«Ничтоже сумяшеся и беспесды, посвящаю сей креатифф сегодняшнему полу-юбилею – собственному 35-летию»
(DiGi, 7.07.2005)

Ну, я тогда размахнулся посильнее и ёбнул его бутылкой прямо по голове. Хорошо так ёбнул. От души. Осколки во все стороны разлетелись. Мужик этот и моргнуть не успел, - рухнул, как подкошенный.
Петруха нагнулся, пальцы свои прокуренные к шее мужика приложил. Пощупал там чего-то. Ещё раз пощупал. Глянул на меня мрачно и торжественно.
-Блядь, - говорит. – Какого хера, Митяй? Да ты ж убил его на хуй…
-Ого, - говорю. – Вот это да, блин. Не рассчитал. Извини.
-Прятать его надо бегом, - поднялся с корточек Петруха. – Пока не увидел никто…
Подхватили мы труп под белы руки и потащили через дыру в заборе на стройплощадку. Как раз рядышком было. Совсем близко.

Мужик этот сам виноват был. Ну сами посудите, - какой нормальный человек в незнакомом районе в семь вечера в чужую пивнуху будет заходить? Пиздюля гарантирована, однозначно.
Мы с Петей вытяжку в тот вечер пропивали. Петруха разводился в очередной раз, имущество делил. Нецензурно обсуждал материальные вопросы с супругой. Два стула – жене, два – ему. Телевизор – жене, поломанный кассетник – ему. Девять тарелок – жене, набор стопок – ему. Холодильник – жене, вытяжка – ему. А на хуй Петрухе вытяжка, когда ему и жить-то сейчас негде? Вот мы и пропили её. Дворничиха купила. Не поскупилась, замечу.
Короче, сидим мы в рыгаловке, «Пшеничную» потребляем. Просветляемся. После трёхсот душа чистая становится, непорочная. Аж плакать хочется. Радостными такими слезами. О бабах беседуем. О политике. О том кто, как и когда нажрался. Хорошо нам.
И тут дверь в кабак распахивается, и появляется этот мужик. В белой такой хламиде. Хуй проссышь, - то ли это у него халат медицинский задом наперёд одет, то ли платье женское он на себя напялил. Бородёнка козлиная, патлы длинные, немытые. Нос крючком. Типичный такой еврейчик. Глаза добрые, лучистые, как у Ленина. Видать, курнул человек, вот глаза и подобрели.
Зашёл он в кабачной, остановился в центре, стоит, молчит. Улыбается, сцуко.
-Кришнаит, что ли? - Петя спрашивает, огрызком бутерброда на мужика указывая.
-Не, - говорю. – Кришнаиты в шафрановом ходят. Просто пидор какой-то…
-Мне он не нравится… - Петруха говорит. – От таких сук добра не жди… На вид они всегда добрые, а потом хватишься – твою мать, а деньги-то спиздили!...
-Да ладно… - я отвечаю. – Деньги у тебя тёлки твои пиздят. Всегда, причём.
-Ага… - говорит Петруха. – Продажная любовь, Митяй, - штука весьма и весьма накладная. Вот снял я недавно на Окружной одну кобылу. Хорошая такая, жопатая. Прыщавая только сильно. Ну да хуй в лицо не смотрит, верно? Привёл я её в сарайчик на стадионе…
Что Пётр сотворил с жопатой девчонкой в сарайчике, я так и не узнал. Потому что мужик в хламиде к закопченному потолку руку воздел, словно табачный дым разгоняя, и начал речугу двигать.  
-О, братья мои… - говорит. Паузу выдержал и дальше : - Вы все – мои дети… Плоть от плоти, кровь от крови моей…
В кабаке все и охуели. Но только сперва. Потому что те, кто каждый вечер в рыгаловке ерша давят, уже ничему не удивляются. Насмотрелись потому что. Пресытились. Взглянул в пол-глаза бухающий люд на горе-оракула, и снова к делам своим сорокоградусным вернулся. Хули ж тут удивительного? Ну, мужик в платье. Ну, братьями назвал. Да пошёл он! Своих проблем хватает.
В общем, забили все на его слова.
Тогда этот мужик к нашему столику протолкался. Присел на краюшек стула. В глаза нам заглянул.
Петруха тут же тарелочку с огурцами подальше отодвинул. Чтоб не спиздил, значит, этот мужик закуску нашу.
-Чего надо? – у патлатого спрашивает.
Мужик ещё раз в глаза Пете посмотрел, а потом и говорит так укоризненно :
-Эх русские люди, русские люди… А ведь я, Пётр Григорьевич, жизнь за вас на кресте отдал… За что, спрашивается? За что? Чтобы вы вот тут с товарищем своим Дмитрием водку стаканами хлестали?...
-Иди ты на хуй, мужик! – ему Петруха отвечает. – Чё ты к нам доебался? Хотим - пьём, не хотим – не пьём. Какое твое свинячье дело… И, кстати, Митяй вот - он и не русский даже. Он хохол, блядь. А я по маме – татарин. Так что никакие мы тебе не «русские люди», на хуй. Вот и пиздуй-ка ты отсюда другим лохам мозги парить. Понял, бля?...
А мужик этот странный вместо того, чтобы и Петруху в ответ послать, улыбнулся так и говорит :
-О, как вы юны ещё, дети мои… Как вы юны… Жаль мне вас…
Тут Петька взорвался :
-А ну, - говорит, - папаша, бля, давай-ка выйдем на воздух! Там мы тебе объясним, на хуй, чьи мы дети и какого хера нас жалеть не надо. Идём, блядь, говорю… - Схватил Петруха мужика этого за локоть и к выходу потащил. Ну, хули мне, - я свою стопку дёрнул, Петрухину недопитую тоже въебал, и за ними к выходу поспешил. Только на всяк случай пустую бутылку от «Пшеничной» в карман засунул. Хер его знает, как сложится. Может, выйдем мы на улицу, а там нас пять человек друзей этого мужика ждут. Тогда без бутылки нам никак не справиться…
Вышел я из кабака, смотрю : одни мы во дворе. Петруха уже разгорячился, мужика этого незнакомого в грудь пихает, по ебалу ладошкой в пол-силы щёлкает.
-Ну что, бля? – разоряется Петя. – Ну что, сука, стоишь? Ну дай, дай мне ответку! Зассал, бля? Зассал, сука? Зассал?
А мужик стоит себе, шатается под пиздюлинами Петькиными, и улыбается. Улыбается, козёл! Как будто ему не рыло чистят, а пирожными кормят.  
-А ну дерись, сука ссыкливая! – орёт Петруха. – Чего, бля, лыбишься, уёбок? Чего, говорю лыбишься, бля? Митяй! – говорит. – А ну въеби его! Может, он хоть тебе ответит!...
Ну, я тогда размахнулся посильнее и ёбнул блаженного мужика пустой бутылкой прямо по голове. А дальше вы уже знаете. Такая вот хуйня, братишки.

Короче, приволокли мы жмура на стройку. Петруха карманы ему прошмонал.
-Ого, - говорит. – Ни хуя себе. Почти двести гривен. На десять пузырей «Немирова» и закусон хватит. Здорово.
-Ага, - говорю. – Действительно, здорово. Светку позовём. Она за стакан обоим минет отстрочит.
-Минет-хует, - Петя бурчит. – Надо сперва подумать, что с трупняком делать. Найдут ведь. Нас же, бля, видели с этим пидором в кабаке. Менты – они не дураки. Они быстро хуй к носу прикинут, и поймут, кто этого долбоёба завалил. Так… Жди меня здесь, Митяй… - И Пётр куда-то вглубь стройки уебал. Быстрым таким шагом.
Через минут десять он с двумя ножовками вернулся.
-Держи одну, - говорит. – Сейчас, блядь, будем работать…
-А на хуя ножовка-то? – спрашиваю.
-Ёб твою мать! – Петруха отвечает. – А как ты думаешь?
-Да никак я не думаю, - говорю. – Я думаю, что надо не только Светку, но и Лиду пригласить. Она тоже симпатичная.
-Уебан ты, Митяй! – говорит Петя. – Только о бабах и думаешь… Давай бери ножовку лучше, - будем сейчас улики уничтожать.
-В смысле? – спрашиваю.
-В прямом! – отвечает. – Будем жмурику руки пилить, чтоб его мусора по отпечаткам не опознали.
-Так бы и сказал сразу, - говорю. – А то шифруешься, блядь!...
Руки у мужика тонкие были, худосочные. Ножовка по ним, как по маслу прошла. За пять минут мы управились. Я левую ладонь отхуярил, Пётр – правую. Присели потом на шлакоблок, закурили.
Петруха из кармана целлофановый кулёк достал и отпиленные культи в него засунул.
-С собой заберу, - говорит. – За гаражами на пустыре дворняга ощенилась. Аж пять щенков, блядь. Хорошенькие такие, серенькие. Подкормлю их хоть. А то ж поздыхают на хуй, с голодухи… Хули ты смотришь, Митяй?! Не пропадать же добру, а?
-Да мне по хуй, - говорю. – Я о другом думаю. Может Лиду не приглашать лучше? Она, хоть и симпатичная, а водки больше нас двоих выжрет… Может, лучше Таньку рыжую позвать?...
-Да кого хочешь зови! – Петруха говорит. – Мне бы, блядь, твои заботы…
Поднялись мы, отряхнулись.
-Ну чё, идём, что ли? – Пётр спрашивает.
-Погоди, - говорю. – Финальный аккорд надо. Чтоб окончательно улики замести.
Поднял я с земли кусок плиты бетонной. Тяжеленный, сука!... Поднял я его, короче, и покойничку на лицо со всей дури швыранул. Хрустнуло сильно. Ещё раз поднял. Ещё раз бросил. Ещё раз. И снова бросил.
-Хватит, - Петруха говорит. – У него уже ебало, как гнилая тыква. Мама родная хуй опознает.
-Ага, - говорю. – Теперь нормально…
Закидали мы его рубероидом, досками какими-то, потом песочком со всех сторон присыпали.
-Заебись! – Петя говорит. – Хуй найдут теперь. А идём-ка, брат Митяй, в ночной за водочкой и закусочкой. Как предложение?
-Охуенное предложение, - говорю. – Подожди, поссу только.
Достал я дурака своего из штанов, и принялся на недостроенной стене струёю вензеля вырисовывать. Отлил, струсил, спрятал.
-Вот теперь – точно идём! – говорю.
-Бля, Митяй, - спрашивает Петруха опизденелым голосом. – А ты разве немецкий знаешь?
-Не, - говорю. – Не знаю ни хуя. Откуда? А чего это ты спросил вдруг?
-Да ты вон, - говорит Петя, - глянь, какие буквы ссаками понаписывал. Не русские, однако. Чехов, бля!
Посмотрел я на стену, и точно : следы от струи моей на какие-то зарубежный буквы похожи. Словно какие-то три слова.
-GOD IS DEAD… - Петруха прочитал. – Год ис дэад. Чё за хуйня? Что это значит, Митяй?
-Да хер его знает! – говорю. – Само как-то получилось. Случайно. Ты вот лучше скажи, - Таньку или Лидку приглашать будем? Лидка, конечно, бухает много, но симпатичная ж, зараза! А Танька практически не пьёт ни хуя, но так от неё вечно пиздятиной воняет… Ёб твою мать просто…
-Идём, Митяй! – Петруха меня по плечу хлопнул. – на месте разберёмся. Нас сегодня жду девки, водка и хороший хавчик!
Через дыру в заборе мы вылезли со стройплощадки, и пошли туда, где нас ждали девки, водка и хороший хавчик.
А за нашими спинами взвыли ангелы.

(с) DiGi, Киев, Борщаговка, 29-30 июня 2005.