Памяти 131-й Майкопской бригады,
сожженной на грозненском вокзале

Теплушку мотало в разные стороны. Дробился стук колес. Холодный декабрьский ветер лез в щели. Солдаты спали, накрывшись шинелями. У печки дежурил ефрейтор Восклецов. Дежурил исправно. Пламя гудело в трубе. Буржуйка малиново светилась в темноте.

Шмелеву пока не спалось. Назойливо лезли мысли о том, как пристроиться в «точке высадки десанта». Хорошо, если ночевать придется не в танках, а хотя бы в палатках. Нужно будет выбрать место у печки. А что дадут на горячее? Если «щрапнель» – хорошо. Если макароны – плохо. От макарон крутит живот. И толку мало. Славно было б, если б старшина взвода управления расщедрился на тушенку.

Шмелев слегка толкнул соседа – механика Горюнова. Доставил тот на погрузке хлопот. Свалил машину с платформы. Благо, что не совсем, а только левой стороной. Пришлось таскать старые шпалы и подпирать ими провисшую гусеницу с катками. Только часа через три сам комбат, сев за рычаги, сумел поставить «восьмидесятку» на место.
-Эй, Горюн, - позвал Шмелев.
Горюнов не откликнулся.
«Спит», - подумал Шмелев и закрыл глаза.

Горюнов не спал. Смотрел в темноту большими грустными глазами. Переживал.
Танк он свалил случайно, сам не зная, как это случилось. Видел хорошо знаки регулировщика, выполнял все команды. Но в какой-то момент перетянул рычаг планетарного механизма...
«Жизнь такая», - думал Горюнов. Любое хорошее дело шло у него  наперекосяк. Наверное, не та голова. Садовая...

Шмелев потянул носом и приподнял голову. Пахло гречневой кашей. Восклецов распатронил свой сухой паек и грел на буржуйке банку с концентратом.
-Эй, ВосклЯцов! - передразнивая восклецовский говор, вполголоса проговорил Шмелев. - На мою долю тоже оставь.
- Банку... давай, - шмыгнул носом Восклецов.
Шмелев сунулся было в свой вещмешок, но передумал.
- Ничего, мне одной ложки хватит.
- Ладно, - ответил Восклецов.

Каша аппетитно шкворчала на печи. Восклецов подбрасывал уголек и поддевал, чтобы не пригорело, кашу ложкой. Мысли тяжело ворочались в голове. Перед глазами всплывали черные бревенчатые избы, доносился запах навоза. По непролазной грязи тащилась бричка с пьяным возницей.

Когда каша поджарилась, Восклецов дернул Шмелёва за ногу.
- Что? Готова?
- Ложку... ищи.
- Ложку найдем, - весело отозвался Шмелев.

- Молодец, ВосклЯцов, - бубнил набитым ртом Шмелев, - только разумение у тебя короткое.
- Что? - удивился Восклецов.
- А может наоборот  - долгое. Долго разумеешь, коротко делаешь. Не ясно? Ну, ничего, ночь впереди, подумай, может, и поймешь. Ты наворачивай, наворачивай, чего вылупился-то?
- А! - встрепенулся Восклецов и попробовал дотянуться  до банки.
- Эх ты, деревня Никоновка Черниговской области, - отстал от банки Шмелев и вытащил из отворота пилотки окурок. - Курево-то оставить?
- Вологодский я, - тупо ответил Восклецов.
Банка была пуста.

Едва Шмелев забрался на нары, с нижней полки высунулся наводчик Султанов.
Восклецов смотрел на пустую банку, рассеяно думал. В банке уже чернела земля, в которой вился клубок дождевых червей. С речки Углы тянуло туманом и лещами. На берегу сидели рыбаки.
- А, Восклецов, кушаешь? - сонно спросил Султанов.
- Хочешь?
- Не, чай хочу. Настоящий чай хочу. Зеленый.
- Это... как? - удивился Восклецов.
- Это так: мало чай пьешь - большой сила получаешь. Армейский чай плохой. - Эта. ..вода есть.. . В котелке...
- Ты добрый ошна, Восклецов. Но давай мой чай пить. Сахар, сухарь... Хороший чай пить будем.

- Чайком, значит, балуетесь, - свесился сверху Шмелев.
Восклецов рассеянно улыбнулся.
- Иди, тоже пей, - пригласил Султанов. - Хороший чай сделал ошна Восклецов.
- Я? - удивился Восклецов.
- Уж не откажусь. - Шмелев спрыгнул с полки и подсел к буржуйке - А пошамать к чаю что-нибудь найдется?
Султанов придвинул к нему сухари.
- Наши ничего с чаем не едят. Лепешка, навот, виноград на столе есть. Но наши только чай  пьют. Baй-бой! - загрустил неожиданно Султанов.
- Много ли проку воду голую дуть, - пробубнил Шмелев. - Вон деревенщину нашу спроси. Небось, к блюдечку чая сала изрядный шмат, шанежки. А, ВосклЯцов?
- Ты... чего? - спросил Восклецов Султанова, в раскосых глазах которого блеснули слезы.
- Лепешка хочу, - вздохнул Султанов. - В руки взять хочу. Понюхать хочу. Давно не видел.
- Да, - вздохнул вслед за ним Восклецов. В дымном проеме пятистенника возникли мамины руки  и огромные ломти каравая. Он тоже хотел понюхать хлеб.

- Кто там ностальгию разводит и бравым солдатам мешает спать?
Из темноты противоположных нар высунулась взлохмаченная голова сержанта Казановича, отчисленного перед армией с философского факультета МГУ.
- А, Шмелев! - Казанович накинул на крупные плечи шинель и подсел к буржуйке, - Тебя в соседстве с едой только и видишь. Молодец! Да ладно ты обижаться, сиди уж!
Казанович выставил вперед руки и наткнулся на банку из-под каши
- А ну-ка, Восклецов, пошарь-ка в моем «сидорке». Пировать - так пировать.
Восклецов послушно шагнул к нарам.
- Что, Султаныч, - Казанович приобнял за плечи Султанова. - Скучаешь, значит, по своему кишлаку? Да, здесь тебе не оазис с дынями и ишаками. И как тебя угораздило оказаться в российской армии?
- А я знаю? – беспечно махнул рукой Султанов.
- Хитрым надо быть, - продолжал Казанович, вскрывая принесенные Восклецовым банки. - Разве не так, Шмелев?
- А что я-то?
- Ладно, не бойся, не буду тебя угнетать.
- Чего пристал? - взъярился Шмелев.
- Ну-ну, - миролюбиво протянул Казанович, - ты не очень-то выходи из себя. Молод еще. Да сядь ты, сядь. Кашу есть сейчас будем.    
- Ох, и натура же у тебя, Казанович, - выругался Шмелев, забираясь на полку. - Язва турецкая. Мстишь, что ли, за то, что, загребли? А еще философ. Казанович расхохотался.

Банки с кашей еще шипели на буржуйке, когда проснулся взводный  - лейтенант Махонов. Увидев сидящих у печки солдат, он хотел было приказать лечь спать, но передумал, вслушиваясь в их разговор.

-    Дурак он, - сказал Казанович, имея в виду Шмелева, - напомнил мне одного милиционера, когда я однажды закурил в подземном переходе. «Документы гони», - орет. Достаю студенческий билет, а он, значит, чтобы меня поддеть, говорит: «А еще очки одел!» Прямо так: «одел».

Казанович оперся спиной о дощатую стену вагона и сунул в уши наушники плейера, с которым никогда не расставался.
- Это… музыка? - спросил Восклецов.
- Музыка, - проговорил, не открывая глаз Казанович. - Пинк Флойд, «The Great Gig in the Sky».
- А-а, - понимающе протянул Восклецов.
- «Гигантская колесница в небе» по-нашему. Из «Обратной стороны луны».
- Что такое… колесница?
Казанович выключил плейер и снял наушники.
- Это что-то вроде нашего «Т-72», только без башни.
- А-а, - вновь понимающе кивнул Восклецов.
Казанович улыбнулся, глядя на Султанова и Восклецова:
- Чего приуныли? Давайте-ка, ешьте.

Механик Горюнов, слушая, о чем говорил Казанович, чуть не расплакался. Не поминают, значит, его дурным словом. И сам бы не помянул, случись такое с кем-либо. Но то другие. У других иное разумение. Надо же, машину завалил! Три часа сна отбрил у людей, как лезвием.
Он снова вспомнил регулировщика, машущего руками в свете фонарей. Перетянул рычаг, перетянул. Помнил, как качнулся кусочек неба между станционными постройками, как хрустнул под днищем край платформы... Как вылез рассеянно из машины... А тут комбат бежит: «Ёб твою крову мать!».
«Садовая, садовая головушка», - сокрушался Горюнов. Все в жизни не так, не с того краю...

- Вы что, плачете, ефрейтор Горюнов? - тихо, как во сне, донесся тонкий голосок сержанта Быстрова, только приехавшего в «линейку» из танковой учебки.
Ну вот, не хватало молодым нюни показывать! Горюнов повернулся на другой бок и сделал вид, что спит.
- Товарищ ефрейтор, - вновь позвал Быстров, склоняясь над Горюновым. - Не переживайте, прошу вас, с каждым может случиться, товарищ ефрейтор!
- Ммм, - промычал Горюнов и повернулся к Быстрову: - Чего не спишь, сержант? Не переживаю я. А всплакнул, видимо, во сне. Не приставай.
Быстров доверчиво смотрел на Горюнова и молчал.
- Спи ты лучше, командир. Завтра разгрузка, намаешься на мою голову.
- Извините, товарищ ефрейтор... Я думал...
-  Хорошо, что ты думал, Быстров, - прошептал с теплотой в голосе Горюнов. - Только поменьше думай о чужих бедах, больше проживешь.
- Извините, товарищ ефрейтор.

Казанович приступил было к трапезе, но не донес ложки до рта. Так и замер.
Султанов тихо запел только ему известную песню. Восклецов тоже не дотронулся до каши. Смотрел, ссутулившись, на игру огня в печи. Лицо его ничего не выражало.
Султанов пел. Вдохновенно как-то, не на публику.
- Ты случайно стихи не пишешь? - спросил  немного погодя Казанович.
Султанов улыбнулся.
-  На моей родине все сочиняют. Не каждый пишет. Но каждый сочиняет.
- Прочел бы что-нибудь.
- Не поймешь.
- А ты с переводом.
- Нельзя. Не получится.    
Казанович отставил в сторону банку и с уважением посмотрел на Султанова.
- Видел, Султаныч, я вашего брата много. На рынках. В дворниках. На стройках. Но почему именно тебя отрядили «Родину защищать»?
- Не знаю, Казан. Два года сюда, два года туда, какая разница?
- Ну да, - помрачнел Казанович, - скоро узнаешь, как у нас одним десантным соединением берут города условного противника.
Султанов ничего не понял и снова запел.
Восклецов к своему удивлению разглядел за пламенем широкий жаркий луг, по которому скользила литовка, и ровные рядки скошенной травы. Отчетливо донесся свист коростеля.

Как только все улеглись и Восклецов вновь задумался у печи, с верхних нар спустился Горюнов.
- Давай-ка, дружок, на боковую. Мне теперь дневалить.
Восклецов сначала с сожалением, а потом просветленно взглянул на Горюнова.
- Ты что это, Восклецов?
- Я... ты спи.
Горюнов хмыкнул, но на нары не полез.
- Эх, дружище Восклецов-Восклецович.! В другой раз, может, я и поспал бы, спасибо. Охоч я до сна. Нo теперь... Нет, номер не пройдет.
Восклецов с надеждой в глазах продолжал смотреть на Горюнова.
- Я... это... тоже с тобой.
- Твое дело, - махнул рукой Горюнов и уселся рядом.
Они надолго замолчали, думая каждый о своем. Лишь изредка Восклецов подбрасывал в буржуйку уголек.

Сон таки стал подкрадываться к Восклецову под утро, если утром можно было назвать висевшую над землей декабрьскую промозглую темень.
На пол что-то глухо шлепнулось, и почти уткнувшийся носом в буржуйку Восклецов разглядел вывалившийся из шинели Казановича плейер.
- Ты это… включи, - попросил он сидевшего в неизменной позе Горюнова.
Поначалу лязг металла и звуковая какофония, рвущаяся из наушников, оглушила Восклецова. Но он все же уснул, не понимая: то ли музыка наложилась на сон, то ли сон – на музыку.
Он увидел привокзальную площадь, очень похожую на ту, что в Вологде. Вокруг почему-то всё горело. Дома и деревья. Асфальт и фонарные столбы. Люди и даже вода, бьющая из свороченной набок колонки. Горели батальонные «Т-72» - настоящим фонтанирующим пламенем, как на Череповецком комбинате.
А еще Восклецов увидел свою машину, с оторванной башней. В клубах огня и дыма она поднималась в небеса, как та колесница  из услышанной им песни, бешено вращая горящими катками и разбрызгивая в разные стороны искры .