Они пришли ко мне среди ночи - три огромных мордоворота в форме без
знаков отличия. Вежливо попросили одеться, взять с собой документы и
следовать за ними. На вопрос, а в чем собственно дело, ответили просто
- на месте узнаете. Почему я не спросил их документов? Да потому что
все на рылах их свиных написано было: и откуда, и по какому праву, и
даже звание, если присматреться, просматривалось. Особенно у того, что
молча стоял у окна и за все время, пока я суетливо носился по квартире,
одеваясь и собирая документы, не произнес ни слова. Было наверное около
трех, потому что за окном начинало светать, и этот Молчаливый как
уставился на рекламму кока-коллы, так казалось ни на что больше
внимания не обращал, лишь перед самым выходом указал мне на кольцо и
тихим, холодным, продирающим до забившейся в панике души попросил: "
Оставьте это дома..." "Но, видите ли, это подарок жены, серебрянное
кольцо... я и не смогу его снять..." "Я могу отрезать вам палец". -
просто сказал мордоворот и снова уставился на рекламу кока-колы...
Конечно я снял кольцо, протянул ему, но Молчаливый лишь кивнул на
стол...

Ночная пустота подъезда встретила нас оглушительным эхом. Я шел, и
удивлялся. Мне казалось, что я никогда не бывал в этом месте, хотя и
прожил здесь, в этом старом доме Сталинского ампира, больше десяти
лет... И еще... Мне не было страшно. Внутри все сжалось, но это был не
страх. Я шел словно в тумане, тупо выполняя все что мне говорили, а
мимо проплывали лестничные пролеты, немытые окна, чужие двери, плафоны
с гудящими лампами дневного света...

Дверь подъезда оглушительно грохнула, в лицо ударило утренней
прохладой, уже пропитанной дымами наступающего дня. Слабая дымка смога
делала мир похожим на неудачный рисунок акварелью на мокром картоне. В
горле сразу запершило.
Молчаливый впереди, я за ним, двое мордоворотов за мной: таким
порядком мы пересекли двор, и вышли к Ленинскому проспекту. Несколько
припаркованных иномарок, казалось вжимали свои тела в тротуары, боясь
того, что творилось на проезжей части. Витрины ничего не отражали, лишь
жалобно помаргивали лампами дежурного освещения. Небо затянутое серой
тюлью равнодушно молчало, а под ним, по широкому Ленинскому проспекту,
забив все его ряды, шли, понуро опустив голову, люди... Я замер,
пораженный, не в силах что-то сказать, не в силах двинуться... Я
смотрел, как старики катят перед собой маленькие тележки, набитые
нехитрым скарбом, как молодая женщина, с красными от слез глазами,
пытается успокоить грудного ребенка прижимая его к себе, что-то
нашептывая ему срывающимся шепотом, как идут непонимающе оглядываясь
дети школьного возраста, как шагают с застывшими масками лиц
интеллигенты, хранители памяти...
- Да что же это такое, - выдавил я из себя, - что это, а? Сейчас же не
тридцать седьмой! Сейчас же две тысячи четветрый!!! это бред какой-то,
сейчас же не тридцать... бред... не тридцать...
И тут молчаливый оглянулся и ответил тем же равнодешным и ровным, как
полоса металла голосом:
- А что это меняет?

И вот тут что-то сорвалось во мне, страх нахлынул удушающей волной,
сдавил горло, грудь, врезался иглою в сердце... Не соображая, что
делаю, я швырнул в Молчаливого пачку документов и побежал... Я ничего
не видел. Я ничего не слышал, лишь хриплое свое дыхание, а потом
странный хлопок... Что-то ударило меня под правую лопатку, опрокинуло
на землю, разраслось болью по всему телу, влило пустоту в глаза...
- Бля, капитан, походу ты его ебнул...
- Одним больше, одним меньше. Что это меняет?
- Ну хуй знает, недобор по спискам все-таки. Но ты главный тебе
разбираться.
- Разберусь. Кто у нас следующий.
Где-то далеко ударил колокол... так странно, колокол среди ночи....
так странно... так...