Порыв холодного ветра распахнул полы его тонкой курточки. Зяка, как мог, закутался поплотнее, что не очень-то и помогло - стоял конец ноября, и какая-то липкая и зловонная сырость проникала далеко под кожу и оседала где-то в костях.
"Как же все-таки лучше его нести - подмышкой или в руках, в пакете в открытую?" - напряженно размышлял Зяка, сидя на гнилом деревянном крыльце. Мелкий нудный дождик давно уже прошел и вполне можно было идти, однако Зяка не спешил.

"А если менты пристебутся по дороге - что я им скажу? Они же все по глазам прочитают. Отберут. И меня заберут. Не хочется в камеру. И этого найдут."

Из внутреннего кармана он достал початую бутылку водки, открыл ее и принюхался. Немного отдавало ацетоном. Он выдохнул, поморщился, и одним глотком отхлебнул треть содержимого. На глазах навернулись слезы, в пищеводе отчаянно запекло, он проглотил сильный спазм, однако уже через минуту стало гораздо теплее. Стало хорошо, и Зяка добродушно улыбнулся. Потом подумал и радостно громко рассмеялся.

"Вот как хорошо жить. Дураки все, - смеясь, думал он, - Только вот кирпич куда-то девать надо. Не закапывать же с ним рядом", - он покосился на торчавшую из кустов метрах в двух от него ногу в громадном и расползшемся от сырости войлочным ботинке, наполовину присыпанную жирной черной землей. Потом достал из грязного пластикового пакета красный выщербленный кирпич и еще раз его внимательно осмотрел. Бурых пятен на нем вроде бы не было, а если и были, то сливались с его цветом. Кирпич был мокрый.

Зяка сделал еще один хороший глоток водки - бутылка почти опустела. На этот раз спазмов не было, и хорошо сделалось почти сразу. Стало еще теплее - и в желудке, и в мыслях. Сильно захотелось есть. Он поднялся, подошел к владельцу полузакопанной ноги, разгреб закрывавшие его ветки и листья и, прежде чем в очередной раз порыться у него в карманах, внимательно посмотрел на лицо, которое напоминало полураскатанную лепешку теста, густо политую вишневым вареньем. Внезапно его лицо исказила гримаса злости, и он еще раз энергично потоптал лепешку ногами.

- А что ты хотел, ублюдок, - зашептал он, - вот тебе "пошел ты…". Ты ж просто как голубь. Только голуби вкуснее. А ты живешь на чердаках и в подвалах, как кошки и голуби. Только кошки вкуснее, и голуби тоже. А еще у тебя пожрать ничего нет. А я очень хочу жрать, ты понял, ублюдок? Мне твоей водки мало. Мне надо пожрать.

Он кое-как обтер измазанный в вишневом варенье ботинок.
Через пятнадцать минут уже стемнело. Чувство голода усиливалось, а тонкий и желанный запах шаурмы, пиццы и всяких других вкусностей доводил его до бешенства. Однако ближе, чем шагов на двадцать от источника аппетитных ароматов он подойти не смел - слишком жива была на ребрах еще память он бейсбольной битой, которой его умело обработал высокий и сам худой, как эта бита, араб Ахмет. Но Зяка знал наверняка, что через пару недель ребра заживут, а его внешность, как и сам этот случай, сотрется у Ахмета в памяти навсегда. А у него, у Зяки, не сотрется. Он представил себе, как топчется на голове у Ахмета, и жизнерадостно засмеялся.

Зяка зашел в Больничный Парк, прошел вглубь и уселся на мокрую скамейку. Вокруг никого не было, ветер стих, и было тихо. Он снова достал кирпич, рассмотрел его и стал ждать.
Женщина, которая появилась через полчаса, несла сумку, и было видно, что нести ей тяжело.
Зяка дождался, когда она с ним поравняется, и встал. Она успела повернуть лицо, которое даже в темноте показалось Зяке знакомым, но тут он коротко и резко ударил. Она даже не вскрикнула.

И бульон, и пирожки были очень вкусными - даже не перенеся ее в кусты, он удобно устроился у нее на животе, предварительно зачем-то оголив его, превратил в стол.
"В больницу несла", - подумал Зяка, и сказал с набитым колбасой ртом:

- Ты хорошая. У тебя все вкусно. Спасибо тебе.

Что-то забулькало, и изо рта женщины потекла струйка крови. Зяка, не переставая жевать, наблюдал, как она пытается что-то сказать, пуская слов тяжелые кровавые пузыри, и узнал тетю Жанну.

"Это она ко мне шла, наверно", - подумал он.

- Нет, тетя Жанна, плохая ты. Я тебя не люблю. Он нашел в сумке вилку и вставил ей в рот. Она замолчала и начала странно подергиваться.

Он снял с нее сапог и деловито забил вику глубже каблуком. Потом с удовольствием и не спеша закончил свой ужин.
На аллее так и никто не появился.

- Ты думаешь, ты такой оригинальный? А я ведь и твоей вишни хочу попить! А может у тебя черешня? - он смеялся хриплым неприятным тихим смехом.
"Это у него глотка своей же пылью забита, оттого и говорит так", - подумал Зяка и дрожащими руками полез в пакет.

- А вот этого не надо. Я умею летать. И летать высоко. Квинтэссенция моих поступков тебе неподвластно. Эх ты. Воспринимаешь все как-то метафорично, через призму персонификации. Думаешь, у меня ни рта нет, ни даже головы? Все есть у меня. И мне нужно твое лицо.

Пересилив себя, Зяка достал кирпич и долго и внимательно его рассматривал, пытаясь найти у него голову и, возможно, даже глаза. Глаза можно сначала выколоть, и тогда он говорить не будет. Только нечем глаза выкалывать, потому что нет под рукой ни одного острого предмета. Еще глаза потекут, и можно испачкаться. Но глаз все не было, и Зяка вытянул руку с кирпичом. Внизу был туман.

Мост, на котором стоял Зяка, был довольно высок, и внизу была большая дорожная развилка с ветками на нескольких уровнях и очень оживленным движением, даже ночью. Зяка разжал руку. Через несколько секунд внизу раздался визг тормозов и страшный скрежет металла, который долго не утихал.

- Ешьте его глаза, - сказал Зяка и вдруг неожиданно ударил себя кулаком в глаз. Глаз распух и закрылся.

Зяка зашел в переход, наскреб мелочи и зашел в платный чистый туалет, который работал круглые сутки. Глаза светились из каждого писсуара и зеркала. В белоснежном интерьере не было никого, и Зяка стал не на шутку волноваться. Глаза шумели водой и играли бликами света. Он прошелся по пустым кабинам, и в каждой обнаружил по паре глаз. Кирпичного цвета. Подернутые рыжей пылью и манящие.

К писсуару подошел мужик, по виду - рабочий ночной смены. Он стал расстегивать ширинку, косясь на Зяку. Тогда Зяка резко и сильно ударил лбом в зеркало. Вишневые струйки весело и тепло побежали вниз, заливая глаза, через рот, на подбородок, и закапали на синеватый кафель пола.

Зяка выдрал самый большой осколок и тут же ударил мужика прямо в расстегнутую ширинку. Тот страшно и оглушительно заорал и скорчился. Зяка чуть подождал, и когда сидевшая в будке бабка вбежала в зал, поднес осколок к горлу и выкрикнул:

- Вот она! Смотри! Квинтессенция!!!

И рванул вправо от левого уха.