Я ваапще очень про лето песать люблю. Это есчо с тех пор павелось, кагда я каждое лето в диревне атдыхал. Вот блиа щас пишу про это, и временами сам уссываюсь, вспаминая излагаемые сабытия. Да-а, всё-таки это были времена атвязного распесдяйства. Ну, не буду вас долго утомлять и пирийду нипасрецтвенно к правдивым сабытиям.

Итаг, мы дома у Вовки. Мы – это я, мой брат Саня, Димка, Вовка и Павел. Собственно гаваря, паследнево чувака зовут вофсе и не Павел, а Серёга. Павел – это паганяло, а как он ево заработал мне никто обйаснить и не смок. Ну, не буду растекацца мыслью, Павел да и хуй сним.

Павел нигде давно не училсо, так как из учаги, што находицца в славном гораде Елец, был изгнан с пазором, за пйанку. А был он типо местнова сельскава панка. Основным и наилюбимейшым ево занятеем – было акалачивание груш детародным хуем, тоисть полное и атвязное хуеваляние. Слушал он группу “Чудо-Юдо” (помните кино “Авария – дочь мента”? Вот там этот группешнек мелькал – прим.афтара), и прям-таки нисказанно пёрся от их кампазицый. Пареньком он был нихуйа ниразвитым и абычно изрядно веселил нашу кампанею, когда фармулируя придложение из 8-и слов он путал в 5-и словах оканчанея, и фставлял не мение 4-х раз наречие “йобанарот”. Толи блять  абильные вазлияния ево папашки, толи есчё какие природные явления, нанесли отпечаток грязнава кирзовова сапога на Пашин интеллект – науке это, как гаварицца, неизвестно. Нет, он не был дурачком са слюной на падбародке, а был просто слегка препизднутым. С тем и жил.

Кароче, мы дома у Вовки и вдрух Павел, неожиданно шопесдетс для фсех нас, папросил ево постричь: “Володь, йобанарот! Ты жэ умеешь, йобанарот, эта, как ево, ну нахуй, стричь, йобанарот, во-о-от!” А надо сказать, што Вовка ужэ успел отучицца пол-года в Воронеже, в сельхозинституте, после чего ево изгнали аттуда за маральное уебанство, нисовместимое с учебным працэсом. Но будучи есчо студентом, Вовка жил там пол-года в абщаге, где какой-то хуй, говорят,  научил его арудовать ножнецами, всмысле стричь.

Лично я, песдеть не буду, Вовку в этом деле до той поры не видел и чесно верил, што он умеет стричь людей. Так вот, этот блять цырюльник-самоучка, Вовка тоисть, гаварит: “Не вапрос, Павел! Захуярим в лутшэм виде, бля буду! Мать родная не узнает!” Вот про мать Вовка точна не спесдел кстате, правда это ужэ толька патом выясницца.

Пашу усадили к зеркалу и накрыли по самае ебло какимто адеялом. Паша, глазастый сцуко, засёк у Вовки на трюмо адиколон “Цытрусовый” и начал парывацца ево выжрать (а хулеш, в деревнях бывает и одеколон пйут, кагда самогон кончается – прим.афтара). Но был сцуко престыжэн остальным коллективом и Вовкой: “Одекалон моего батьки блядь! Он тибе патом этот флакон мелкими щелчками в жопу загонит, если выпьешь!”. Кароче Паша всё-таки угомонился и начался творческий працэсс.

Вова начел творить самозабвенно. То, што стричь он нихуйа не умеет, я понял сразу. Ножнецы периодически выскальзывале из ево заскорузлых пальцев и с грохатом падали на пол. Вофка потел от усердия и матерился в атвет на нашы падъёпки и каментарии. Паша кстате тожэ ужэ наченал панимать, что попал непадецки, но паники пока не паднимал. Бухтел только: “Вофка, ёпта, поакуратней, йобанарот, поравней, блядь!” Володя огрызался: “Сиди блять и не песди, еблан! А то ухо атхуярю! И так, видижь, ножнецы тупые шопесдетс, стричь тяжело!” Вот примерно такая светцкая биседа пириадически вспыхивала между ниме.

Между тем, галава Павла пастипенна приабретала вид выброшэнной на помойку старой каракулевой шубы, побитой молью и ощипанной. И если спереди, всмысле со стороны ебальнека, у Вовы ещё штото получалось, то сзади, а Павел этой картины есчё нивидел, был полный и стримительно прагрессирующий песдетс. Вове, этому ниибаццо адарённому преродой парикмахеру, удалось подчеркнуть природное уродство Пашыной репообразной голавы, заастрить акцэнт, так сказать. Паша, слушая нашы непрерывные прибаутки, начал заметно нервнечать и играть ачком. Вова жэ утвирждал, што: “Фсё путём бля. Так было и задумано! Это такая стрижка!”. Наканец Володя сказал: “Фсё, песдетс!”, - финита тоесть. Паша папрасил зеркальце, штобы значет обозреть свой скваречник, всмысле затылок, с другой стороны. Вова зеркало дал, нахохлился и притих в углу. Мы тожэ замерли в претвкушэнии сеанса.

Паша, втыкнул в зеркало и издал детский крик на лужайке: “Вова, гандон, йобанарот! Ты чё натворил? Меня жэ люди будут пугацца на улетсах, йобанарот! Как я блять ваапще в клуб ходить буду?” Вот примерно такиме тёплыми словаме благодарил Павел Вовку за праделанную работу. При этом Паша искал взглядам колющее и режущее, блиа, оружые. Вовка атчевото стримительно бледнел и пыталсо мимикрировать под обои на стенах. Астальные жэ уебаны, включая и меня, просто каталесь по-полу в истерике, опасаясь за свои мочевые пузыри. Ну, кароче, Пашу отлили водой. Он сцуконах апять парывался одеколон выжрать, но ему опять не дали.

После этова састаялсо кароткий совет, на тему как придать Пашыной башке болие благопристойный и менее отталкивающий вид. И ужэ вскоре кансилиум парикмахеров пастановил: Пашу стричь наголо, ибо другова выхада проста нет. Паша схадил отлить и пасматревшись есчё раз в зеркало и поняф, што делать нехуя, согласилсо.

Вова давольно быстро обкарнал ево ножнецаме и дастал безопасную бритву. Нашли блиа какойта крем для бритья и напенили ему башку, после чево Вовка приступил к бритью. Брил тсчатильно што твой песдетс, матерясь сквозь зубы. Наканец закончил. Павел напоминал беспесды нидавнево узнека Освенцима. Лопоухие ушы, следы пены на лбу, и весь чердак в мелких парезах. Лысину вытерли палатенцем. Я, признацца, придлажыл отпалировать ему скваречнек какой-небуть полировочной пастой, но был в грубай форме постлан нахуй Пашей и настаевать нистал. Вовка достал тот самый адеколон “Цытрусовый”, с цэлью, так сказать, предать Пашыной башке благародный аромат, каторый бы забивал запах ево перегара. И этот ебантей-парекмахер оросил Пашыну башку.

От Пашыного жывотного крика пирестали нестись куры, а дворняга Тузик за окном, каторый выкусывал блох из хвоста, цапнул сибя за заднюю лапу и абасравшысь прямо на ходу забилсо в будку. Паша вопил: “Дуйте, сцуки (всмысле, штобы мы ему на башку подули – прим.афтара)! Вова, пидар, убйу! Йобаный в рот, как больна!” Вова лепеталв ответ: ”Дык, эта, Павел, прасти внатуре, не подумал нахуй!”

Наконец Павел успакоилсо, обозрел праизведённые им разрушэния (да там хуйня, вазу токо разбил и фсё) и патребавал отдать ему злаполучный одеколон. На этот рас Вовка не ломался и сдался сразу, видимо, еблан, чуствавал сибя сцука виноватым фсётаки. Паша развёл в кружке одеколон с вадой, получилось аццкое зелье белово света, махнул, отрыгнул (в комнате потянуло грейпфрутом), павеселел и сказал: “Ну вот, йобанарот, изнутри подушился! Папесдавали на дискатеку!”. И мы погребли в клуб.

Фсе встреченные нами знакомые, каментировале новую Пашыну причёску. Наверное можно дажэ сказать, што она произвела фурор. Паша незло огрызался -  паходу причьоска наченала ему самому нравицца. Подошли к клубу. А надо сказать, што Пашина мать работала завклубом и часто стояла так сказать у входа на дискачь, дабы собственноручно атсеевать нездоровый и пйаный вхлам элемент с дискотеки. Ну штобы значит ужратый контингент там не поломал чего-либо, или сортир штоб на обрыгали.

“Привет мать!” – изрыгнул Паша. Мать дёрнулась и опёрлась на дверной косяк: “Серёжь (помните, што Павел это погоняло – прим.афтара), ты чево это с сабой сделал-то???” “Да вот, пастригся я, мать! Вовка постриг. А чо, лето ведь! Пусть башка загорает!” И пока ево маман пребывала в састаяние глубоково ахуя, мы зашли в клуб.

Пастепенно, недельки за две, местный бамонд привык к Пашыному виду, да и сам он дискомфорта не испытывал. Ну а уж когда ктота в нашэй кампании или среди нашых друзей сабиралсо стричься, мы естествинна саветавали ему идти к Вове - этому беспесды талантливому цырюльнеку.