«Порою история известна заранее,
известно и как ее следует рассказывать.»


- Привет!
Звонко, с потолка, с обоев в цветочек падает на ухо клоп. Которого я в недоумении – что это? – сбрасываю на пол. Зеленый, сплющенный,
вонючий садовый клоп. На пальцах оставил испуг, в ушах звон.
Разворачиваюсь, будто солдат в сапогах, проезжая взглядом как утюгом по корешкам книг, раскланиваюсь, машу ручкой, не забываю бросить
пока! девочке в розовой маечке.
Мой путь лежит в «Гермес». Бог, магазин, товарная станция. Там я выпью пива, янтарная волна подхватит меня, омоет и выбросит на берег
готовенького, с ярлычком на шее: вестник богов.
Кто-то поверит, а кто-то и нет: с ярлычком на шее, как новенький, я стою на углу, выжидаю. Сейчас, сейчас явиться случайность на точеных
каблуках и пальчиком с отполированным ноготком развяжет мне уста.
Да нет, все не так: пиво «Речицкое», друг верный, разговор задушевный, то есть долгий, скучный и бесполезный. Давно пора разойтись, да
пивные пары, поднимаясь, опутывают фонарь над нами.


- Саня, Привет! – Как дела? – Как живешь? Чем дышишь?!
Рука в руке. Трясем. Улыбаемся друг другу как умеем. Передо мной Дрон, росли в одном дворе, срывали рябину с одного дерева. Нос у него
картошкой, глаза выцвели, нижняя губа, как у пескаря заглотившего наживку, блестит под фонарем. Головой он поводит сверху вниз, справа
налево, убеждая в неподдельности намерений.
С ним я иду за пивом, с ним вышагиваю в темноте по песку морскую милю. Возвращаюсь, сажусь за стол, знакомлюсь с его подругой, пью пиво,
ем жаренную картошку с селедкой. Вкусная, должен сказать, была картошка.
Сейчас Саня индивидуальный предприниматель, носит на груди карман с документами, на табуретке заряжается мобильный телефон; вот-вот он
собирается открыть свой магазин.
Мы общаемся, говорим тары-бары, вспоминаем то да сё, то есть, делаем то, что я с легкостью могу опустить. Сковорода Тефаль с непременной
деревянной лопаткой, цены на виноводочные изделия у нас и в России. Кому об этом интересно читать?
Этот вечер был бы обычным, и о нем не стоило вспоминать, не достань Саня из потайного кармана кораблик травы, однопалубный ботик,
свернутый из газеты. Откажись я, и у вечера был бы смысл, но не было продолжения.


Врут те, кто говорит, что анаша не наркотик, что привыкнуть к ней нельзя. Стоит мне представить процесс травакурения, узнать о его
приближении, почуять в закоулках памяти ее запах, как мои внутренние органы начинает сотрясать дрожь предчувствия. Да-да, я помню, как
открываются двери восприятия, но так же знаю с каким бессмысленным звуком захлопывается пластмассовая крышка на банке с пауками.
И, тем не менее: дверь на кухню закрыта, Саня смастерил дудочку, его подружка смотрит во все глаза: сейчас мы сыграем на ней.
Пыхтим, глотаем дым, держим его в себе, что есть сил. Выкурили и ждем. Вставит или не вставит?!
Я смотрю на Саню, показываю: ничего; он, выпучив губу, веско качает головой: трава, мол, что надо.
И вот что-то во мне шевельнулось, будто прокралась чья-то тень, сместилось на какой-то миллиметр-два, капля воды на сливе, капля,
которая, я вижу, отказывается падать, которая набухает и растет; время это мое внимание, время прямопропорцианально массе воды, еще
мгновение и оно выплеснет на меня воду из ведра. И тогда я смеюсь. Время – это большой пушистый зверь. На мягких лапах с поджатыми
когтями он несется скачками к нам. Звери на небе жмутся к земле, чтобы ее согреть, мишка в ошейнике из звезд пустился в пляс. Ковш,
запущенный сильной рукой, все так же вертится в безвоздушном пространстве, разбрасывая воду.
Мир иной, только мы остались теми же. Сердце выпрыгивает из груди, во рту сушь, в ногах дрожь. Вставило!
Саня, сев с ногами на табурет, крутит перед носом на воображаемом пальчике собственное колесо обозрения. Видеть его не могу, но знаю:
крутит. Сейчас нужно сделать глубокий вдох и попросить чайку.
Марина ставит чайник. Слова, как пестрые тропические птицы, хлопают крыльями и плещут хвостами в тесном пространстве кухонки. Не
успеваешь раскрыть рта, а воздух вокруг уже трепещет от их присутствия.
Но вот первая волна сошла, в голове немного прояснилось, и то, что раньше казалось жар-птицей, оказалось осой, жужжащей возле самого
уха. Так в меня проникает смысл чужеродных слов. Мы с Саней, как австралийские аборигены, в набедренных повязках, по колено в песке
метаем друг в друга бумерангом предположений: прикинь, Чайковский, сидя у Лебединого озера, цедит цейлонский чай! А в ответ Марина сыплет
мне в чашку три ложки сахарного песка. Вот-так колбасит!
Я рассказываю историю о том, как в армии старшина курить не курил, но вместе со всеми набивался в тесную каптерку, ну и его заодно
накрывало. У Марины глазки затуманены-задурманенны.
- Саня, а помнишь Вождя? Ты ведь знал Андрюху-Вождя? Так вот, курнули мы во дворе 38- ой школы, бригада человек пять-шесть, идем ,
общаемся. Пройдем немного, Вождь выбежит вперед, остановит, и вопрошает:
- Куда мы идем? Кто нас ведет?
Проходим Павлова, дворами однотипных пятиэтажек, где так легко запутаться. И Вождя снова торкает.
- Куда мы идем? Кто нас ведет?
Но Саня калач тертый, его на мякине не проведешь, расписную лошадку разговора он тянет на себя. И тогда я вспоминаю историю, которую
рассказала мне мама./Саня ведь, если не ошибаюсь, в Германии служил./



- Мама рассказывала, как она первый раз увидела немцев. Значит, наши уже ушли, а немцы в город еще не вошли. Страшно – что-то будет? Они
собрали пожитки, уложили их в тачку, сверху посадили самых малых, и двинулись из Лещенца по дороге, которая где-то там по полям вилась в
Осовцы. В Осовцах жили родственники. А Лещенец был деревенькой, за которой и начинался воинский городок. Пришли они в Осовцы,
остановились, ждут. А немцев все нет. И тогда мать, то есть моя бабка, собирается пойти посмотреть. В Лещинце, в болотце, из которого
петлял ручей, остались ее утки. Она вернулась с утками в руках, сказав что немцы в городе.
Я остановился, чтобы перевести дух. - Все о чем я рассказываю, моя мать видела собственными глазами. И вот, по проселочной дороге к
Осовцам едут два немца на клячах; клячи еле ноги передвигают. У немцев пилотки, за плечами винтовки, сверкают стеклышки очков. И тут
раздаются выстрелы: ба-бах! Одна лошадь падает, второй немец разворачивается и, разбрызгивая грязь, скачет назад.
В глазах у Саши и Марины, в их глазах направленных на меня, я вижу блеск подлинного интереса. При упоминании о клячах их рты
растягиваются от восторга. То и дело я останавливаюсь, потому что смеюсь вместе с ними.
- Это партизаны, наспех сколоченные в отряд из партийного руководства. Из траншеи, вырытой в саду под яблонями, они бабахнули в немцев,
и тут же припустили в лес… В небе появилась немецкая рама, сделала круг и опустилась, чтобы забрать немца из-под клячи.
В круглых глазах Сани я читаю недоверие – слишком невероятные события. Они думают, что я сочиняю. Что это были за партизаны, раз
упустили такой трофей? Но продолжаю:
- А через полчаса в деревню ворвался отряд немцев на мотоциклах. Руки по локоть заголены, автоматы у пояса, каски, свирепые рожи. Все
как в кино: Матка, яйко, сало! – и давай гонять и душить кур по дворам.



В следующий раз я расскажу им, каким она увидела воина - освободителя.
Поздно ночью я стою у скамейки, смотрю на свет прожектора, на тополь, на обезображенную культю тополя. В руке у меня бутылка пива, а в
душе безысходность суровой черной нитью. Спать, спать, и только спать.