За окном шел дождь, мелкий, холодный, какой-то нелепый дождь, в котором не нуждалась даже трава. Квартиру пронизывала давящая на мозги тишина, он ждал, телефон молчал, нехорошее предчувствие все больше обосновывалось в его сознании. Стрелка на часах показала без пяти девять, когда раздался звонок: «Пожелай мне удачи, и скрести за меня пальцы» - гудки, громкое «Блядь» повисло в воздухе… Одиннадцать вечера все на тех же часах, хотелось кричать, проклинать, ругаться последними словами. Но не позволял подкативший к горлу комок, как будто.… И перед его мысленным взором с молниеносной быстротой пронеслись картины возможных событий. Она отключила мобильный, а время все шло, уже почти не оставалось сомнений, отсутствие хоть какой-то информации о ее местонахождении парализовывало его в кресле. Чехарда несвязных, жутких мыслей посещала в ритме нон-стоп и без того воспаленный мозг.
Полный отчаянья и злости взгляд на часы – почти три, угрюмая дождливая ночь прорисовывалась в окне, темнота вперемежку с тишиной будто бы поселились в его квартире. Было невыносимо сидеть, зная, что ее ебет айзер, вонючий жирный ублюдок, было еще невыносимей осознавать, что тот будет ебать ее всю ночь.
Кулаки самопроизвольно сжимались, из горла то и дело вырывался хрип, как у собаки, которая, пытаясь сорваться с цепи, душит себя ею. Минуты тянулись, как часы, самое трудное продержаться эту ночь в вынужденно-безвольном состоянии, он знал, настанет рассвет, за ним придет новый, долгожданный для него день и последний для охуевшего хача. Но даже это не радовало его, он не мог простить себе свою неосведомленность об ее долге этому пидарасу, и цену расплаты. Она была смелая и одновременно глупая, глупая по жизни, плачевный результат попытки стать независимой, еп ее мать, дура блядь.
Хотелось действовать немедленно, порвать в лоскуты к хуям собачим, но знал о хаче он совсем скудную толику информации, что тот известный айзер в своих кругах, дерьмо, и часть имени или фамилии – все - ни телефона, ни адреса, ни хуя. Раньше он любил вот так тихо посидеть в ночи, думая о своем, теперь его тошнило от этого, все изменилось в эту ночь, главное изменился он сам. Желание перестать думать, перебирать варианты, заснуть хоть на минуту, в действительности превращалось в кошмар не во сне, а на яву. Закрывая глаза пред ним представали четкие образы, происходящие в это время, не столь далеко, словно он был невидимый третий в той комнате, где насиловали его любовь, изгаляясь в изобретательности пыток. Он не мог это видеть, и не мог отогнать эти вещие видения, боль поедала и уничтожала его разум, превращая в зверя, готовящегося к жестокой расправе, он знал по утру, он им станет.
В эту ночь в нем жили самые разные, во сто раз обостренные чувства: боль от происходящего в этот момент соседствовала с другой болью, которая застигнет его по утру, при ее появлении. Он узнает все,…что было…координаты хачевского ублюдка…ее усталый, изнеможенный, опущенный любящий взгляд…новую всепоглощающую боль, без характеристик и направлений, опустошающую грусть, вписанную в квадраты потолка, в глаза которые он любит.
Прежде он никогда не испытывал подобного – знал скуку, досаду, боль, реже раскаяние. А теперь что-то раздражающее и мягкое как шелк обволакивало его и отчуждало от других, от жизни, которой он жил…

На этом пока все,
Чаще Ебитесь,
Слон.