Надзиратель открыл дверь камеры, хорошо знакомой по рассказам. Карцер... Здесь на бетонном полу, без обуви и верхней одежды за три дня можно ласты склеить. Дали правда какие-то тапочки, да что в них толку?

Прислонясь спиной к холодному выступу печки, сидел худой, полусгнивший в лагерях вор по кличке Глухой. Он уже третий раз попадал в этот лагерь, потому и знали его все. Между стойками с подвесными нарами стоял, дегенеративно улыбаясь, парнишка лет двадцати двух по кличке Филиппок. Был он росту масенького – по плечо мужыку среднего роста, но известен был как матёрый убийца.

- За что тебя, Филиппок? – спросил я. – Опять кого-то замочить собирался?
- Ы-гы-ы! – обрадованно промычал он в ответ показывая коричневые от чифиря зубы.
- А кого?
- Бригади-ира. Он меня сцука, на физзарядку гнал. Я ему хотел ножик в пузо загнать, а он, пес, в надзорку побёг.
Филиппок подсел к печке.
- Подвинься, - обратился он к соседу, - совсем с холоду подыхаю.
- Не грееть, не надейся, - ответил Глухой.

Посидели... Потом Глухой заговорил. Стал рассказывать свои недавние короткие похождения на свободе. Говорил он на блатной фене, и понять его было порой невозможно.
- Канаю я, на мне лепня, - тихо повествовал он. – Гляжу, катит понтер с понтершей. Тут я у него щипнул шмеля...
- Ты бы рассказал лучше как попался-то, - перебил его Филиппок.
- Чё? – не понял Глухой
- Попался, говорю, как? – заорал ему Филиппок прямо в ухо. – Расскажи, падла глухая, еще раз посмеемся! Гы-гы!
- А-а... как попался-то? – с улыбкой закивал Глухой. – дык это – устроился на мясокомбинат. И с бабкой одной договорился, что мешок с мясом ейе через забор перекину. За четвертак, маш-ты?
Глухой вместо «понимаешь ты» всегда произносил малопонятное «маш-ты».

- Она конешно обрадовалась, маш-ты, а я наложил в мешок...
Далее Глухой поведал, как он утрамбовал килограмм тридцать половых органов разного скота и перекинул груз через забор. Бабка кряхтя и надрываясь под тяжестью поплелась домой. А там, развязав мешок, пришла в такой гнев, что решила обратиться в милицию, по тупости душевной не понимая, чо сама соучаствовала в краже.

- Её тоже, падлу, судили, - продолжал Глухой. – Маш-ты, стоит, коза, а рожа вся в морщинах, будто по ней конвой прошел. Я ей говорю: ты сцука, рожу-то из мудей что-ли сшила?

Поржали. Помолчали...

- Вот ежели, - забормотал вдруг Филиппок, - ты ему ножик в горло засунешь, то он глаза выкатывает, за глотку хватается и перед смертью ногами сучит. Задыхаеца значит. А ежели в пузо, то ножик гла-адко заходит. Каккв масло. Гы-ы! Я на той зоне завхоза зарезал, а здешний меня спрашивает:«Ты меня тоже зарежешь?» - а я ему:«Эт посмотрим», говорю, как ты себя покажешь».

- Тебя Филиппок в больницу-то возили? – спросил Глухой.
- Возили.
- Ну и чё?
- Гы-ы-ы! Сказали, что ненормальный я. Но что можно меня еще в больницу не ложить. Что дескать, ежели меня не задевать, то я резать не буду. Гы-гы! А так оно и есть, ежели меня не трогают, то я тоже не трону...

Филиппок улегся на нары и снова наступила тишина. Ну и холодиже! И время будто тоже застыло. Сквозь заросшое инеем и льдом крошечное окошечко ничего не видать. Хоть вой с тоски! И тут Филиппок авозился, устраиваясь поудобнее на холодных нарах.
- Не спица, - сказал он, - Хо-олодно. Вот выду, обязательно зарежу его сцуку. Бритвой полосну по глотке, я у парикмахера мойку стырил. Опасной лучше всего резать. Если по роже дать – чэк сразу падает, а по пузу если шлепнешь – все разваливает. Ггы! Сквозь телогрейку, сквозь все проходит. Харо-оошая штука! Ы-ыы! А пузо смешно резать! Я себе у кума в кабинете в позапрошлом году пузо резал – так шкодно оно лопается. Так вот - Пык-пык-пук! Гы-гы-ы-ы....
Филиппок заснул.