Регулярно. Каждый день, утром и вечером, в метро и на работе, на улицах и в переходах, в магазинах и за рулём, снизу, сверху, сзади и спереди, каждый день я вижу женщин. В метро они сидят напротив меня, или держатся за верхние поручни, раскрывая миниатюрные ракушки своих пупков. В джинсах, или в других штанах, в юбках или платьях, распахнутые и соблазнительные, двигающие луковичками поп и обещающие изгибами линий, поворотами шей и громыхающие ресницами, сотнями я вижу их каждый день. Они всегда рядом и я всегда хочу их. Липкими губами замороженных стонов повсюду висят и растекаются пульсирующие облака вагинальных индукций с эпицентрами в пигментных разрезах несрастающихся лепестков.
Мы подмосковные ребята и хайвэй, это наша судьба.

Чем больше мой календарный возраст, тем реже я погружаюсь в воспоминания. Я просто вижу параллельные картинки двух-трёх мерцающих слоёв, но это не воспоминания, это оптимистическая паранойя жизни.

Вот еду я на электричке на свадьбу к Джону Кунцевскому и перед «Лосём» в окно моё влетает камень, брошенный снизу мальчишками, пробивает оба стекла и, ударившись о противоположную стенку вагона, закатывается под пол. Потом мы со свидетельницей по старозаведённой традиции (Женька –жених, я –свидетель, она –свидетельница, двоюродная сестра невесты) отправляемся баиньки. Симпатичная толстушка остаётся в ночнужке, распускает волосы, включает торшер, берёт в руки книжку, и ложиться к стенке, оставляя место для свежеприемлемоприобретенного трофея в моем лице. Толстушки не в моем вкусе, но вся эта её подготовительно-суетная сцена окончательно вытесняют мои сомнения относительно объекта сегодняшнего секса. Я ложусь, прикасаюсь и незамедлительно снимаю с неё миниатюрные трусики. Целую верхний сходящийся уголок нижних губ и… дальнейшие подробности просто не помню. Рядом вижу, как на двух семёрках подъезжаем мы на подстраховку у стрелки, ещё раньше, и горячие гильзы падают в салоне неслышно на фоне автоматных очередей, визга тормозов и человеческих выкриков, брызг стёкол, крови и всей хуйни.

Так всё всегда и ходит переплетённое, кругами: нет ни сегодня, ни вчера, ни завтра, а есть только я, -носитель своего отображения во всех этих временах-состояниях.

Я выхожу из парилки, окунаюсь в маленьком ледяном бассейне, беру пиво и сажусь за большой дубок. Это тантрический семинар в сауне. Около пятидесяти мужчин и женщин периодически парятся, танцуют, ебутся, снова парятся, пьют чай-пиво, и под конец делают друг другу массаж в полумраке, а ведущая посыпает сверху всю эту шевелящуюся массу презервативами. Я рисую закрытыми глазами ночную трассу и тормозящего мента. Мент пытается подсадить ко мне за превышение то ли опера, то ли спеца из сломанной машины. Я поворачиваюсь набок и просыпаюсь в пустой кровати, подхожу к не выключенному компьютеру и зависаю на форумах до утра. Пью пиво и снова проваливаюсь в сон.

Тогда меня называли Бердяем за стиль изложения, тире метод общения. Бердяем, в честь философа Николая Александровича Бердяева. И почему-то именно сцены из той жизни всё чаще стали посещать меня. К чему бы это. Очевидно к дождю.
На деревенском кладбище. Мы романтики мокрой осенней травы и свежепрелого запаха голых деревьев.

На самом деле я уже много лет просто работаю, как честный фраер. Семью, типа завёл, наследника. Жену, толстожопую, неповоротливую сучку. Всё дело в том, что. Мы отчаянные ребята и хайвэй, это наша судьба.

И даже сейчас я могу сорваться в любую непогоду и похуярить в другой конец города за мелькнувшей перспективой ещё неизведанной пизды. А ведь в сущности ничего в ней нет, в этом физиологическом мешке с большей или меньшей степенью разъезженности. Со своим неповторимым ароматом, со своей мокростью, сбритостью или волосатостью. Ничего в ней нет без связи со своей хозяйкой. Да и в хозяйке ничего нет без связи со своим мешком. Вот если они оба друг друга по-настоящему чувствуют, и жить друг без друга не могут, тогда у них есть шанс. Шанс быть настоящей женщиной.

Камень пролетел тогда буквально в нескольких сантиметрах от виска. Я ещё так спокойно подумал, что, пожалуй, это знак. Надо подзавязать с невинным бандитизмом и перекинуться на невинных женщин. То есть надо бы конкретно на что-нибудь другое перекинуться. Перекинулся, и деньжат хватало, пока на «Телемаркете» с «МММ» по жадности не обломался, а по осени и «черный вторник» случился. Ребят полегло немеренно и понял я, что вовремя свалил накануне.

Бля, потом чуть художником не стал. Поэтом-террористом, любителем женщин и завсегдатаем первых клубов и дискотек. Зависали обычно в «Марике» и в «Эрмитаже» у Светки Виккерс, в «Пилоте» и ещё чёрт знает где. Дым стоял коромыслом, и бабки таяли как лёд на сковородке. Тогда то, я её и встретил, вот, подумал, судьба. Пора остановиться, остепениться, завести ребёнка, а там и видно будет. Остановился, но не остепенился. Видно не стало. Акционизм кончился.
Дело в том, что.
Хайвэй, это наша судьба. Но я всё ещё не знаю об этом.

Я только знаю, что они всегда рядом, эти двуногие самки любви.

Настоящие овощи делают карьеру, откладывают деньги, повышаются по службе. Я ещё не достоин быть овощем, я не здесь и не там, мне не хватает корочки, мне не хватает мозгов, чтобы принять их правоту. Я всё ещё хочу полетать, но у меня нет их крыльев. У них есть крылья, но они не умеют летать. Так рассуждают засыхающие овощи.

Вернуться я не могу. Я никогда не был тем, кем был.
Я только знал, что они всегда рядом. Я только знаю, что они всегда есть.

По этим венам и по этим артериям. По этой коже и по этим глазам. По этой боли и по этому смеху. Они догадываются, что будут не удовлетворены. Когда появляется у них блеск в глазах, у кого с тринадцати, у кого с восемнадцати, а у кого с двадцати пяти лет, когда появляется этот чувственный флёр. Когда они научаются лгать и завидовать друг другу, зная, что лгут, и зная, что завидуют и от этого знания исходящие в истерику, они снова и снова оборачиваются и по привычке ищут Его. Они знают, что Он всегда рядом и что Его рядом нет.

Недоверие разъедает нас изнутри.

Когда-то я запрыгнул не на ту лодку, потому что другие лодки были ещё хуже. На лодке теперь пробоины и мне предстоит их залатать или перепрыгнуть на другую, в открытом море. Это и есть внутренняя. Мастурбация.

Утром явились берендеи.

Потому что я знаю, что не все возможности слова исчерпаны. Поэтому я и пишу здесь. Остывающий ствол словно прирос к моей руке. Я иду и ничего не помню. Очевидно я кого-то и грохнул. Думаю не больше пяти. Хлюпающая левая нога тяжелеет на каждом шагу, и ещё вся рубашка прилипла к туловищу, наверно это кровь.

А ведь я не хотел всего этого. Я просто знал, что они всегда рядом и что я всегда хочу их.

Наверно я заблуждался. Утренний организм требует воды. Какой-то стог сена и очень хочется жить. Поднимающееся солнце слишком медленно, медленно освещает угасающую опушку. Какая же она красивая, с-с-сука, нестерпимая нежная боль!!!