Вечер, половина девятого. Час назад невыносимо хотелось домой, потому что надо было работать. А вот теперь, послав всех вхуй, уходить совсем не хочется. Тишина опустевших коридоров, электрический гул тёмных кабинетов. Можно рыгать, не стеснясь, можно сбродить в магазин и купить себе немного коньяка. Потом схожу обязательно. Я давно не писала, почти так же давно как не еблась. Надо или не надо? Надо или не надо – вот в чём вопрос…

Было время, когда я жила одной только головой. Я жила в своих мыслях, телом изо дня в день повторяя одни и те же необходимые, но бессмысленные действия. Я смотрела на свою жизнь как будто из окна, но только не вагона, а землянки. Пыльное окошко, из которого видно было маленький кусочек земли, знакомый до икоты, скучный, но родной. И много-много неба, далёкого и мутноватого, но зато на него можно было смотреть бесконечно. И оно тогда начинало играть и вихриться, меняться, разрисовываться узорами, переливаться красками.

Я сочиняла истории беспрерывно, с такого раннего детства, что из него я не помню ничего, кроме этих самых историй. Когда становилось совсем скучно, я сочиняла их о самой себе. Отчётливо помню: я сижу в ванне, обхватив колени руками, по пояс в тёплой воде, задёрнутая от электрического света голубой занавеской, по жёлтому кафелю бродят зелёные волны. Из воды торчат пальцы моих ног и я, неслышно, в извилинах мозга, в глубине горла, говорю: «Она сидела в ванне и из воды торчали пальцы её ног». Много лет спустя я увидела фильм про безумную мексиканскую художницу, которая нарисовала точно такую же картину: пальцы ног над кромкой воды, по поверхности которой расплываются картины её жизни.

И жизнь казалась мне написанной книгой, такой, каких я тысячи прочитала тысячи и тысячи, и сотни собиралась прочитать. Так много, что в ещё одной не было никаких тайн, я знала всё, что ждёт меня за любым поворотом, и каждый человек на моей дороге был не более чем очередным персонажем, типажом, я могла знать всё, что он скажет или сделает в следующую минуту. Я ненавидела, если персонажи вдруг вели себя не так, как я от них ждала. И было золотое правило: если чего-то очень хочешь – ни за что не произойдёт.

Потом всё изменилось, и в три дня вдруг стало так, что говорить вдруг стало неочем, а думать – некогда. Был даже момент, когда я вдруг забыла, как надо это делать – и думать и говорить. Стою посреди города и знаю, что нужно доехать до вокзала. И медленно, как слабоумному, проговариваю себе: надо войти в двери метрополитена, для этого надо подняться по вот этой лестнице и толкнуть вот эту дверь. Жетоны продаются налево, надо засунуть руку в карман и достать деньги. Надо сосчитать нули на деньгах… В последовавшую за этим днём ночь (я всё же добралась до поезда, и смотрела сквозь своё отражение, как пёстрая темнота километров летит мимо меня) – в ту ночь я решила больше не писать.

Я не писала два года. Два года и 8 месяцев. Два года из них я жила. Я открыла дверь и вышла наружу. Землю теперь было видно далеко-далеко, необъятно, много, ярко, ново, интересно. Я бегала по тропинкам, скакала по бездорожью, я гонялась за бабочками и падала в ямы. Иногда мне кажется, что всё это время я прожила с охуенной лыбой во всю рожу. Сказки ожили, это были теперь не придуманные истории, не увиденные украдкой сны, а самая что ни на есть настоящая жизнь. Жизнь равно сказка, вот как! А я – самая волшебная из принцесс, потому что моё волшебство – не выдуманное, не рассказанное, оно самое что ни на есть настоящее, волшебство жизни. И правило стало другим, как жаль, что я так поздно это поняла: всё, чего ты захочешь – произойдёт. Всё что угодно, как ты захочешь, только подумай об этом, о самом невероятном, о самом прекрасном, о самом смешном – и вот открываешь дверь, и оно там.

Потом было больно. Я всё сожгла сама, сама, сама, сама облила мои поля бензином, сама  кинула проклятую спичку. Иначе было нельзя, в сказках тоже есть правила, которые надо соблюдать, если хочешь остаться принцессой. Нельзя врать – вот главное правило сказок. Нельзя обманывать, и нельзя предавать, особенно самих себя. Даже если знаешь, что это принесёт боль.

И я решила, что раз сказка закончена – правила больше не действуют. Ведь вместо волшебства теперь кругом была одна только боль. И её стало много, всякой – разной: острой и тянущей, неожиданной и давно предугаданной. Давно живя одна, я именно тогда вдруг почувствовала себя сиротой. И эта дурацкая присказка, про сироту, которую всяк обидеть норовит – такая нахуй правда! Пришлось учится заново врать, заново улыбаться, когда плюют в лицо, заново прятать себя в персонажа чужих историй. Я бежала обратно в свой мир, я звала своих бабочек… Они  лежали в убитой траве обгорелым прахом, где лишь угадывались очертания крыльев, цвета, подёрнутые пеплом. Пусто и страшно стало в моём мире, где я ходила с улыбкой на лице по дорогам, где каждый поворот дарил мне новый день. Я ушла обратно, в свою землянку. Сюда вы не дотянетесь своими корявыми палками, сюда не пролезут ваши уродливые головы с горящими глазами, сюда не капнет с ваших клыков ядовитая слюна. Никто меня не тронет, я вас не подпущу.

Мои дни серы и пыльны, моё небо затянуто грязью немытого окна. Моя вода пахнет болотными рыбами, моё солнце ушло за вечный полог питерских туч. Чем развлечь себя, чтобы не сойти с ума? Ну-ка, вспомни, что ты делала раньше, чем занимала себя в своём убогом жилище? Ведь ты так много лет провела здесь, даже не зная, что бывает иначе…Вспомни, чтобы не сойти с ума ты разговаривала сама с собой. Просто ты не знала раньше, что делаешь это, чтобы не сойти с ума. И может быть, ты так и не приуспела в этом деле. А свихнуться было бы славно, так, наверное, спокойно и смешно – сойти с ума и перестать думать. Я хотела бы перестать думать.

Писать.  Снова смотреть, как превращаются в чёрные контуры буковок разноцветные вихри мыслей. Первый раз это было почти как огразм, ну, по крайней мере, как ебля после долгого перерыва – точно. Восторг узнавания, радость нового открытия. Я всё ещё могу, мне снова хорошо от этого. Так просто втянуться, так просто нарисовать на моём окне разноцветные картины – по всё ещё проступающим контурам реальности, обвести их разными красками, добавить подробностей. Потом ещё один слой, потом ещё…

Чем дальше от прозрачности стекла, тем проще рисовать, тем шире мазки и картоннее образы. И вот уже и всё вокруг знакомо, все эти человечешки вокруг – давно прочитанные книжки, в большинстве своём они пошлы и тупы, иногда кое-чем интересны. И что за хуета вообще, опять не происходит то, чего я жду, опять привычные обломы совсем надёжных, казалось бы, желаний… Ну да ничего, насрать на это, думать обо всём этом больно, а поделать ничего невозможно. Да и не стоит пытаться – разве у тебя мало синяков набито? Давай запрём наши двери покрепче, давай выгоним даже воспоминания о другой жизни, давай её тоже нарисуем лубочными картинками на стекле. Пускай она тоже превратится в пошлую, но простую и понятную  историю. Сказать, что раньше я была дурой гораздо проще, чем признать, что стала ею сейчас.

Проходит время, месяцы текут. И вдруг я нахожу себя в огромной яме. Здесь пусто и темно, совсем темно, ни отблесков, ни очертаний. И здесь царит невесомость, так, что непонятно даже, стою ли я на полу или цепляюсь за потолок, непонятно, где верх, где низ, как я сюда попала и где же выход, да и есть ли он вообще. Я живу, как больная собака, в своей конуре, боюсь уже так привычно, что перестала это замечать, боль уже почти не имеет власти надо мной, потому что стала привычной, и я не знаю, будет ли там свет в конце тоннеля, потому что мне всё равно. Однажды ночью, когда я опять не могу спать, просто не могу и всё, хоть ты извертись на просторах кровати, хоть ты залейся по самые уши дорогим коньяком и дешёвым вином, хоть заебись ты случайным, но милым знакомым, одной из таких бесконечных ночей, в которые превратился мой отдых, я понимаю вдруг, что ничего не хочу. Смешно, мне не проверить даже моё нелепое правило хочу - не хочу : будет - не будет, потому что желаний-то нет! Вот спать мне не хочется, это мы уже поняли. Но ведь не хочется ещё и есть, пить, срать, ебаться, пишу вот только в охотку. Рисую чужие лица на обрывках своих картин, замазываю очередным слоем своё и без того уже почти исчезнувшее окно.

«Ты не хозяйка своим словам» - сказал Хорст Вессель. Я не хозяйка своей жизни, сказала Эго Мудачка. Я не хозяйка самой себе, сказала я. Я теку, вялая и скучная, по страницам чужих историй, проходной персонаж, периферия чьего-то сознания. Я говорю о себе в третьем лице, и сама превратилась во всего лишь прототип. Моя жизнь пропечатана на белых листках, я смотрю на мир через узорчатую решётку собственных слов. Меня нет за пределами моих фантазий, я существую только тогда, когда рассказываю истории, истории о самой себе. Как в те страшные три дня – чтобы что-то сделать, мне надо сначала это себе проговорить. А разве может быть не скучно проживать то, что уже сказано?

День давит на меня невыносимо, стены квартиры сходятся над головой. Я выхожу из дома и иду бродить по улицам своей памяти. Я вспоминаю чувства, не дела, я вспоминаю людей, не образы. Их пальцы и руки, их волосы, их улыбки, и то, как они ели мармелад. Канва поступков отступает, оставляя океаны душ, чужих, но бывших мне родными. Что же случилось, когда я перестала быть принцессой в этой сказке, когда закончилась моя легенда, да и закончилась ли она вообще? Как мне вернуть – нет, не время, не людей, - себя?..

Я возвращаюсь вновь и вновь к тем дням, когда я сожгла свои поля. Что было потом? Потом была боль и были ошибки. Я потерялась в лесу, я была не права столько раз, что не вспомнить – и не перечесть. Страшно и хочется плакать, когда я вспоминаю саму себя. Я запуталась – это я потеряла верх и низ, я сочла себя настолько волшебной принцессой, что узурпировала себе право осудить весь мир. Судить его, вынести решение – и приговорить. К сожжению. Потому что я – Я! – знала, что так нужно. Кто-нибудь, ампутируйте мне гордыню, вырежьте у меня мою непогрешимость, вырвете с мясом моё превосходство надо всем! Я приговорила саму себя.

А вот теперь я это поняла. Уже почти вечер, темно, ноги мерзнут под джинсами, снег сыпется из жёлтых фонарей. Я как будто нащупала что-то босой ногой, мои глаза завязаны, руки шарят в пустоте – но под ногой как будто что-то образовалось. Куда ведёт эта дорога? Я не знаю, эй, ты разве не видишь – у меня завязаны глаза. Я просто знаю, что лучше уж идти, даже если навстречу своим крантам, чем корчится в вакууме свей пустоты. Может быть, я ошибаюсь, может быть, мне надо было остаться здесь, потому что там дальше только хуже. А может быть, я и не нащупала вовсе дорогу, быть может, это одна только иллюзия, как на пиратском корабле. Что там, на конце шаткой доски – другой берег или обрыв в кипящее море? А может, я уже настолько обезумела в своей яме, что принимаю за верный путь своё бесцельное брожение по кругу?

Я как канатоходец над пропастью, и зал замер, затаив общее дыхание: сорвётся? Пройдёт до конца? Удержится? Разобьется?

Да и куда она идёт, вообще? Назад ей не вернуться, её поля сожжены и мертвы, что она там найдёт?

Слушайте, вы, хватит гундосить. Видите, у меня сжаты кулаки? Это ведь не для того, чтобы разбить вам нос, хоть вы того и заслуживаете, жадные потребители хлеба и зрелищ. И не для того, чтобы удержать равновесие, я ведь знаю, для этого кулаки бесполезны. И не от страха – чего мне бояться, я всё уже потеряла, что берегла, а из того, что мне осталось- потерять ничего не жалко. Нет, это для другого сжимаю я  до боли сведённые судорогой ладони. Я несу в них семена, чтобы бросить их в отдохнувшую после пожара землю. Я вспашу её своими руками, я полью их своими слезами. Я буду сторожить их днём и ночью от хищных птиц, беречь от бессердечных детей, норовящих вытоптать мои посевы. Я выращу снова свои бескрайние нивы, я приманю бабочек на свои цветы. Мне бы только дойти, мне бы только прорваться, не упасть, не разбиться, не сдохнуть в пути.

Эй вы, там! Чего рты пораззявили? Пожелайте мне удачи, люди!

Только бы меня хватило…

Только бы верным был мой путь…

А в прочем, какая разница? Уж лучше я разобьюсь по пути к своим, быть может, иллюзорным целям, чем задохнусь в тёмной каморке, разве нет? По крайней мере, всем нам будет весело: мне, пока я лечу вниз, а вам – когда я шмякнусь.

И учтите, если разобьюсь не насмерть – полезу снова.