Вот уже битый час он стоял в тени многолетнего вяза, жадно всматриваясь в оконце её спальни, медленно, боясь зашуметь, переминаясь с ноги на ногу, всем организмом силясь уйти, но в который уже раз внутренним голосом своим уговаривая самое себя остаться, интуитивно предчувствуя, что лишь стоит ему сейчас уйти, как она обязательно, пренепременно даже покажется в этом окне, и сие было бы для него подобно крушению сразу всех его трепетных надежд, и, может даже, самой смерти.
Тем не менее, становилось совсем уже поздно, он немного даже озяб, начал зевать и поёживаться плечами. В траве у самых ног бешено свербели сверчки, резким стрёкотом силясь заглушить соловьиные трели в самой глубине вишнёвого сада. Решив далее не терзать судьбу, он загадал себе досчитать до ста и в случае статус-кво отправиться спать, в надежде лицезреть её завтра в два часа пополудни на обеде у Коробейниковых.
При счёте семьдесят три, судьба словно сжалилась над ним, отплатив ему за всё его долготерпение: оконце со скрипом распахнулось и в тёмном квадрате он, замерев, увидел матовую белизну её лица. Сложив руки, она, грациозно изогнувшись, немного подалась из окна навстречу томному вечеру, яркой, словно отчерченной луне, свежей прохладе сада и, следовательно, также и ему, укрывшемуся в тени деревьев.
- О, Господи ты Боже мой, до чего же она хороша! - не в силах сдержать пламенный стон восторга, он с силой вжал свои пальцы в ствол дерева и зубами впился в кору. Воспалённый нечеловеческой страстью мозг его твердил, что нужно прямо вот сейчас выйти к ней, пасть пред ней ниц и слёзно просить, умолять, чем угодно заклиная её стать его музой. Но тело его, этот жалкий кусок мерзкой плоти, совершенно сейчас было парализовано; словно вмиг окаменевший под взглядом Горгоны-медузы стоял он, жарко слившись в одно целое с шершавым стволом.
Она задумчиво долго смотрела прямо поверх него, в позднее вечернее небо, наблюдая, как игривая луна то, совсем скрываясь из вида, ныряла за тёмную густую пелену, то вновь медленно, будто по-девичьи стыдливо, представала перед ней во всей своей молочной красе. Через несколько мгновений она, сладко зевнув, пропала вдруг в глубине комнаты, а он ещё довольно долгое время зачаровано вглядывался в квадратную темень незакрытого ею окна, совершенно отрешенно прислушиваясь к заливавшимся изо всех сил соловьям, которые наконец-то приняли музыкальный вызов давно уснувших сверчков.
Утро он встретил в той же позе. Солнце, озаряя край поля на горизонте, гнало луну на другую половину неба и воздух постепенно наполнялся щебетом и гомоном всякой мелкой сволочи.
Он медленно отлепился от вяза и, крадучись, поминутно оглядываясь, направился к её окну.
Подтянувшись на обеих руках, он, как можно более бесшумно перенёс своё тело внутрь спальни и на цыпочках подкрался к её кровати.
Она спала сладко, как спит, может быть, только ребёнок - абсолютно ещё безгрешное и горячо любимое всем окружающим его миром дитя. Мягкий луч солнца вспыхнул на её лице, нежно уткнулся в ямочку на щеке. Ему почудилось даже, что само утро, на миг остановившись в своём прекрасном зарождении нового дня, уютно устроилось на груди её, нежно вздохнув всей свежестью пробуждающейся ото сна жизни.
Во сне она вся беспокойно разметалась, видимо сам сон был для неё утомителен; он потрогал подушку у её головы - она была слегка влажной и горячей. И в этот момент ему показалось, будто всё существо её нежно противится сейчас своему неминуемому пробуждению, словно так и просится оно хоть немного ещё, совсем чуть-чуть, но побыть в этом очарованном забытьи, в этом удивительном бессознании, ещё не пробуждаясь, не раскрываясь, как прекрасный цветок на встречу солнечному свету, сладко доспать, досмотреть свой волнительный, чудесный сон. Ни на что более не обращая внимания, не думая даже о том, что его могут застать здесь ненароком и тогда уже совершенно станет неминуем la confusion, он широко открытыми глазами любовался её столь возвышенно одухотворённым покоем и сердце его заходило вдруг бешено, глаза же до краёв наполнились слезами умиления. Стараясь даже не дышать, чтобы ненароком не разбудить её, он приблизил обе свои руки к её тонкой лебединой шее и через мгновение уже крепко сжимал ей горло. Она, взбрыкнув, забилась тревожно, тяжело разлепила свои веки и удивлённо расширенными зрачками голубых своих глаз, испуганная и от натуги раскрасневшаяся, уставилась ему в лицо, судорожно, по-рыбьи раскрывая свой рот.
- Тихотихотихо, - убаюкивающе зашептал он, - списписписпи... И ещё через несколько секунд она, обессиленная, затихла. Лицо её мертвенно побледнело и на глазах стало превращаться в блестящую восковую маску. Он двумя пальцами засунул обратно ей в рот некрасиво высунувшийся язык, поправил на её влажном лбу растрепавшиеся волосы, напоследок взглянул на неё внимательным запоминающим взглядом, тихо выдохнул ей в лицо, встал и никем не замеченный вылез через окно обратно в сад.
***
- А что там, дорогой наш Анатолий Константинович, слышно по делу убийства дочери генерала Волочкова? - с полным ртом спросил князь Лопухин.
- Ах да, Анатоль, вы, должно быть, уже можете назвать убийцу этой бедной девушки...э...как бишь звали то её? - зарделась любопытством графиня Воронцова, хозяйка салона. Гости повернулись в его сторону и сделали свои лица заинтересованными.
- Анастасия, - тщательно пожевав, проглотил последний кусок действительный статский советник Вагинцев и отложил свой прибор на край тарелки, - Анастасия Серафимовна Волочкова, да-с. Вы позволите, дамы? - Анатолий Константинович пальцами помял толстую сигару.
- Ах, Анатоль, вы прямо несносны. Скорее рассказывайте нам всё, ну не томите же нас, - фальшиво закапризничала графиня, грозя ему холёным пальчиком.
- А рассказывать, милая Анна Сергевна, пока что особо и нечего, - Вагинцев сложил узкие губы тробочкой и через них ловко вытолкнул изо рта на волю жирное кольцо табачного дыма, которое подлетев над столом к кофейнику, само наделось на его носик.
- Дело странное, господа, я бы даже сказал, загадочное. Анастасия Серафимовна была удушена рано утром, родные спали, потому и убийцу, или убийц никто не видел. Мотив убийства не понятен абсолютно: молодая, привлекательная барышня, чистый ангел, всего двадцати лет от роду, врагов и недоброжелателей никаких нет, да и откуда они у неё!? Полиция в убийстве подозревает цыган, которые, откровенно вам признаюсь, подозреваются всегда, когда других подозреваемых у полиции нет. Но моё сугубо личное мнение состоит в том, что цыгане и на этот раз тут совершенно не при чём, поскольку в спальне её чистота и порядок и всё драгоценности оказались на своих местах. У меня, господа, подспудно создалось такое впечатление, словно кто-то, походя, в угоду себе просто взял и лишил её жизни, также как мы, бывает, срезаем полевые цветы и ставим их умирать в вазу, совершенно, заметьте, не задумываясь о них, как о живых созданиях Божьих.
- Страшно становится и жить, - глубокомысленно изрекла графиня Воронцова, - вот что, Дарья, - кивнула она служанке, стоящей в дверях с полотенцем, - чтобы на будущий год никаких больше цыган на моих землях не прикармливали, понятно тебе? Бережёного Бог бережёт.
- Ну да полноте, господа, пора уж и честь знать, - встрепенулся Лопухин и тотчас все принялись вставать из-за стола.
Последние гости благодарили графиню за чудесный вечер и торопливо с ней прощались, когда и он, весь вечер не проронивший ни слова, сидящий с краю стола и слушающий всех внимательно, подошёл к ней на прощание засвидетельствовать своё почтение и поцеловать ей руку.
- Послушайте, дорогой мой, а ведь давненько уже вы не писали мне в альбом стихи, - Воронцова укоризненно закачала прелестной головкой и смешно надула щёки, - и не смейте теперь отказываться.
- Зачем же, - вежливо ответил он, разглядывая пульсирующую жилку на её припудренной шее, - сей момент и напишу.
- Об одном только попрошу вас, милый друг, - назидательно растягивала слова графиня, подавая ему альбом, - не абы что, лишь бы отписаться, а обязательно от души, так сказать, вы понимаете меня? Что-нибудь вами самим выстраданное и эмоциональное, одним словом.
- Ну до чего же ты прилипчивая и пустая, душа моя! Вот угораздило же выбрать себе новую музу, - думал он, скрипя пером в её альбоме. Закончив писать, он закрыл его и мягко вложил ей в руки:
- Вот, кстати, из последнего, очень, признаться, и самому по нраву. Прощайте же, Анна Сергевна! - при этих словах он весь зарделся, по-мальчишески потупил взор и спешно вышел.
- Ах, это должно быть непременно замечательные, совершенно удивительные стихи, - ромурлыкала Воронцова, присела на край софы и открыла альбом на нужном месте. Буквально впитывая в себя каждое слово, графиня пробежала глазами по каллиграфически безупречно вписанным строкам:

На заре ты её не буди,
На заре она сладко такъ спитъ;
Утро дышитъ у ней на груди,
Ярко пышетъ на ямках ланитъ.

И подушка её горяча,
И горячъ утомительный сонъ,
И, чернеясь, бегутъ на плеча
Косы лентой съ обеихъ сторонъ.

А вчера у окна ввечеру
Долго-долго сидела она
И следила по тучам игру,
Что, скользя, затевала луна.

И чемъ ярче играла луна,
И чемъ громче свисталъ соловей,
Все бледней становилась она,
Сердце билось больней и больней.

Оттого-то на юной груди,
На ланитахъ такъ утро горитъ.
Не буди жъ ты ее, не буди...
На заре она сладко такъ спитъ!

Крепко жму Ваше горло,
искренне свой,
Афанасiй Фетъ.

- Оригинально! - воскликнула графиня, - Каков, однако, шалун! Дарья, подай компоту, отчего-то в горле першит!