевали старому распиздяю мысли о круговращении говна в природе. Любит порассуждать на эту тему ёбнутый дедуля, приняв свой дозняк прямо из горлышка. Сторож, надо сказать, был склонен к философии, как большинство русских, которые на этой почве точно ёбнулись. Но Малафей работал в морге и на кладбище, а тут по неволе станешь стоиком. Немало он перехоронил и проводил на тот свет нашего брата мертвеца.

Ментовка ж поблизости, считай через дорогу, тесно срослась в его понятии с моргом из частых случаев убийств там задержанных. И очень даже удобно. Клиент прямо из отделения попадает прямиком в покойницкую. "Вот ёбана мать какое дело", - размышляет старик почти что вслух, ёбнув ещё из горла.

А больница была очень плохонькая. В сортирах почти каждый день случалось наводнение: всплывало говно и текло по коридорам. Тогда Малафей, больше ж некому, надевал болотники и без противогаза, проявляя личное геройство в мирное время, с одним заветным толкачём в руках шёл на откачку. Цельный день у деда другой раз на такое дело уходило. Зато как доволен был потом результатом своего нелёгкого труда. Администрация его поощряла: наливали толстые жизнерадостные сёстры с торчащими в разные стороны жопами и сиськами старикану стаканюгу спирта. А он и рад. Много ли человеку для счастья надо? Прикидывал наш философ.

После приёма Малафей шёл, пошатываясь. По коридору, где икалось от плохопереваренного, чесалось от давно не мытого, плевалось во все стороны от бессильной злобы, и воняло, прямо как в морге. Вспоминались только бесцельно прожитые годы, угробленное не за хуй здоровье. Лежи теперь в этой грязной сырой палате с тараканами и дави клопа. Готовься к смерти, так как мало кто нынче отсюда выходит. Кто сам загинается, а кому хирурги-живодёры помогают откинуться.  Кури Беломор, Север, Приму. Слушай по радио ненавистные симфонии, базарь с соседями по койке, такими же конченными типами как и ты сам, про грибы, ягоды, охоту, рыбалку, выпивку и гулянки. Всё в прошлом. Жизнь кончена. Известный факт, что большинство пациентов попадает отсюда прямо в заведение Малафея, выделенного ему под охрану. Лежи пока тут смирно, почитывая от нехуй делать всякие газетки, поигрывай в шашки-шахматы-домино. Обменивайся полезными, но уже ни хера тебе не нужными сведениями о преусадебном участке, выражая робкую надежду, что учёные, наконец, одержат победу над колорадским жучком-вредителем, подброшенным нам американцами.

Вместе со сквозняком протянуло призраком слесаря Сашки, который умер недавно в своей родной слесарке. Сгорел там, так и не дождавшись квалифицированной помощи. Он выпил стакан лака для окраски дверей да окон и хоть бы что человеку. Захорошел только, зацвёл мордой. Но в вдогонку пустил, как нарочно, сотку водки, что оставалась на дне бутылки от дружка Петьки, которому было уже довольно. Впрочем, Петруха на сей раз вовремя унёс ноги. А вот у Саньки вдруг начались в животе страшные рези.

"Нет, водочка нынче уже не та", - размышлял Малафей, лёжа в морге и вспоминая распрекрасное прошлое, когда всё спиртное стоило исключительно дёшево, - много в ней сейчас химии и голимого оцитона. Запросто можно ласты склеить, любой самый крепкий организм не выдержит, на что мы русские люди выносливые, но бывает ломаемся".

По ассоциации вспомнил старый хрен дружка своего Лёху, который выпил двадцать пузырьков карвалола на прошлой недели и ему хоть бы хуй. Потом вскочил и стал зачем-то пилить немецкий снаряд, найденный утром того же дня на огороде. Долго искади потом люди из военкомата кусочки бренного тела работяги, который ещё много мог бы принести пользы. Чёрт ли Лёху укусил за пятку, что он придумал себе такую изощрённую пищу для ума и зарядку для рук.
- Вот поэтому и ненавидим мы фрицев, - произнёс вслух Матвей, дрожа уже под утро от холода и понимания с ужасом, что водочка-то вся кончилась.