Он не часто рассказывает о работе, все повидавший врач. Он холодноват, как все анестезиологи – сказывается привычка погружать людей за предел, в маленькую смерть.  

Сегодня школьницу привели на аборт. Загрузил ее, вижу - гинеколог застыла, сестра тоже в ступоре. Пришлось гаркнуть: девчонки, время идет! Начали, помолясь…
Доктор досадливо морщится:

Лежит такая розовая, хорошенькая – совсем ребенок. А нам ее вскрывать, как консервную банку. Я бы кастрировал этого сопляка…  
С чего ты взял, что сопляк? Может, у нее взрослый мужик?
Не верю. Мужчина поберег бы такую красоту - это мальчик, ровесник. У подростков любовь, как смерть – ты же знаешь.
Да, знаю. И думаю о Суламите.  
Я думала о ней и двадцать лет назад в чужом старинном доме. В черепичный скат стучат яблоки, на столе бисквит, пропитаный коньяком, чашка шоколада, католическое распятие в изголовье дубовой кровати, скрипка на комоде. Девочка-скрипка, девочка-смерть…

Горбоносый мужчина спокойно следит разноцветными глазами за суетой бабочки-девятиклассницы: застегнула крючки, пуговицы, молнии – все, спряталась в кокон. Боже, где второй шлепанец?

Мужчина улыбается. Но я чувствую, как гудит его тело.
- Готова?
- Да, я пошла…
Улыбка пропадает, желтый дьявольский глаз ярче зеленого, нежного. Он роняет слова, как камни:

Ты обкрадываешь себя. Ты будешь вспоминать этот вечер всю жизнь. Нельзя экономить на любви.
Он прав. Но я ничего не могу ему рассказать - ни про скрипку, ни про девочку-смерть. Я забираю с собой его проклятие.
Суламита. Суламифь. Соломка.  
Она действительно была. С реальной фамилией, с почтовым адресом: город Владимир-Волынский, улица Коперника, 7.
В ее доме и сегодня живут люди. Не просто люди – соплеменники. Гитлеру не удалось стереть богоизбранное племя с лица земли. Главное еврейское счастье в том, что бесноватый Адди пристегнул к колену израилеву цыган, славян, мусульман, прочих неарийцев. У автора “Майн кампф” случился перебор.

Я не понимаю слова “холокост”. Не вижу причин сортировать жертвы охоты на людей. Вот и моя Суламита – всего лишь особый случай. Вне национальности, вне времени, вне пространства…  

…Говорят, ты была рыжая, буйно кудрявая, в коричневых веснушках, как библейская тезка. Темные пушистые глаза. Уголки чуть опущены вниз - только у евреев и армян бывает такой разрез.

Дочери клана Ашкенази встречаются и совсем белобрысые, но не ты, Суламита. Думаю, немецкому офицеру и в голову не пришло бы рисковать погонами из-за слабой копии арийской девушки…

А еще ты была последним ребенком в многодетной семье, запертой в гетто, как стадо овец. И какая-нибудь бабка наверняка успокаивала:

Немцы цивилизованная нация – философы, поэты, музыканты. С нами ничего плохого не случится.
Ну, и плела, конечно, про первую мировую войну, про родственниц, учившихся в немецких пансионах. Они так поверили в собственный спасительный бред, тетки и бабушки, что с радостью отдали тебя в услужение вежливому коменданту полесского городка. И даже твой отец - мужчина, все понимающий, разобравший на молекулы взгляд белокурого фашиста, направленный на девочку-подростка - не возражал.

Жить. С арийской спермой, текущей вперемешку с кровью по смуглым ногам, но быть на свете. Он хотел, чтобы ты жила за него, Суламита. Через твою скверну, боль, ужас – он был готов прийти к тому, кого евреи называют Б-г, со всеми детьми, кроме младшей, любимой дочери.

Отец знал о твоей красоте, но ничего не узнал о твоей любви, Суламита.  
Фашистский офицер привез тебя на квартиру - в этом домике с черепичной крышей и розовым садом когда-то жил ксендз. Ты наверняка познакомилась с его скрипкой – он таскал за собой инструмент с польской кампании. Он, конечно, показал тебе семейные фотографии, и ты съежилась перед галереей немецких аристократов. Он, не морщась, слушал твой лепет на идиш, а ты слышала, как гудит от желания его тело, совершенное тело 37-летнего викинга. Тебя, маленькую женщину, не могла обмануть шлифованная учтивость, с которой он провел тебя до комнаты с узким топчаном.

И, конечно, он не спешил.
Он настраивал тебя, как свою бесценную скрипку. Мы с тобой знаем, как это происходит – как медленно сгущается вокруг прохладной пустой девочки завеса мужского жара и плотной тьмы. Ты слепнешь и глохнешь, как ежик в тумане, твои колючки и мурашки никого не пугают. Тьма входит в тебя еще до первого прикосновения – от нее нет защиты.

Он готовил тебя к боли, как к музыке. И ты зазвучала, Суламита.    
Не прошло и месяца, как твои оленьи глаза залили светом средневековые улочки полесского городка. Ты редко поднимала ресницы, но все, кто попадал в густое сияние, забывали о войне, о чужих людях с каркающей речью, о крови и унижении.

Ты приходила на рынок и тонкими пальцами выбирала зелень для своего мужчины. И никто не смел назвать тебя немецкой подстилкой, как румяных хохлушек, оприходованных комендантом до твоего прихода. Ты была ребенком, Суламита. Никто не мог обидеть ребенка, влюбленного и доверчивого, потому что люди интуитивно знают: первая любовь - крепка, как смерть…

Он выпускал тебя из рук только, чтобы взять скрипку. Он и раньше играл вечерами, но теперь голос скрипки изменился, стал ниже - страсть не терпит фальцета.

Любил ли он тебя, Суламита? Не знаю. Я ничего не знаю о любви, хилым цветком выросшей на развалинах арийского рода. На людях он не был с тобой ни нежен, ни суров. Но равнодушная маска никого не обманула - тебя нельзя было не хотеть, и он тебя хотел. Хотел и через полгода, летом 42-го, когда Гитлер собирался в свою ставку в Виннице. Вслед за Адольфом Алоизовичем паковали чемоданы жены и дети офицеров-оккупантов.

Теплым июньским вечером, когда площадь перед клубом была полна народа, комендант вышел на крыльцо. Он долго наблюдал, как ты подвязываешь розы и поправляешь чумазыми пальчиками рыжие пряди. Потом подозвал тебя и о чем-то долго говорил. О чем, Суламита? Будь я проклята, если не о том, что знает весь христианский мир: “Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна. Глаза твои – два голубя у истока вод…”

А потом он попросил тебя закрыть калитку, и ты пошла по дорожке. Он, не целясь, выстрелил в пушистый затылок. Ты буднично скользнула на землю, открыв миру изуродованное лицо.

Это все. Если не считать, что вечером комендант особенно долго играл на скрипке.
Через неделю в полесский городок приехала молодая женщина с хорошенькой девочкой. Белокурая малышка хваталась за отдраенную от крови калитку и норовила выскочить со двора. Отец останавливал ее и подхватывал на руки. За этой лирической сценой наблюдали жители городка. И каждый помнил о Суламите.

Я тоже помню тебя, Суламита. Я не знаю женщины, счастливее, чем ты. Весь цимес твоей короткой жизни - в путешествии по садовой дорожке. Ты шла, любимая и желанная. Ты ничего не успела понять, когда средоточие счастья и нежности разорвал кусок металла.

Один средневековый поэт сказал:
Возлюбленных все убивают,
Так повелось в веках.
Кто трус – коварным поцелуем,
Кто смел – с мечом в руках.
Тебе повезло, Суламита - выпал второй вариант.
Ты однажды спасла меня, маленькая библейская девочка. Только благодаря тебе, я не нырнула с головой в любовь-смерть. А толку? Если не становишься жертвой, значит, твой удел – убийство. Третьего не дано…

Как странно сознавать, что ни я, ни миллионы других женщин никогда не будут тобой, Суламита. Ты исчезла, не успев понять, что любовь умирает. Всегда. И с этим ничего нельзя поделать.