Я познакомился с Лизой, когда мы оба учились на первом курсе. Не заметить её было невозможно: блестящие чёрные глаза, длиннющие ноги, задорно торчащая грудь, заразительный смех и по золотому кольцу на каждом пальце. А, заметив Лизу, нельзя было не влюбиться. Понятное дело, шансов у меня было ноль на тот момент: я только что вернулся из армии, весил шестьдесят три килограмма и донашивал отцовские рубашки с пожелтевшими манжетами. И всё же каким-то чудом мы подружились. И даже стали любовниками на какое-то время.

Лиза была как солнце – она притягивала к себе всех, не разбирая ни пола ни возраста. Кажется, даже бродячие собаки её обожали. Куда бы она ни пошла, у неё везде были знакомые, а если она попадала в новую компанию, то уже через десять минут становилась своей в доску. Был у неё какой-то особенный талант – умение нравиться людям. Нравиться людям вообще, всем – и при этом ещё как-то по-особому, незаметно от чужих глаз – лично  каждому. Она умела слушать, умела советовать, всегда готова была прийти на помощь, шла ли речь о моральной поддержке или о деньгах. Она давала в долг не раздумывая и не рассчитывая на возвращение. Кажется, ей даже доставляло удовольствие отдавать.

С мужчинами Лиза была также великодушна, она дарила им себя бескорыстно и щедро, не заботясь ни о внешних, ни о душевных, ни о финансовых данных кавалера. Нельзя сказать, чтобы Лиза была шлюхой, она скорее делала это из любви к искусству, или, вернее, к человечеству.

Помню нашу с нею первую ночь:  мы оба уже порядочно навеселе, после очередной студенческой пьянки, её смуглые руки скользят по моему потному телу, соски трутся о мою грудь, бёдра, раскрытые мне навстречу, влажная горячая плоть, жадно принимающая мой член. Она кончала громко, безудержно, волна за волной содрогаясь в сладких конвульсиях.  Потом, распластавшись на смятых простынях, она с трудом подняла голову и улыбнулась мне из-под спутанных волос:

-Ты лучший из мужчин, которые у меня были.

Господи, скольким она говорила это до меня, скольким врала после?! В тот момент это было абсолютно не важно. Я таял, я парил, я растворялся в солнечном свете, льющимся в пыльное коммунальное окно моего жилища, я верил ей – потому что хотел верить, и ещё, наверное, потому, что она сама верила в это, когда говорила.

Конечно, мы расстались. Да мы и не были никогда вместе, это я мог сколько угодно тешить себя иллюзиями. А всем остальным, сдаётся мне, было очевидно, что с такой мышкой эта кошка долго играть не станет. Пару месяцев, может быть, длился наш роман, как раз перед последней сессией. В моей жизни не было худшего времени, я готов поклясться в этом здоровьем моих детей. Жуткие муки ревности, бесконечные сомнения и неуверенность в себе, вечный страх её потерять, недоверие и подозрительность, сознание собственного бессилия, злость на неё, на себя, на весь мир вокруг, сделавший её такой замечательной, но отчего-то не для меня одного. Честное слово, кажется, когда она сказала «Прости» – я испытал огромное облегчение. Нет, пока мы были вместе – она была само совершенство. Несмотря на все мои домыслы и терзания, она хранила мне верность те два месяца, что мы считались парой, теперь я это знаю и нет причин сомневаться в моих сведениях. Она ходила со мной за руку по заснеженным улицам, пила со мной дешёвый портвейн на коммунальной кухне, даже испекла мне торт на день рождения.

Но жить с совершенством – трудно, да что там, практически невыносимо.  Так, наверное, и понял позже её греческий муж, но это было потом, а сначала был Юра. Юра был наш старший товарищ, когда мы были на пятом, курсе он уже заканчивал аспирантуру и писал диссертацию. Диссертацию он так и не защитил, из-за Лизы. У него была уже к тому моменту жена и двое детей, пятилетний сын и годовалая девочка. Мы с Юрой были друзьями со школы, только он поступил сразу – а я сначала отслужил. Семейная жизнь его не то чтобы тяготила, но иногда, чтобы скрыться от домашних дел и не в меру резвых детей, он приходил к нам. Мы снимали комнатку на Третьей линии, с видом на Неву. Юра приходил иногда, садился у окна и просто тупо смотрел на набережную. «Я любуюсь тишиной» – говорил он.

А однажды я пришёл домой и обнаружил пустые вешалки на месте Лизиных платьев. «Прости меня, я люблю другого человека» – написала она выдранном из тетради листочке в клеточку. Конечно, потом мы встретились и поговорили. Мы остались друзьями, как это ни странно. Да и что тут странного, я говорил уже, что если Лиза хотела кого-то обаять – сопротивляться было невозможно.

А вот в Юру, она, кажется, влюбилась по-настоящему. По крайней мере, я сам помню, как вытирал слёзы с её холодных щёк и гладил склонённую мне на плечо голову.

-Ну что же, что я могу поделать! – сокрушалась она.

Не знаю, мне кажется, стоило ей поманить пальцем – и Юра бросил бы всё, ушёл из семьи, уехал бы с ней на край света. Но Лиза так не могла. Стоило при ней упомянуть Юриных детей – и она заливалась слезами. «Я не могу отобрать у них отца!» - говорила она. В конце концов они расстались, мучительно и долго, десятки раз возвращаясь друг к другу и снова расходясь. «Я рву по живому, это как отрезать себе руку!» – слышал я от них обоих в тот период.

Потом был этот грек – и я на целых пять лет потерял её из виду. Она сама не связывалась со мной, а я – что тут таить – всё ещё любил её. Я написал ей письмо накануне собственной свадьбы. Настя, моя будущая жена, была на третьем месяце, дальше ждать уже было глупо, и на седьмое сентября мы назначили свадьбу. Золотой листопад сыпал за окном весь вечер, пока совсем не стемнело, а я всё сидел за своим старым письменным столом, на котором мы столько раз занимались с ней любовью – и мучительно, строка за строкой, выдавливал из себя письмо.

Ответ пришёл уже намного позже, когда Настя лежала на сохранении а я носился, как заведённый, чтобы заработать денег на коляску и рожки. Я помню, пробежал тогда равнодушным взглядом её поздравления и пожелания благополучия в семье, в тот момент я был настолько усталым и измученным, что даже вопиющая холодность этого письма не смутила меня.

Окончательно я понял, что та прочная, невидимая, но явственно ощутимая нить, которая связывала нас  - вернее, привязывала меня к ней – исчезла, когда за стеклом роддомовского бокса я увидел сморщенное красное личико моей дочери. Теперь у меня была другая женщина, которой я должен был посвятить всю свою любовь и всю свою жизнь.