Всё спонтанно. Солнце. Скучающие улыбки на лицах отдыхающих. Снующие туда-сюда мальчишки, тянущие за собой в полтора своих роста сумки с пивом, рыбой и прочими фекалиями. Рыхлые тела подставляются солнцу, наверное, чтобы ночью ворочаться от боли.

Их четверо. Они молоды и радуются своей пустой жизни, полоща свои тела вот в этом условно чёрном море. Эти две недели, как один день, пройдут для них незаметно, в одной и той же позе - рассыпавшись по песку, посасывая отчего-то особенно горькое крымское пиво. И пить его даже не очень хочется. Просто мальчишки разносят только пиво, а сходить за водой никаких сил нет.

Солнца так много, что даже если закроешь глаза, всё равно тьма будет какой-то оранжевой и томящей. Главное, непонятно зачем это мучение на пляже, солёном и раскалённом. Неужели, только ради того, чтобы окунуться в эту солёную, горькую, мутную воду? Нырнуть и смотреть на столб пузырей, которые ты вогнал вместе с собой. И слушать, скользя по дну, рокот воды - так полощутся тела твоих возможных соседей, друзей и прочих физических лиц.
Потом ты выныриваешь, отчего-то зажмурив глаза, ищешь берег. Он совсем близко, облепленный, как насекомыми, народом. И ты плывешь к ним сквозь полутрупы медуз, которые еле покалывают тебя.
Плавки смущенно морщатся, ты спешишь занять свое место на полотенце. И сон, сквозь соль на губах.

Отчего-то думаешь о Москве. С её почти лондонской погодой: запотевшие стекла троллейбусов, сквозь которые видно лишь силуэты домов и обрывки небес.

- Пиво-рыба-желающие... - это заклинание тянется вдоль пляжа и ты берешь теплую со скользкой этикеткой бутылку, чтобы недопитую, смущенно выкинуть её куда подальше. И снова горячий песок, солнце, соль на губах...

Эта жизнь - последнее, что у меня есть, все, что от меня осталось. Отдых - это смерть. Медленное гниение, ржавое состояние души, которое, как сгущенное молоко, облепляет тебя и ты лежишь, весь в мухах и они ползают по тебе, массируя спину, лодыжки, похотливо трут лапками, зудят крыльями, чтобы потом сесть на лицо. Я всматриваюсь в её рыло. Два рубиновых многоглаза, веселый хоботок посасывает пот с моего пуза. Она немного вареная и я уже раскатываю её тело по животу, наслаждаюсь легко давшейся победой.

Они уже на пляже. Раскрасневшиеся, розовые тела. Прыгают с пирса. Это здорово, с разбега бухнуться в воду, плавно осесть на дно. Посмотреть, что там вверху, послушать.
- Мама, я хочу покататься на банане. Пожалуйста? Мам? - мальчик лет пяти прилег матери на ноги, будто бы хотел вползти обратно в утробу. Та, распластавшись по одеялу в черном бикини, из-под которого несколько раз выглядывали рыжие волоски, нервно отказывала. Потом появился отец. Настоящий богатырь - тупенький, но добрый. Судя по характерному строению мышц плечевого пояса - шахтер, да и его выговор... Весь в бодрящих каплях он вразвалку подошел к сыну. Тот, явно его побаиваясь, заткнулся. Посадив пятилетнего "сынку" на плечи, папа со смехом профессионального деда мороза потащил его учиться плавать.

Помню, как я учился плавать. Ничего цельного: вкус воды, взгляд из-под воды на мать, которая как-то нервно улыбается, и коварные руки какого-то дяди.

Я беру пиво и одним глотком допиваю уже горячую бутылку. Тушу бычок и с разбега погружаюсь в воду.

Я встречаю их уже вечером. Они сидят в татарской кафешке. Пьют портвейн и курят. Кажется, "Winston", но отсюда плохо видно. Я смотрю на их ещё незрелые лица и пытаюсь понять, кем они станут. Дети интеллигентных родителей, студенты гуманитарных вузов, недоэлита. Разочарование или слава. И то и другое в равной степени не то, что они ждут от жизни. Чего хотел я в их годы? Немного того, немного этого. Любви от Маши и секса с Лизой, или Олей. Пустота...
Сигареты кончаются, и я иду их искать.

Вечером они идут в кино. На поиски кинотеатра уходит минут пятнадцать. Лабиринт домов отдыха усложняется тем, что народ всё время подсказывает разные направления. То налево по аллее, потом по лестнице и вправо, то, наоборот, вернуться к входу, а оттуда сразу направо, то есть налево. Но разгадка на редкость проста: кинотеатра два (летний и зимний, кино в зимнем).

Фильм американский. Кинотеатр старый, с неудобными жесткими сидениями. Отдыхающие явно отвыкли от этого. Я слышал, как они шмыгали носом, пытаясь опереться на уже ставший родным запах поп корна.
Некоторые смотрели фильм уже не в первый раз. Я заметил это по их всезнающим и по-покровительски-снисходительным взглядам.
Чисто теоретически я мог бы расположиться где-то в глубине кинотеатра, среди молодых тел, но, вместо этого, я сидел у самого экрана, как заблудившийся суфлёр, не мыслящий себя нигде, кроме как в партере у самой сцены. Плёнка харкала помехами и пару раз была готова соскочить с проектора, но удержалась и одному только богу известно, каких усилий это стоило механику. Я представляю его себе мужчиной лет пятидесяти, метко пьющим и не менее метко стреляющим сигареты. Эдакий живчик среди апатичных и скучных бабушек контролёрш. Вечно молодой, реже пьяный...

В общем, фильм мне не понравился: слишком агрессивный, совсем не крымский дух. Я понял, что, скорее всего, городским жителям, оказавшимся в лоне природы, постоянно нужен этот отравляющий сгусток городского смога. Характерный серебряный запах городской пустоты-суеты.

Я вышел вместе со всеми. Такой же потный, как и они, окунулся в вечернюю прохладу и пошёл в сторону набережной.

В детстве или, точнее, в отрочестве я очень любил всю эту убогую метафизику курортных набережных. С гудящим народом, который только издали похож на муравейник, а на самом деле его бесполезное пустое движение трудно обозначить даже как броуновское (из-за отсутствия всякого смысла).
Мне хотелось уединения, спокойствия и зелёного чая.

По пути в другой конец набережной мне пришлось пройти сквозь достаточно длинный неосвещенный участок набережной. Вопреки моим ожиданиям, кроме хлюпающих поцелуев и ласковых шептаний, ничто не предвещало здесь опасности. Если только зловещие огоньки сигарет, проступающие из темноты, как своеобразные символы желания и свободной любви, могли принести мне вред, но и этого, увы, не случилось.

У татар были свободны все топчаны кроме двух и я занял угловой. Собрав из дешевых синих подушек своеобразную систему для расслабления, я привел её в действие.
Напротив меня расположилась шумная компания молодёжи: четверо парней и две девушки. Правда, шумела лишь одна половина, потому как вторая, беспомощно развалившись на подушках, мирно спала. Играла какая-то нервная музыка, явно не рассчитанная на крымских жителей. По мерному подрыгиванию нечленораздельного таза долговязого юноши я предположил, что музыку они принесли с собой. Посреди их столика красовались пара бутылок портвейна местного производства.

Логика происходящего немного угнетала меня: всё было слишком просто.

Потом я заметил, что все они как-то сразу замолчали. Мне остались лишь музыка и их благоговейное молчание. Долговязый, опустив голову прямо в стол, как-то неестественно возил по нему мордой. Остальные двое, из тех, что бодрствовали, с подчёркнутым интересом наблюдали за ним, изредка отпивая из стаканов портвейн или затягиваясь сигаретой. Странные движения долговязового напомнили мне технику игры на трубе Луи Армстрога. Они у меня в голове вдруг как-то сложились и получился долговязый с трубой. Я чуть не рассмеялся в голос и продолжил наблюдать.

Долговязый несколько раз прерывался, что-то говорил своим друзьям, по-видимому, шутил, на что те как-то искаженно ему улыбались. Всё это продолжалось минут пять, пока, наконец, долговязый не поднял со стола своего лица с зажатой в зубах беломориной. Искаженная папиросой улыбка напомнила мне советские плакаты семидесятых о вреде курения, где, с зажатой в зубах сигаретой, скалился желтозубый череп.
Долговязый поднялся, надел сандалии и вышел. Его примеру последовали двое его друзей.
Мне это не понравилось, они как будто дразнили меня: хочешь досмотреть шоу - иди с нами. И я пошел.

Их силуэты спускались к морю. Луна высвечивала лишь их контуры, оставляя нетронутыми ватные тела.

На секунду я спросил себя о том, что им отвечу, зачем пошёл за ними. Ответ нашелся сразу - вышел справить нужду.

Они уселись на расставленные по берегу мёртвые катамараны. Сели в круг. Долговязый достал зажигалку, поднёс её к беломорине и я уловил до боли знакомый запах. Я не смог удержаться и пошел по направлению к ним.
Это было как вспышка. Я подошёл, поздоровался и все мои расчеты относительно нагловатости долговязового оправдались. Он предложил мне косяк, и я с достоинством принял его.
Потом мы вернулись. Меня ждал остывший зелёный чай и гора синих подушек. Я прилёг на бок.
У меня есть одно слабое место - в такие минуты я часто засыпаю. Поэтому мне пришлось пойти гулять.

Всё гудело и смеялось надо мной. Казалось, мир сошел с ума. Народ на набережной истошно пел какие-то уродские песни, пил, ел, жрал, шуршал пакетами. Дети пытались радоваться отсутствию жизни. Фантасмагория их жизни смешила и пугала меня одновременно. Ущемленные, изломленные взгляды ловил я на себе. От них становилось жутко и я поспешил в другой конец набережной.

Пару раз я налетал на каких-то людей. Они изумлено фыркали на меня, их дети совали мне в рот сахарную вату. Я не понимал что происходит.
Какая-то девочка назвала меня пьяным. В сущности, она была права.
Её мать, дама бальзаковского возраста, склоняла меня к близости в явно извращенной форме с привлечением малолетних, пуская при этом совершенной формы кольца.
Омоновец грустно предложил мне выпить с ним водки.

Я от всего отказывался, отмечая про себя, что это единственный шанс заняться любовью с матерью и её малолетней дочерью на фоне темнеющего с боков крымского неба. И выпить водки с грустным омоновцем мне тоже вряд ли удастся.
Но я настойчиво отказывался и рвался вперед. Куда и зачем, в эти минуты меня слабо волновало. Что-то было в том конце набережной и это что-то ждало меня.

Здесь было совсем тихо. И даже темней. Народу почти не было. Пустое такси мигало фарами, будто его знобило. В этом месте набережная упиралась в гору. Я на секунду представил, как начну ползти в эту гору, сквозь сухие ветви и дремлющих змей, а потом испугаюсь лезть обратно и где-нибудь посередине горы застряну. Обкуренный, двадцатипятилетний придурок.
У меня даже заныли ноги от таких мыслей невероятно сильно и реалистично. Я подошёл к курящему рядом с машиной таксисту и поехал домой.

Мне приснилось всё, что только могло присниться. Наверное, в каждом человеке помимо пленки, на которой цветными пятнами эксгибиционизма проступает его жизнь, туманя перед смертью глаза, есть ещё одна плёночка. На ней записаны сны. Так вот, в ту ночь я увидел все свои сны: те, которые мне предстояло увидеть и те, которые уже были.
Особенно сильными были детские кошмары: замурованные в стены голоса старух, пустые парикмахерские, падения с подпрыгиванием о землю...

Проснулся я уже днём. Мухи жужжали как полоумные. Мне даже показалось, что я уже умер.
Я встал. Уныло почистил солоноватой водой зубы. Надел чистые шорты и майку. Солёные волосы топорщились на голове. Бриться не хотелось. Я пошел на пляж.

Всё было как обычно. Я заметил пару или тройку мужиков. На вид им под сорок, они смотрят на все с отвращением и подозрением, с утра до вечера они сосут пиво и всё хают. Они недовольны жизнью и собой. Они классные. У них есть чувство, но уже нет надежды.
Я вышел из воды и пошел звонить.
По пути я встретил эту четверку. Вторую неделю они здесь, а всё такие же бледные. Они о чём-то беседовали и даже не заметили меня. Я снял трубку.
- Аллё. Да, это я. Всё в порядке. У них тоже. Только что их видел. Слушай, Наташа, я, наверно, уеду сегодня. Ну, чего мне здесь делать. Нет, погода отличная. Море теплое. Просто, мне всё надоело. Я хочу в Москву. Да всё у него будет в порядке. Нет, я с ним не разговаривал. Зачем? Что я ему скажу? Это бред. Всё, сегодня же улетаю. Хорошо, хорошо поговорю.
Я вернулся на пляж.

Гарик расплылся по полотенцу. Я присел рядом на песок. Он узнал меня.
- Привет, "папа", ну как.
- Отлично. Только давай без этих "папа", у меня сегодня херовое настроение - я решил уехать.
- А чё такое?
- Да, понимаешь, как-то всё это надоело. Одно и то же всё время. Да и у вас всё в порядке.
- Это да... Как мама?
- Не знаю. По-моему я запутался.
- В смысле?
- Я живу с женщиной, которая старше меня почти в два раза, жру на её деньги и слежу за её сыном. Это по-твоему жизнь?
- Ну, ты сам её выбрал. Нормальная жизнь.
- Очень может быть... Ладно... У вас всё в порядке?
- Типа деньги ещё есть. Только не надо, Паша играть в "папу", я вижу как ты напрягаешься, расслабься. Мы справимся. Как ты после вчерашнего?
- Староват я для этих приколов. Чуть не помер.
- Правда, что ли? Я думал, "ругать" пришёл.
- Ещё чего... Ну ладно я пошёл.
- Пока. У нас билеты на двадцать пятое, домой позвоню с лёхиного сотового, , о`кей?
- Да, конечно.
Мы зачем-то обнялись и я пошёл собирать вещи.