эту историю я подслушал от одного деда когда тот рассказывал ее
доктору:
…осень 1943 года. Трудное было тогда время, - мы то отступали, то
наступали. Бои шли друг за другом, временами плавно переходя из одного
в другой и превращаясь в одну непрекращающуюся бойню.
Той истории, о которой я хочу вам поведать, доктор, предшествовал
почти месяц неимоверного напряжения всех человеческих сил. Целыми
днями, почти совсем не останавливаясь, мы куда-то шли, рыли окопы,
часто, когда вражеская артиллерия или авиация обстреливали нас, просто
долгими часами валялись в грязи. Тот месяц не жизнью был – адом. От
всего пережитого мы позабыли обо всем прекрасном, что может быть в
жизни. Мы знали только кровь, смерть, звуки стрельбы и разрывов, крики
и стоны боли. Мозги наши уже не могли думать, тела наши только
рефлексировали.
У нас совсем не было времени на отдых и мы спали во время движения.
Порою, автоматически перебирая ногами во сне, преодолевали
многокилометровые расстояния. Холод, сырость, кормёжка раз в день, а
то и в два дня, голые, словно мертвые деревья, вечно пасмурное,
затянутое тяжёлыми, свинцовыми тучами небо, руины, мёртвые лошади,
мертвые люди, кровь, кишки, мозги, конечности, повсюду смерть, везде
страх. Все это отупляло и угнетало нашу и без того контуженную в боях
психику.
И вот однажды, после всего этого дерьма, мы увидели прекрасное. Вид
его свел нас с ума. Тринадцать человек - все, что осталось от нашего
батальона, рехнулись одновременно.
Вот как это было.
Свершилось чудо, пришел приказ идти в тыл для пополнения батальона. Мы
шли пешком весь день, без привалов, все по тому же ландшафту и мимо
тех же достопримечательностей. Наконец дошли. Нас разместили в том
самом бараке, отбитого у немцев концлагеря, из которого всего неделю
назад мы, своими руками, вытащили более ста худых трупиков. Даже запах
еще не выветрился.
- Ночь на отдых, а утром снова в путь, - сказал капитан и удалился.
Мы молча повалились на нары, тянувшиеся вдоль стен всего барака. Я
лежал и смотрел на грязный, закопченный потолок, не имея сил даже
закрыть глаз. Думаю, каждый кто находился в тогда в том бараке,
испытывал примерно те же ощущения что и я.
Пока мы лежали без сил, несколько раз открывалась дверь и я
чувствовал, что кто-то подолгу всматривается в полумрак барака. Я не
мог повернуть головы в их сторону, но однажды, после очередного такого
визита услышал, как звонкий девичий голос произнес:
- Точно девчата, это мужички!
Прошло довольно много времени прежде чем моё тело начало отходить от
стресса. Судорога, стянувшая конечности, стала отпускать.
Вечером, когда в узких окошках под самым потолком, совсем стемнело,
двери вновь отворились и внутрь вошли несколько человек. Я наконец
смог посмотреть в их сторону и не поверил своим глазам: «это
наваждение» - мелькнула мысль у меня в голове.
В центре барака стояли трое молодых девушек, лет семнадцати, в
новеньком ещё обмундировании. Все трое были очень, очень красивы.
Каждая держала в руках по гильзе светильнику. От этого сочетания
прекрасного и светлого, они показались мне сущими ангелами, сошедшими
с небес и озаряющими нас своим райским свечением.
Одна из них вышла в перёд и сняв с себя гимнастерку, обнажилась по
пояс. Её, вдруг, вывалившиеся на свет сисачки, заставили меня сесть.
Она окинула нас, каким-то почти торжественным взглядом и произнесла:
- Мужчины, вы извините нас, за то что мы отрываем вас от отдыха…, но
вы понимаете, завтра нас отправляют на передовую… и нас могут убить, -
тут она слегка смутилась, громко сглотнула и продолжила, – а мы так и
не познали мужчин…, поэтому мы и пришли к вам…, чтобы вы нас взяли.
Договорив, она и ее спутницы начали снимать с себя одежду. Теперь они
стояли перед нами совсем нагие. Я смотрел и не верил своим глазам.
После той гадости, что окружала нас весь последний месяц, мой мозг
отказывался воспринимать такую красоту.
- Меня зовут Катя, - представилась одна. Двое других тоже назвали свои
имена, но сей час я уже не вспомню, как их звали. Лишь Катя осталась в
моей памяти навсегда.
Она подошла прямо ко мне, остановилась напротив и сказала:
- Я знаю, ты настоящий Герой, возьми меня.
Тут надо сказать, доктор, что в то время я сам-то, всего однажды
совокуплялся с женщиной и то со своей теткой. Она зашла ко мне ночью
перед отправкой на фронт и спросила:
- Митя скажи мне правду…, у тебя была когда-нибудь женщина?
Я подумал немного и не стал врать этой не молодой уже женщине:
- Нет тётя не было.
Она улыбнулась и сказала:
- Ты уходишь на войну и может случиться так, что тебе придется
умереть. Ты можешь так и не познать того удовольствия, которое твой
покойный дядя особенно любил и почитал. Я же, в свою очередь, как
родная и любящая тетя, всегда желавшая тебе добра, не могу такого
позволить, поэтому сейчас мы это исправим. – Она сняла свою сильно
поношенную ночную рубаху и трахнула меня.
Теперь же, спустя каких-нибудь пару месяцев, передо мной
стояла не состарившаяся женщина, а молодая, красивая девушка. Я сидел
на нарах и пялился на куст густых, черных, кучерявых волос,
находящихся прямо перед моими глазами. Широкие бедра, большая, юная
грудь с алыми, торчащими от возбуждения и вероятно страха сосками.
Очень красивое лицо. Именно такие лица мне особенно нравились – еще
детское, застенчивое и в то же время кокетливое. Чуть приоткрытые губы
и белые ровные зубы, аккуратный, будто точеный носик, не очень
длинные, до плеч волосы. Я встал. Я смотрел на нее и чувствовал как во
мне что-то поднимается, какой-то испуг, страх что все это сон. Я
провел по ее лицу шее своей рукой, дотронулся до груди. Катя
вздрогнула и не много подалась вперёд. Ее ясные, зеленые глаза
смотрели на меня с нежностью, любовью и доверием.
Но тут, к сожалению, прекрасное наваждение закончилось.
Громкий смех положил ему конец. Нас всех даже подбросило от
неожиданности. Я обернулся – ефрейтор с оторванной рукой и до сих пор
не перевязанным искалеченным глазом лежал на нарах и истерически
смеялся. Весь он был в запекшейся крови, грязи и нечистотах. Выбитый
его глаз болтался в такт смеху, ударяясь о скулу и грозя в конец
оторваться. Все смотрели на него. До этого, мы все, несколько
блаженных минут ни чего не видели вокруг, кроме этих трех
прекраснейших живых тел. Теперь же мрачный вид этого солдата будто
вернул меня в реальность, туда где все мы были в последнее время. В ту
минуту мы понимали друг друга без слов. Все - как один. Я вспомнил как
ходил под себя со страху во время авиа налетов или даже просто, чтоб
хоть немножко согреться. Вспомнил как счищал с себя мозги своих
товарищей, как сгорали заживо люди и звери. Вспомнил изнасилованных и
убитых женщин, детей, мужчин, стариков. Я услышал в этом зловещем
смехе умалишенного, крики боли и ненависти увечных людей. Понял что
трогая руками такое совершенство и видя глазами такую красоту я предаю
своих погибших товарищей, уже навсегда лишенных такой возможности. Мы,
уцелевшие и вышедшие из преисподней солдаты, теперь смотрели друг на
друга и теряли последний разум.
Под непрекращающийся душераздирающий смех мы возвращались в прошлое, в
тот ад из которого только что выбрались. Мы так привыкли к этому аду,
что он невольно казался нам подлинной жизнью. В голове все поменялось
местами, красота и уродство, доброта и зло. Мне казалось что
добродетелью является то что мы делали в последнее время, а что бы мы
тогда не делали прекрасным это не было, точно. Впечатления тех дней
были настолько сильны, что вытеснили из памяти все что случалось в
жизни до этого.
Красота этих трех девушек пугала нас, мы уже позабыли, что на свете
есть красивое. Нам казалось, если есть такая красота, значит мы не на
этом свете. Это пугало. Ведь до победы было еще далеко, значит мы
должны жить, что бы победить, чтобы избавить наших сыновей, наших
младших братьев от нужды явиться в этот ад и занять в нем наши
освободившиеся места.
Я повернулся к Кате, посмотрел на нее, на ее бедра, на ее кучерявые
волосы, на ее спелую сочную грудь, на красивое, теперь слегка
глуповатое лицо.
- Нельзя-я-я! Нельзя-я-я!…, - прохрипел вдруг ефрейтор сквозь смех,
который больше походил на вой.
- Да. Да. Так нельзя, - послышалось со всех сторон, через некоторое
время.
Катя посмотрела на меня испуганно и удивленно. Сделала шаг назад,
затем еще и ещё один.
- Что нельзя? Почему нельзя?
Я размахнулся и со всей силы ударил кулаком ей в лицо, прямо в губы.
Кровь брызнула в стороны. Катя упала на спину, широко раскинув свои
длинные стройные ноги. При виде крови я почувствовал, что не все
потеряно и может мы еще вернемся к жизни.
В конец осипший ефрейтор, безумным голосом кричал отрывисто произнося
каждое слово:
- Потому что! Нельзя! Быть! На войне! Красивыми! Такими!!!
Я наклонился и еще раз ударил ее. На этот раз по рукам, которыми она
закрывала свое лицо. Кто-то со всей силы пнул ее кирзачем промеж
раскинутых в стороны ног. Он громко взвизгнула, но я тут же заткнул ее
мощным ударом в живот, потом ударил еще раз и еще. Со всех сторон на
девушек посыпались на редкость ловкие, точные удары.
- Потому что! Нельзя! Быть! На свете! Красивыми таки-и-и-ми!!! – орали
мы в такт с одноглазым.
Мы били руками и ногами, по их прекрасным девичьим телам, по лицу, по
груди, по рукам и ногам, в пах. Я топтал их, я рвал их волосы, и это
возвращало меня к действительности, я успокаивался, слыша их крики и
стоны, столь привычные моему уху. Мы били их пока не превратили в три
окровавленные туши.
- Вот так должно быть, - сказал я с трудом переводя дыхание и
разглядывая то, что осталось от Кати. Удовлетворившись осмотром и
наконец успокоившись, я снял с себя штаны и начал ее трахать.
Когда у неё наступал оргазм, она начинала хрипеть и плеваться кровью
мне в лицо. Это еще больше возбуждало меня. Мы трахали их по всякому и
помногу раз. Наконец нам стало хорошо. Мы снова пришли в себя и
разбрелись по нарам. До утра оставалось совсем немного времени, а нам
еще нужно было набраться сил перед утренним выступлением на передовую.

А на утро пришел капитан и все испортил – он захотел нас расстрелять,
но нам повезло – пришел майор и все исправил. Он сказал что на
передовой срочно нужно мясо и что пусть лучше немцы нас расстреливают:
- У них патронов больше, - с иронией добавил он.
На этом и заканчивается моя история. Только до сих пор, каждую ночь
мне снится один и тот же сон. Будто лежу я на голой окровавленной Кате
и ее разбитые, уже залитые чьей-то белесой спермой губы, шепчут:
- Солдатик, миленький, за что же ты меня так сильно, так больно?..
А я ору ей в лицо:
- Да потому что нельзя быть на свете красивой такой…
И вот после этих слов, доктор, начинается поллюция.