Сидели мы как-то в ресторане Маркет и поспорил я с Шестью Грустными Буквами:
Грустный, ты пишешь, конечно, здорово, спору нет, графоман хуев, маттоид ебаный, онанюга ты орфографический, талантливо сука опилки мыслей из башки своей выуживаешь и насаживаешь на джойстик, но у меня зато, сука, сюжетов до хуя, блядь, гораздо больше в моей тридцатитрехлетней жизни охуительных событий было, чудесных событий.
Грустный улыбнулся в усы и сказал: А мне пох на события твои, блядь чудесные, рассказать ты о них охуительно не сможешь, поэтому то , что они чудесные, никто нах не знает, кроме тебя нах.
И вот решил я написать о том, как одно событие перевернуло мою душу.
Я не буду писать о том, как оторвал потолок на Кипре в пятизвездочнике, не буду блядь рассказывать о том, как блядь рассекал по ночному Питеру на Гран Чероки, когда их еще на хуй ни у кого не было, потому что все это неинтересно.
Итак, как я уже сказал мне тридцать три года. К этому добавляется все, что есть к этому возрасту у любого нормального мужика: три десятка лимонов долларей в разных там банках, хороший подмосковный замок, джип, несколько квартир, тростинка-жена, дети, пол-сотни отъебанных женщин  и прочая хуйня, скрашивающая бессмысленную и полукрасивую жизнь.
Но было в моей жизни событие, от которого меня трясет до сих пор.
Был далекий девяностый год, мне было девятнадцать лет, я захуярил первые бабки и поехал в Таиланд. Повторюсь девяностый, а не девяносто четвертый или шестой, тогда это было такой экзотикой, что от одного факта можно было ебнуться.
Прилетел в Бангкок, взял на прокат тачку и поехал по деревням. Друзья меня к поездке хорошо подготовили: мол, надо ехать в джунгли, в глухие деревни, там все очень дешево и отличные женщины. Мне было девятнадцать и я хотел весь мир.
Отъехал я пол-дня от Бангкока и свернул в какую-то дикую, но большую  деревню, домов триста. Ну, понятно, вся экзотика рядом: под берегом мутная бурая река, с заросшими берегами, мостки, заваленные корзинами с фруктами, хижины, стайки детей возятся во дворах. Заехал я в один из дворов, посигналил: вышел пожилой мужчина, помахал мне, призывая пройти в дом. Я зашел, он указал мне на ротанговое кресло и стол, я сел. Он с трудом говорил по-английски, даже не говорил, а лаял, но я его понимал. Зашла женщина, принесла зеленого чаю. Мы стали пить чай и договариваться. Старик был рад встрече со мной, разговаривал тепло и сердечно, улыбался с прищуром. Я отсчитал влажные, полурваные, плесневелые баты. Старик куда-то ушел. Его не было полчаса. Все это время я разглядывал, как трое крестьян очищали во дворе какие-то тропические стебли и давили с них сок. Старик появился, приведя дочь. Когда я взглянул на нее, я понял,  что не ошибся, приехав сюда. О лучшем и мечтать не стоило: бронзовое, крепкое, но не худое, а плотное тело, прямые черные волосы, точеные лодыжки, грудь, скрытая футболкой, небольшая подростковая, но уже мягкая, женская. И главное – лицо ее было не азиатских, а каких-то разбавленных белых черт: раскос глаз был как-то удивительно приятно округлен. Имя ее я произнести четко так и не сумел, но звали ее Пати.
Мы сели ужинать. Потом, кое-как объяснившись, с помощью календаря и жестов, мы довершили договор с отцом: я забирал ее на три недели, а жить мы с ней должны были на краю деревни на небольшом полуострове, образованном излукой реки, где у семьи был второй дом.
То, что случилось в ту ночь, я буду помнить всю свою жизнь: я любил ее так, как не любил ни одну другую женщину.
Ее бронзовое тело с нежнейшей персиковой кожей вздрагивало от каждого прикосновения, оно обвивало меня и ласкало повсюду: казалось, что у нее было шесть рук. Ее запах, запах тропический, южный, пряный, запах крепкий, запах козьего молока и козьего сыра, запах солнечного пота, исходивший из подмышек, соленые терпкие соски, запах масел, которыми она нас растирала, будил меня вновь и вновь. Перед тем как надеться  на меня, она, сидя на корточках, о, как она была прекрасна в эти мгновения, с чашей с неведомой мне жидкостью вливала в себя, в свое нежнейшее темное лоно горячее масло, от которого  я неприлично быстро и часто кончал. Но и она возбуждалась так быстро, что кончали мы всегда одновременно, при этом джунглеватые, дикие стоны и крик, которые она издавала, возбуждали меня снова и снова.
Приходил маленький мальчик, приносил нам еду: оставлял мясо, сладкие соусы, рис и корзины с фруктами, вино и поспешно исчезал. Мы сидели, голые и голодные и ели все подряд, от постоянной любви постоянно хотелось есть. Иногда не доев, натерев свое лоно мякотью папайи, она подносила его к моим губам, мы снова, побросав еду, любили друг друга.
Мы почти не говорили, Пати иногда напевала какие-то свои песни, убирая со стола и по дому. Речь нам была не нужна. Наступали и проходили  дни, разные и одинаковые, залитые солнцем и политые ливнем, затем на джунгли опускалась теплая и влажная ночь, мы любили и любили друг друга, не переставая. Временами я ощущал легкую приятную боль внизу живота: меня снова и снова тянуло к ней. Она снова и снова вливала в себя таинственное горячее масло, без него мы наверное не смогли бы любить так часто. Я не заметил, сколько дней прошло. Как-то раз она что-то сказала, принесшему еду мальчику и озорно улыбнулась: он тоже заулыбался и ушел. К вечеру мальчик вернулся,  приведя на шелковом поводке коричневую козу.  Пати просунула под козу небольшой столик, привязала ее так, чтобы она не могла дергаться, стала растирать козу душистым маслом, потом подвела меня и ввела меня в горячее козье лоно, при этом животное дернулось и заревело. В ту ночь я любил Пати попеременно с козой: такого дикого безудержного желания  я за собой больше не замечал…
Как-то пришел мальчик и принес календарь: это был последний день моего отпуска: я так привык к Пати, что, как сейчас помню, заплакал. Она улыбалась. Мы снова любили друг друга всю ночь напролет, наутро я, растрогавшись, подарил ей  медальон-книжицу со своей фоткой.
Попрощавшись со стариком, я поцеловал свое сокровище, всунул в ее маленькую подростковую ручку двести долларов, и чтобы совсем не разрыдаться, запрыгнул в джип и, ни разу не обернувшись, помчался из деревни в Бангкок, лишь раз мельком взглянув в зеркало, в котором Пати стояла у дороги и слабо махала мне рукой…

Я вернулся домой, меня стало затягивать болото жизни, сменился режим, надо было воровать и грабить, жить, каждый день вычеркивая из жизни Пати.

За эти, промелькнувшие как одно мгновенье, четырнадцать лет у меня было много женщин: красивых, взрослых, русских и иностранок, элегантных, загадочных, утомленных и злых, утонченных аристократок и надменных бизнес леди, озабоченных миллиардеровых жен и простых хохочущих пэтэушниц, но не было одного: я никого из них так не хотел и не любил, да и никто из них не мог и не сводил меня с ума так как Пати. Кто-то из женщин мне нравился, кого-то я сильно хотел, кого-то даже, наверно, любил, но ни одной из них я не был болен, ни от одной из них меня не лихорадило, ни одну из них мне не хотелось постоянно, ежечасно, дни и ночи напролет.
Да и женщины любить как она не умели: одни оставались холодны и безучастны и в момент истины задавали дурацкий вопрос : Ты уже кончил?. Другие стыдливы и неповоротливы, третьи были хороши собой, но лоно их источало какой-то не мой, селедочный запах, у остальных было несвежее дыхание и нечистая кожа, пугающие родинки, голубые вены, морщины, дряблое тело… Всякое было. Но золотого, медового, загорелого чертенка из джунглей больше не было.

И вот, озверев от  бессмысленной и никчемной жизни, я снова стал готовиться к поездке в Таиланд. Чтобы у жены не было ненужных вопросов (а она старается пасти меня), я подготовил эту эскападу по науке: Таиланд мне понадобился для организации закупок оборудования, которое производится именно там.
И вот я снова в аэропорту Бангкока. Мобильник вырубил на хуй, чтобы жена не заябывала.
Взял джип, карту и поехал туда же, что и четырнадцать лет назад.
С трудом отыскал поворот с трассы, как-то все изменилось или улетучилось куда-то прочь из сознания.
Приехал в деревню, там все было по-прежнему: те же дворы, дети, коричневые козы.
Отыскал свой двор, остановился. Через несколько минут появился пожилой мужчина, пристально посмотрел на меня, помахал рукой, пригласил войти.  Я бросился к нему, обнял, он обнял меня, посмотрел пристально: сердце мое бешено колотилось.
Мы опять стали о чем-то говорить, я спрашивал о Пати, но старик качал головой,  что-то лаял в ответ, но понять что, я не мог. Он стал мне о чем-то рассказывать, я кивнул, протянул ему денег: во много раз больше, чем тогда. Он снова ушел. Вернулся, подталкивая ко мне её. Это была Пати, точнее нет, это была она и одновременно нет. То есть эта была молоденькая девушка, очень похожая на ту Пати, только моложе той Пати, конечно, не Пати, ведь ей сейчас должно быть по моим подсчетам лет тридцать. Звали мою новую Пати :  Лиа.

И снова мальчик отвел нас на край деревни в нашу хижину. И снова мы любили друг друга дни и ночи напролет, снова была папайя, было чудесное масло, коричневая коза, я был болен моей Пати-Лиа.
Она была так же прекрасна, ее черты казались мне чудесными, она казалась мне полной копией той моей Пати, только смуглая кожа  ее казалась светлее.
Снова пролетели три недели, где-то вдали шли войны, миллиарды людей проживали свою жизнь зря, так никого и не полюбив, а я голый и загорелый, облитый в чудесное масло  сжимал в объятьях свою преступную радость.
Опять, как и в девяностом, пришел мальчик, принес календарь, был последний вечер. Лиа ушла куда-то, как я думал за нашим ужином, она была, казалось, расстроена и напряжена. В ту последнюю ночь, когда я как одичавший зверь, рвал ее юное тело, стараясь на долгие годы напитать мою память воспоминаниями о ней, дрожа и всхлипывая, она протянула мне в зажатой ладошке какой-то небольшой холодный  квадрат.  Я вышел из хижины полюбоваться ночным,  забрызганным звездами небом и вздрогнул: в отблесках лунного света я признал свой медальон, подаренный когда-то Пати…  Однако, я не зарыдал, как давно-давно нервический мопассановский герой, я улыбнулся, улыбнулся как-то нехорошо и сыто. Я подумал как наверное безобразно и мерзко выглядит мое сердце, которое вот уже тридцать три года хранится внутри этой грудной клетки… А потом снова улыбнулся и вернулся в хижину.

Наутро я попрощался с Лиа-Пати, сунул ей пачку влажных купюр и  уехал в Бангкок.
Прихватил на хуй мне ненужное оборудование, наподписывал кучу документов, чтобы было что показать тростинке-жене с ее злым бантиком-ротиком и улетел в Москву.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
А после этого я – Е.М. Ласкай Переда, Шесть Грустных Букв и Ур-й, как три мудака, взяв жен сидели десять долгих дней в Египте и маялись от скуки.  

Ур-й сказал: А на хуя мы поехали в Египет, да еще взяли с собой жен?

А я подумал: действительно, на хуя все это нужно, а?