Под его руками она, казалось, таяла, плавилась, меняла форму. Ее лицо, приоткрытые губы, дрожащие веки закрытых глаз. В данную секунду он любил ее и только остатки сознания все еще пытались контролировать происходящее и не позволяли произнести это вслух. Она действительно была лучшей из всех, кого он помнил. Ей действительно нравилось все, что он делал с ней и даже самые изнурительные секс-марафоны, которые они устраивали, казались им обоим недостаточно длительными.
  
Спустя (и в которой уже раз, и через двадцать минут), он сполз с нее и они несколько минут лежали вдвоем, молча и не двигаясь. Тишину нарушал лишь бормочущий телевизор, на экране которого шел очередной говнобоевик. Он закурил. В кадре показалась машина, на полной скорости мчащаяся к обрыву, за рулем которой сидел какой-то абрек. Машина доехала до края обрыва и красиво, в течение нескольких секунд летела в пропасть, а потом ударилась о дно и взорвалась. Она оживилась, приподнялась на локтях и защебетала голосом в котором не было ни капли усталости:

- Ой, смотри! Как ты думаешь, он погиб? Я вот вчера передачу смотрела какую-то, там всякие страшные аварии показывали, но везде счастливый конец был, все живы оказывались!

Он издал беззвучный стон, потом беззвучный мат, где-то в глубине души скорчил морду, какая бывает только у газонокосильщика, рассматривающего попавшую в машинку крысу. Судороги омерзения все сильнее пронзали его. Чтобы хоть как-то успокоиться, он затянулся сигаретой так сильно, что закашлялся.

- Пойду чего-нибудь приготовлю. Зайчик, ты что будешь – греческий салатик или жульен? А может рыбки в кляре сделать?

«Сука,сука,сука...ну сколько же я тебя просил, намекал, ставил ультиматумы. Ну не надо! Засунь в жопу себе «зайчиков», «солнышек», «кисок» и прочих медведей, блять!»...

- Сделай, что сама хочешь...
- Ну я же хочу, чтобы тебе понравилось!, - удар был бы обезоруживающем, если бы он не слышал это в тысячный раз.
- Слушай, ну приготовь что-нибудь, реши сама, я всеяден, - пробурчал он, моля бога, аллаха, всех, кто там наверху есть, чтобы она наконец вышла, исчезла, оставила его в покое.

Он был достаточно молод, симпатичен, неплохо зарабатывал. У него было хорошее чувство юмора, здоровый цинизм и адекватная самооценка. После развода трехгодичной давности женщины липли на него,как мухи, но все отношения он ограничивал только несколькими сеансами ебли и при малейшем намеке на привязанность женщины к нему, незамедлительно эти отношения рвал. И вот спустя три года появилась она. Что тянуло его к ней – он не знал, ссылаясь в раздумьях по этому поводу на химию, флюиды, карму и прочие малопонятные вещи, которые призваны объяснять необъясняемое. Ему нравилось в ней все, кроме одного – она была дурой. Его бесили до помутнения рассудка практически все моменты, когда она открывала рот, чтобы заговорить. У нее была пошлейшая привычка использовать кинематографические и книжные штампы: манерность Ренаты Литвиновой, хлопанье ресницами, стрельба глазами, даже рот она пыталась округлять буквой «О» в моменты удивления, копируя при этом выражение лица Мерилин Монро. Он любил естественность, простоту, ценил откровенные разговоры, а она, как ей казалось, стремилась к совершенству, используя приемы, отработанные кем-то когда-то перед милионными аудиториями, и путала эту показушность с постоянным стилем жизни. Казалось, она играла, а не жила. Но это только казалось. Потому что она действительно была недалекой дурой и не видела, насколько это выглядит пошло и смешно.
    
Его душила обида. Такая обида возникает, когда идеальная, красивая и полезная вещь оказывается асболютно непригодной к пользованию. Как если бы вы купили сделанный по последнему слову техники и дизайна автомобиль, и выяснили бы, что он может использоваться только при температуре в 20 градусов и давлении 745 мм рт.ст. Ему казалось, что стоит лишь устранить вот эти привычки, сделать ее еще чуть-чуть поумнее и все, вот она, та женщина, с которой хочется не только трахаться, а к которой он бы с радостью возвращался с работы домой....
  
Он прошел на кухню, где она собралась готовить какой-то навороченный салат. Штук десять различных ингридиентов для него уже лежали на столе.

- Тебе помочь?. – чисто рефлекторно, по привычке спросил он.
- Да нет, солнце, я сама справлюсь...

Он сел за стол и начал раскалывать один за одним кучку грецких орехов лежащих перед ним. Бездумная механическая работа отвлекала его от мысли выбежать из дома, на улицу, вдохнуть морозный воздух, упасть лицом в снег и никогда больше не возвращаться, не делать утомленное лицо, слыша очередную глупость, сказанную ей, не видеть этих глаз собачонки, влюбленной в своего хозяина и не пытающейся хоть как-то любить себя саму, как личность. В последнее время он позволял себе испытывать ее на прочность, пытаясь понять, когда же у нее наступит тот предел терпения, когда же она наконец-то скажет: «Знаешь что, ты ведешь себя как скотина, пошел нахуй отсюда». Если бы это случилось, он бы влюбился в нее. Но этого не происходило, и он сомневался, что это вообще возможно.
  
Попытка расколоть последний орех, находясь от всех этих мыслей уже в каком-то совсем уж туманном и мутном состоянии, увенчалась успехом – скорлупа отлетела и орех, не раскрошившись, распался на две ровные, красивые половинки. Он замер, глядя на них, и в глазах его заискрились лучики счастья и надежды...

Поздним вечером, когда она крепко уснула (может от усталости, а скорей всего – от большой дозы клофелина в чае), он прошел в ванную и достал из ящика с инструментами ножовку по металлу и отвертку. Потом, подошел к кровати, где спала она и смотрел на ее красивое лицо, вздрагивающие во сне ресницы и приоткрытые губы , прислушиваясь к ее ровному дыханию. Потом взял ножовку и, после пяти минут работы, пропилив черепную коробку, снял крышку с черепа. Его взгляду открылся мозг, половинки которого выглядели как персики, как розовая попка новорожденного младенца. Он тихо засмеялся, достал с полки запрятанные половинки грецкого ореха и, поглядывая на них, начал продавливать отверткой такие же бороздки в податливой плоти мозга. И улыбка его становилась все шире и шире.