В этом году апрель выдался поразительно и неимоверно холодным, с обильным мокрым снегом, которым сильно и неприятно кололо в лицо никак не желающее расставаться с затяжной зимой серое, лишенное солнца небо. Было ощущение, что те, кто пробуждал все живое после зимней спячки, находясь глубоко под землей, приняли в ноябре слишком сильную дозу основанного на барбитуратах снотворного, и поэтому сами никак не могли проснуться - открывая один глаз, они на секунду вынимали из-за тяжелых туч уже спелое солнце - и снова погружались в сладкую негу многомесячного сна. Однако, уже вовсю чирикали в незамерзающих лужах воробьи, по-другому лился в глотки серых и окончательно облезлых как снаружи, так и изнутри людей ни на минуту не иссякающий поток добивающей и так сожженное горло водки, пива и прочего алкоголя; почти по-детски весело окатывали прохожих потоком мутной водянистой грязи вдруг вдвое заспешившие машины; когда прошел снегопад, ветер стал быстр, свеж и игрив. Меняющиеся с сезоном биотоки, магнитное поле, ритмические колебания - что еще там? - шаг за шагом делали свое дело и, надо признаться, менее тяжки были привычные для большинства приступы похмелья.
Что бы там ни было, весна начиналась. Сильно не хватало всего лишь ее слепящего солнца.

Состояние похмелья он не испытывал уже давно, равно как и опьянение. Шатаясь, он вышел из нечистого подъезда ободранной мокрой хрущевки и зашатал прочь, в сторону метро. Разноцветье пляшущих перед глазами зелено-желтых крупных яблок отчасти напоминало солнечный свет. Голос теперь не звучал так резко - он как бы плыл рядом с ним на расстоянии метра-двух и ныл так заунывно, что он изредка отмахивался от него рукой в безуспешных попытках прогнать.
"И смоковницу, не приносящую плодов, срубают…"
Яблоки плыли над нелепо махавшими руками людьми, собравшимися вокруг покосившихся столиков у ларьков, рядом с гастрономом. Он почти видел проникающую из пищевода в желудок обжигающую жидкость и мутные облачка тепла, источаемые согревающимися телами в стыдливо мокрый воздух.
"Срубают, ибо…".
То, что она сказала каких-нибудь пятнадцать минут назад, голос повторять отказывался - и он знал, что так бывает всегда после звонкого и громкого скандала, когда голос, плывя рядом, воспроизводил отдающиеся в ушах режущие слова.
Он сел на заляпанное грязью подобие парапета и попытался привести мысли в порядок.

Червячок, зашевелившийся было внутри, сначала замолк, затем начал шевелиться сильнее и сильнее, навевая в остывшей за три года голове смутные мысли. Воспоминания. Захотелось тепла внутри - не ощущаемого уже три года, с тех пор, как он породнился с Огнем.
"…смоковницы никакой, и гадость от вас одна…", - дальше голос воспроизводить отказывался: он этому сначала удивился, потом окликнул голос. Голос молчал, несмотря на кажущееся продолжение фразы.
"Ведь слова - они есть", - подумал он, - "есть где-то внутри!". Это, хотя и находилась в глубине подсознания, перешедши из словесной форме в почти осязаемую, никак не хотело облечься в нечто привычное для восприятия, хотя требовало, чтобы его выпустили. Он еще раз попробовал собраться и воспроизвести. Тщетно.

Параллельно с голосом копошился в голове маленький и плотный, с горящими как сам Огонь глазами, настоятель Игорь; его жесты, движения и слова отложились за три года лучше любой программы начальной школы. Как букварь.
"И сжечь грешников здесь, на земле нашей, дабы не дать тому, чье имя не произносится вслух, совершить труд свой непотребный, дабы искупили они грехи свои здесь, в юдоли земной, дабы спасти их от позора и геенны огненной навечно…"
Нет, не срубают. Сжигают. Сжигают тысячи смоковниц. Сожжены десятки - и сколько еще будет сожжено, сгинет, развеется пепел их.
"Не бойтесь их, отравляющих утробу свою зельем дьявольским, приносите души их Господ, очищением их внимая Творцу и Сыну Его. Подайте мне новые списки", - говорил Игорь, огонь сочился из его глаз; одетая в балахоны паства внимала ему без единого движения, ярко трещали дрова в огромном камине, порывы ветра развевали белесую золу вокруг покрытых сажей и кривых от постоянно высокой температуры вкопанных в землю труб - очистительных столбов во дворе.
Смоковницы. Много, много смоковниц, найденных, определенных, идентифицированных по всему городу. Кающиеся, гладимые по голове и окропляемые святой огненной влагой, с радостью провожаемые в царство Его, освобожденные, готовые в полету и уже летящие.

Сильный порыв ветра сорвал с головы кепку, и, пока он ее подбирал, настоятель Игорь исчез. Снова поплыл сизый голос, появились зеленые яблоки вокруг галдящих теперь еще сильнее любителей тепла в пищеводе. Такое тепло он не пробовал три с лишним года, с тех пор, как настоятель Игорь определил ему почетную миссию от самого Него - определение и сбор грешников для их последующего очищения. Вот в таких вот, местах; неподалеку от одного из них он сейчас и находился.
Главный Разжигатель нашел себе помощника.

"Что же она сказала", - подумал он в десятый раз, - "и почему я здесь, а не у нее, не с ней? Несколько дней же уже вместе в это время гуляем, а сейчас я от нее рано ушел", - яблоки в воздухе приблизились, закивали и зашушукались, донеся до него очередной всплекс-хохот, комок червивого мата от извивающегося клубка алкашей за столиками.

"…и Бог твой, и Огонь этот…".
Так. Что-то есть. На глазах навернулись слезы, потому что дальше следовало что-то уже совсем непотребное. Он приподнялся, потом встал. Сел опять и начал думать. Руки задрожали, однако правая уже сама опустилась в задний карман, нащупывая купюры. Вынул, посмотрел. Было даже слишком много - он встал и подошел к ближайшему ларьку.
Банка пива оказалась в руке непонятно как - большая, желтоватая, пиво было белым и тоже чуть-чуть желтоватым, минуты через две мир приобрел совершенно другой оттенок - трех лет словно не бывало. Стало намного легче - даже более того, вернулись некоторые ощущения из детства. Он радостно отбросил банку далеко за спину.
В голове мягко и приятно загудело, плавающий рядом голос чуть-чуть отдалился и приобрел более женственную окраску, зазвучал ее кощунственными словами, но как-то уже более восприимчиво и имея гораздо меньшее значение. Он опять стал думать про нее.

- Эй, мужик, ты че - оглох что ли, - кто-то уже с минуту стоял рядом, - ну будь человеком-то - домажь на поллитру, - какой-то серо-белый низкорослый человечек с прожилками на грубо высеченном лице продолжал настойчиво-вопросительно мямлить. Я быстро сгоняю - на запивон не забудь - потом за жизнь поговорим, расскажешь горе свое. Глаз у меня наметан.

"Не отстанет", - подумал он. Уходить не хотелось, и он машинально полез в карман.
И снова поплыл в неторопливом течении мыслей, перемешанных с голосом, потом, не глядя, несколько раз брал в руку пластмассовые стаканчики и опорожнял их содержимое, запивая дешевой противной сладкой газированной водой.

- Что? Да ты слушаешь что ли? Мать его так, вот я ей и говорю…
- …теория такая есть - ось времени, по Ясперсу, а супруга моя, пьянь подзаборная уже совсем…
- …и три пузыря тогда взяли, а стаканов нету - из горла-то без запивона не очень пить - сам знаешь, но осилили.

Мир приятно качался и гудел, зеленых катышей-яблок почти не было, сменившиеся другие алкаши у ларьков размахивали руками уже ритмично, в такт разговору, мыслям, голом совсем уже отошел погулять, и мысль, вернее слова, сказанные ей, вдруг материализовались - красиво и легко.

- Она, понимаешь ли, сказала - "бог ваш этот - не тот совсем, ублюдочный этот ваш бог, а есть Бог настоящий, на кресте который". А что она знает? - он икнул и покачал головой, - ничего не знает - а грешников вас много, всех не перечесть и не очистить, да и не надо всех, а вот такие, как ты - точно очищению подлежат! А она - нет, она бы еще немного и мне бы помогала, помогала бы очищать. Но она не захотела, а я ее полюбил. Я ей до конца все не рассказал. Но она меня выгнала. Красивая, стройная. Я о плоти не думал даже.

Мужик, находящийся в блаженстве состоявшегося опохмеления, внимательно посмотрел на него, изучая всем темным морщинистым лицом, и перекрестился.

- О плоти думать можно, пока Диавол в плоть не войдет, да во плоти не предстанет. Стало быть, верующий? Это хорошо, - сказал мужик и запрокинул в рот только что налитый стаканчик. Выдохнул и приложился к воде.
- Только верить надо, сильно верить. А кто ж не грешен, все грешны. Покайся, да не греши больше. Грех-то он от человека. Как и диавол. А человеческого не отнимешь. Значит греши, да каяться не забывай. И плоть тоже можно, плоть не всегда грешна. Мы вон с Веркой-то - и ругаемся как, и - каюсь опять же - руку я на нее поднимал, и частенько прикладываюсь, да и она мне долбануть может по башке - а и плотью живем в меру, хоть и горькую потребляем, и душой в душу тоже. Сыночек вот погиб пять лет назад, на кладбище ходим, могилку править. Хороший сын был, Витька-то, - мужик смахнул слезу и умильно заулыбался, - и нас поддерживал, и людям тоже - архитектором был, домов много построил. На мотоцикле все в свободное время гонял - вот мотоцикл-то его и довел - разбился Витька. Ангел был, не сын. Тебя-то как зовут?

- Володя, - машинально ответил он и внимательно посмотрел на мужика. Мужик отшвырнул пустую бутылку и сказал:

- Ну а меня Виктором, и сына в честь мою назвали. Эх, не повторил сынок судьбу мою, а своя хуже оказалась.

Ему начинало нравиться - и успокоившийся ветер, и постепенно затихавший в сумерках мир, и неимоверное чувство умиротворения при почти полном отсутствии яблок и голоса. Очищение огнем. Было ли оно? И был ли смысл? Может что-то было не так? Может и у них, очищенных были сыновья? И хорошо как, умно говорит мужик про Бога, про Спасителя.
- … так что все мы равны и все грешны, а человеком надо быть всегда. Так что вы там делаете, в церкви своей - молитесь, да не креститесь, баптисты какие что ль? - спросил мужик с любопытством и кинул назад, на мягкую землю, вторую бутылку.
- Молимся мы, Витек, - сказал Володя, - и молимся тоже. Но главное - очищаем мы.
- От грехов очищаете? Хорошее дело… Покаяться да простить друг друга. Уже и Пасха вон на носу.
- Огнем мы очищаем, Витек, - глядя в землю, сказал Володя (голос на мгновенье вернулся), - я вот с Катей познакомился недавно, настоятель наш зовет людей, кому назначено. Мне вот назначено и Кате тоже. Мне рассказывать нельзя этого, да уж как выпил - все равно грешно, придется епитимью держать, - язык стал его плохо слушаться, Витя же выглядел оживленным и цветущим.
- Катя красивая, в короткой юбке ходила, настоятель сказал, хорошо это, испытание духа, сказал погулять с ней, поговорить немного, пару недель, чтобы дух окреп….

"…не приносящую плодов, срубают…". Срубают, и….что?

- А что, Володька, может ко мне пойдем - вон в том доме живу! Он указал на стройные и тошнотворно привычные ряды девятиэтажек. Только давай еще хоть поллитру возьмем - есть небось денежка-то? С Веркой познакомлю, Витьку помянем, посидим…

Волоча разрывающийся пакет с тремя бутылками сорокоградусной и закусками, они поднялись пешком на пятый этаж - лифт не работал - и Витя открыл ключом обшарпанную дверь. Пахнуло несвежестью и застарелым, въевшимся в стены, перегаром. Лохмотья обоев, закопченный потолок и тараканы на кухне, одутловатое сизое лицо Верки - женщины неопределенного возраста - все проплыло мимо в полутумане; Володя еще раз отметил отсутствие голоса (хорошо бы он совсем не возвращался) и больше его не вспоминал.

- Опять привел, бесстыдник, - сказала Верка развязавшимся после пятой рюмки языком, - раньше по молодости блядей таскал, а щас вон смотри - мужиков водит! Пьянь ты конченая! Ты, молодой человек, как там тебя, Володя, не обижайся, это он у метро вечно с алкашами своими таких как ты выцепляет чтоб нажраться да язык о Боге почесать. Ты уж нас извини.

"… подвинула пальцы к рюмке, рюмка засаленная, как засалено и потно было платье Спасителя нашего, когда его солдаты меж собой делили, а Катька такая красивая, длинноногая, и скромная, я бы уж с ней позабавился, они несчастные, один руку прокусил до кости, но ведь лучше же им чтоб было, не понимали они только, грешники они на то и грешники, что Господь разумом не наделил; и тебе и жалко их было (но ведь было и приятно, да?!) - уйди, тварь, не говори так, ничего не говори, помолчи, гадина! да, я и сейчас грешен, буду каяться, а все мы браться и каяться и исповедоваться друг другу должны…)

Витька стоял на коленях в углу, смотрел заплаканными глазами на заляпанную жиром иконку со строгим и неимоверно родным, властным Спасителем на стене, и истово, с жаром, молился, крестился, мешая слова с рыданиями. Верка давно храпела на кушетке, на которую прилегла, свесив ноги.

- Каюсь, Господи - грешен, пью я, таланты зарываю, мог бы многое для людей сделать, простить меня люди должны, и Ты прости! Видишь вот Володя, Господь каждому место определил, - он проглотил слезу, - и место-то мое, вроде бы не может быть такого, чтоб не заняли среди людей, ну чтоб пользу приносить, кому б я нужен, - а вот так мы и все - пьем, опохмеляемся, мучаемся от ненужности, пока покой в душе Господь не определит, что при деле, при своем. А думаешь как если покой он определит, так сразу и в сказке заживешь? Думаешь если руки у меня дрожать перестанут, и машины снова буду чинить в мастерской, и пить брошу, деньги будут, так и покой будет? Нет, Володя, брат, не будет, потому что возомню о себе снова невесть что, понесет, понесет, и - пошло-поехало. Опять вниз. Зачем оно, Володя, зачем?!

Он медленно повернул к нему заплаканное лицо и уставился карими немигающими влажными глазами ему прямо в глаза. На лбу ясно и четко проступила красная надпись, которую Володя сначала не понял, а когда понял, то глаза его расширились. Он продолжал вопросительно смотреть, а буквы становились ярче, и с появлением их смысла все немело и немело Володино лицо, все отвисала челюсть и снова откуда-то появлялись зелено-коричневые яблоки, потому что на Витькином лбу было написано:

АЦИНВОКОМС

Витькины глаза вдруг изменились, он громко прохрипел-зарычал и, не вставая с колен, схватил со стола большой ржавый нож, которым нарезал хлеб - Володя отшатнулся - и, так же, не вставая с колен, повернулся к храпящей на кушетке Верке и всадил ей лезвие глубоко в шею --она дернулась, открыла глаза и захрипела; ее рука медленно подползла с лезвию и обхватила его сразу ставшими скользкими от крови пальцами. В наступившей затем полной тишине алый фонтанчик весело и долго брызгал застывшему Витьке на лицо, стекая на волосатую грудь, видневшуюся из-за полурасстегнутой, в цветочек, рубахи. Он не отпускал рукоятки ножа, потом медленно скользнул рукой вниз и обхватил руку Верки.

Прошло несколько минут или часов пульсирующего времени; когда фонтанчик иссяк, Витька придвинулся на коленях в скользкой красной лужи, покрывшей весь пол, и крепко поцеловал ее лицо, потом закрыл ей глаза. Подумал немного, снова повернулся к иконе и стал снова молиться - что-то неразборчиво бормотал и всхлипывал.
Тогда Володя встал и начал один за другим открывать ящики истертого и изрезанного кухонного стола, пока не нашел то, что искал - тяжелый и давно не бывший в употреблении тесак для рубки мяса. Долго медлил, стоя за спиной так и не вставшего с колен Витьки. Закрыл глаза. Отряды смоковниц, широко раскинув ветви, уверенно маршировали по улице в ногу, синхронно толпились у ларьков и пили водку, у других ветки торчали из окон машин; сотни и тысячи смоковниц уверенно ели, растили своих смоковнят и шли в атаку, взяв на перевес кривые деревянные орудия. Те, что падали, постепенно заполняли мир и мешали проходу других, заново появившихся из семян в земле новых смоковниц, иногда те, упавшие, миролюбиво подмигивали Володе и просили его достать его большую газовую, похожую на сварочный аппарат зажигалку - требовалось освободить место еще не упавшим. Требовалось очистить.

Он открыл глаза и резко уронил-опустил тесак. Внизу хрустнуло, и тяжелое тело медленно сползло в красную лужу. Смотреть вниз Володя не стал. Он сел, прислонился к стене и, снова закрыв глаза, стал с улыбкой наблюдать за торжественным маршем больших и маленьких смоковниц.
"Ничего не бойтесь, милые, - подумал он с нежностью, - я вам скоро всем помогу!"

Когда он открыл глаза, встал со стула и подошел к окну, отодрав от пола прилипшие подошвы и, перешагнув через Витька, он увидел круглое и радостное солнце, заливавшее нестерпимо яркими лучами пустую коробку воскресного двора. На землю вернулся долгожданный настоящий апрель.
"Все будет хорошо", - подумал он.