Одичал он ещё в детстве. Да и не дичал, в общем-то, вовсе. Хорошим рос мальчиком. И даже учился хорошо. Не отлично, но в Пресновке и слова-то такого не знали- отлично. Люд жил просто, без претензий, всякое бывало, конечно, но бед больших ни с кем не случалось. Все знали друг друга, за каждого, оплошай он, поручились бы. Хорошо, одним словом, жили.
Дичь. «Дичь». Позорным прозвищем одноклассники одарили в третьем классе. Не клеилось, казалось. Ну никак не клеилось! К пацану с фамилией Терентьев, совсем не отшельнического склада характера. Да имя подвело. Хоть и ни в жисть не подумалось бы раньше, что с ним- что-то не так. До того, как в пресновский ДК не привезли огромные, маслом пропахшие бобины.
Вообще, детей пресновцы «на картину» не брали. Но мать «тёрлась» с заезжим киномехаником. И мальчишке, заставшему как-то городского командированного парня дома, распаренного баней, бабой, водкой и чаем, не стоило труда напросится. Да не одному,- не единоличник ведь он какой,- а с пацанами.
Тысячи, СОТНИ ТЫСЯЧ раз проклянёт он после. Те маслянисто пахнущие бобины, тайком от механика как-то опробованные даже на язык. Мать, скурвившуюся с этим «тилигентом» в клетчатой кепке, привившим в их доме БЕЗЖАЛОСТНУЮ, НИКОГО НЕ ЩАДАЩУЮ ЗАРАЗУ. Заразу плёнок, проекторов, экранов и вкупе производимых ими СМЕЮЩИХСЯ, САМОУВЕРЕННЫХ людей. Собственную доброту и щедрость проклянёт- не позвал бы вот с собой приятелей…
Картина, правда, понравилась. Тогда. Это назавтра в школе Сенька ляпнет ни к селу ни к городу, залихватски щёлкнув пальцами: ФЕДЯ, ДИЧЬ!
ФЕДЯ, ДИЧЬ! ФЕДЯ, ДИЧЬ! ФЕДЯ, ДИЧЬ! ФЕДЯ, ДИЧЬ! ФЕДЯ, ДИЧЬ!
С той секунды ЭТО преследовало его всю жизнь. Окончательно и бесповоротно Федя Терентьев стал ДИЧЬЮ. Обиднее всего было то, что проклятую кличку эту подхватили ВСЕ. Друзья перестали быть для Феди друзьями. Он плакал, бросал игры и убегал за околицу, часами просиживал в одиночестве: на чердаке, в дровнике, в зарослях колючей акации над обрывистым берегом речки. Но каждый раз был вынужден возвращаться в мир охотников.
Надежда шевельнулась в нём лишь единожды, когда в село приехала новая семья. И младший их пришёл к ним в класс. Федя обрадовался вихрастому дылде неописуемо, как только услышал его фамилию. Дичковский! Да не тут то было. Тому стоило пару раз сунуть обидчикам в зубы. И даже Диким после этого его перестали звать. А Федя….
Федя остался Дичью…
Кино Дичь ненавидел. Любое. Даже английский, да и любой иностранный язык, без знания которых никак нельзя было, он думал, уехать из враждебной деревни, стал для него антиценностью. Стоило только услышать от Аделаиды Матвеевны «the ditch». Раздолбаи- одноклассники и не поняли, и не расслышали ничего- в крестики-нолики играли, не дразнились, по обыкновению. Дичь же, к тому времени совершенно отдалившийся от всех, понял: потерян последний шанс. Зыбкий. Но шанс. Путь к выходу из болота для Дичи был заказан.
Он работал уже, когда умер артист Миронов. Вечер, когда заметка о его смерти появилась в районной малотиражке, стал праздником. Сложенную вчетверо жёлтую газетёнку носил с собой полгода. И читал. Читал. Читал. Как только удавалась свободная минута. Когда застирал листок во внутреннем кармане пиджака, текст шептал, схоронившись в избе, наизусть. Представлял себе: артист кривит вдруг свою мерзкое, слащавое ебло, взмахивает руками и падает на сцену.
ДУ ДУХ. ДУ ДУХ. Бывало, плакал от удовольствия.
Дичь не женился. По бабам не ходил. Как только это стало возможным, бросил работу. Ушёл на озёра. Вырыл землянку и промышлял себе. В деревне появлялся раз в неделю, чтоб сбыть сазана, карася, окуней. Но легче от ухода в глушь ему не стало. Детвора ведь со времён ЕГО детства ничуть не изменилась: те же сеньки преследовали его, где он не появись.
ДИЧЬ! ДИЧЬ! ЗЫРЬТЕ, ДИЧЬ ИДЁТ! ПАЛЕВО, ПОЦА, ДИЧЬ! ДИЧЬ!
ДИЧЬ- ЁБАННЫЙ БИЧ!
И целыми стаями, бывало даже, подбирались к его убежищу. То вёсла утащат, то камышовую крышу провалят, то в чаны с рассолом песка насыпят. Разбегаясь, едва завидев ЕГО, внезапно выводящего лодку из камышей. В эти моменты он на самом деле напоминал Дичь. Тощий и сутулый, в натянутой на уши соломенной шляпе, обильно-небритый, с маленькими, зло сверкающими красным из под шляпы глазёнками. Даже двигался, с каждым шагом выбрасывая вперёд мелкую головку на жилистой, морщинистой шее.
Это у него прогрессировало. К концу пятого года житья на озёрах у него вдруг стал удлиняться нос. А затем ещё и сплющиваться на манер утиного. Дичь не придавал изменениям этим никакого внимания. Пока не убедился, совершенно неожиданно, в их реальности. Ноябрьской ночью у него зачесался вдруг копчик. Утром он нашёл здесь здоровенный чирь. Но чирь не болел. Вообще никаких неудобств не доставлял. Лишь извергал из недр своих жёлтый жирок, пахший, что твой утиный. Дичь стоял со спущенными до колен залатанными в двух десятках мест штанами, щупал обильно и смачно чавкающую железу и рассматривал свои босые ноги. Он уже давно подозревал, что они как-то слишком уж устойчиво чернеют.
А ночью он смотрел на дыру в бутылочно-синем небе ноября. Идеально ровный круг. Чуть срезан лишь по одному краю. Ну точно! Дыра! Дыра, прожжённая в холодной, злой льдине. Дыра в тот, светлый и добрый мир. Без охотников. И без кино. Дыра, солнечным лучом прожжённая. Не того солнца, что в Пресновке, а Южного Солнца. Пора мне, знать, на Юг. Лёд стал, последние стаи пошли…. Заждались уж, верно…. Чего я припозднился? Бог его, душу…
- Чё делать бумм, думай, лучше….. Присосался бля! Дай, нагх…
- А хуйзнает
- Бля! Я, шоль, участковый?! Ты отвечаешь за призраки…
- Шшша, бля…
- Брось, на хуй! Думаю, как утопшего искать его лучше. Хуй найдём, конечно. Но
уголовку лихо закроем. Тут илу, бля…. Уйдёт дельце! Под пездвести-то…
- Ттак точч
- Нууу, пиздец…. приехали, товарищ капитан! Перья эти только блядские… Хуй прассыш. Где он альбатроса такого тут мог захуярить?! Ебануцца… перо, бля, с руку! Как он тащил то его в такую халупку? А, капитан? Тут три на три- и вся бля, земляна! По частям, видать, хуярил. Кровянка вот, бля, ёбаный твой рот… Мож, ещё ебанём, что ли? Под дичь, а, капитан?
Этот сайт сделан для настоящих падонков.