Около моего крыльца расположилась крыница, с холодной, прозрачной водой. С утра, я выхожу из дома, станавлюсь на колени и хлебаю ледяную воду, широко открытым ртом, улыбаясь и трепеща. Это действительно - восторг. На дне крыницы живёт пиявка, длинная и хитрая, каждый раз она прикрепляется мне в щёку, каждый раз я отдираю её, а из ранки в воду капает горячая кровь, равномерно распространяясь по всех поверхности. Каждый раз я опускаю пиявку обратно в крыницу и глядя в глаза посиневшего солнца, смеюсь! А в советское время был такой быстрорастворимый суп - "Какоша".

Багровый закат лижет своим шершавым, липким языком мои потёртые глаза. Тёмная небесная пыль спускается ночью на город, обволакивая строения и людей, своей холодноватой паутиной, реальность сжимается и чернеет, как сгорающий лист бумаги, внутри меня тоже всё сжимается и хочет заплясать ржавчиной на железных лицах прохожих, но я терплю, я сдерживаю позывы, я жду своего времени, своих секунд мозгораспыления.

К тому моменту я блевал уже около часа, как ко мне подошла девушка, странная.
-Пойдём потанцуем?! - спросила она.
-Пойдём.
Мы танцевали мимнут сорок, пару раз я сблёвывал в сторону, а она смеялась. Я узрел, как блестящее лезвие скользнуло по моей верхней губе, губа упала в снег, а с нею половинки зубов, которые ютились на челюсти. Боль жгла лицо, я схатился руками в рану и уткнулся в снег. С деревьев кричали вороны, а кровь текла и текла, размораживая тугую, мёртвую землю.

Я не съем столько злости! Солнце уползло в далёкие края, где счастье и дешёвое вагинальное масло, где столы ломятся от нагромождения других столов, где дети с рождения любят анальный секс и ничто другое, где животные едят с лиц людей и где печать на ресницах значит больше, чем кровь из горла.

Там дворник с шести утра заряжает дребежащей лопатой по асфальту, так он чистит снег, которого нет уже лет пять. От этого скрежета лопается голова, я открываю окно и блюю, дворник доволен, дворник не пьян.

Осенью он собирает листья в тёмные, бездонные мешки. Каждый листок он разглядывает, гладит и бережно ломая позвонок, кладёт в чёрное. Он собирает дохлых кошек, поднимает за хвост, нюхает слепые зубы, лыбится, трогая, потрескавшимися пальцами, набухший живот.

Летом он может лежать часами на асфальте протыкая своим беспощадным взглядом небесную гладь. Он лежит расправив в стороны крылья и выкрикивает простые, хлипкие словечки, иногда вскакивает, застывает на месте, с облегчением выдыхает и опять ложиться на тёплый, уютный асфальт.

А сейчас опять зима и собачьи какашки укутаны снегом, и толстые люди топчут свои кожанные полу-ботинки, и лёгкий недуг распирает их носы, и смрадная старость режет их лица беспощадными морщинами, и солнце заливается новым днём, днём в котором шепчет небо и трескается воздух.

Тот день я помню смутно. Помню мы куда-то шли, потом мы упали на снег, было холодно. Где мы лежали, я не помню, было холодно. Заходили странные типы, смотрели на меня, было холодно. Типы были разные: худые, толстые, волосатые, лысые, длинные и не очень, холодно. Стемнело, раздавались странные звуки, холодно. Рядом кто-то рыгал, было холодно. Холодно, очень холодно, холодно... Ещё помню, что я - пизда, пизда Наташки-наркоманки, передознувшейся на рождество христово, холодно...

© 2004 ТОПОР