Был молод - необычайно гордился размерами своего члена. А теперь вот перед зеркалом - полысевший, с оплывшим лицом, растрачивающий бессмысленно четвертый десяток падонок, у которого за душой ни кола, ни двора, а будущее темно, как битумный пруд…
И чем, прикажете, гордиться теперь?

По пьяни хотел я выебать редакторшу одной профашисткой газетки. И пожелал отыметь ее не как женщину, а как классового врага. Она это сразу просекла, и хоть танцевали мы в темноте голые и пьяные, и терлись один об одного безжалостно, и дышала она, как корова - не дала, и даже ручкой не соизволила…
- Ну, ты и фашистка, - сказал я ей на прощание.

Помню, загнанный жизнью в глухой угол, обитал я на последнем этаже высотного общежития. И не было у меня ни работы, куда бы я уходил каждое утро, ни друзей и знакомых, к которым можно было зайти на чай или просто перекинуться словом, а слоняться по улицам без всякой цели не позволяли сильные холода. Потому убежище свое поднебесное я покидал крайне редко, спускаясь лишь за продуктами, свежими газетами и кофе.
Тоскливо мне было тогда и одиноко. В поисках хоть какого-нибудь выхода я, бывало, целыми часами кружил по комнате, отчаянно жестикулируя, громко матерясь, прошивая кулаком воздух (блядь!), спорил сам с собой, доказывая что-то, убеждая, или подолгу простаивал у окна, бессмысленно глядя в пространство, где ярким электрическим светом горели миллионы окон огромного города, ни в одном из которых не было и частички тепла для меня.
Этаж мой последний был совершенно безлюдным, изредка человеческие голоса и шаги нарушали мертвецкую тишину его коридоров. Из десятка пустых закрытых комнат, кроме моей, была заселена только одна, где жили четыре девушки-студентки.
И любили те девушки, нанюхавшись эфиру или еще какой гадости (от запаха которой и в комнату их зайти было невозможно), по ночам голышом водить хороводы в пустом, гулком холле…
И жутко было просыпаться ночью от их безумного смеха и гортанных, чаячьих криков.
И была на нашем этаже общая душевая, где девушки, совсем меня не стесняясь, сушили на змеиных изгибах трубы с горячей водой свое нижнее белье.
Легкие, воздушные, белые, розовые, черные поношенные трусики, небрежно разбросанные, как перья птиц на ветках деревьев, тревожили мое воображение; пробовал я, любопытства ради, угадать их хозяек…
Бывало, стоя под теплыми струями душа, в припадке отчаяния я яростно начинал дрочить на это девичье белье…