Разломав липкую корку маслянистого асфальта, я отрыгну смердящую струю зубного сока, сдобренного чаем с гландами и густо посыпанного грецкими орехами, собранными потными руками молодой индейской девушки, у которой не хватало одного пальца на каждой правой ноге и одного пальца на каждой правой руке, постоянно сосущей липкую бледно-коричневую жвачку, сделанную из хриплого крика обезьяны, которая, крича, отрыгивала маслянистые кожурки апельсинов и бананов, которые она собирала, чтобы наполнить свою черную ненасытную утробу, которая была морщинистым желудком и все просила больше и больше еды, чтобы выжить в этой атомной войне, в которой выжил я, бледный карлик алюминиевого времени, завернутый в простыни простоты, открывающейся во всем своем зябком величии перед взорами изумленной публики, аплодирующей ухватистыми, мозолистыми руками на каждое открывающееся полотенце и перед которыми я каждый раз откашливался и отхаркивался от давно засевшей в горле кости, той, которая стоит у меня где-то между глоткой и пищеводом чудесного цвета сливочного мороженного с изредка промелькивающими прожилками из светло-голубого, почти небесного цвета, размешанного в большом чане, склизкой палкой прошлогоднего снега, взорванного стылой перчаткой елочных игрушек, которыми я украшу елку, которую я водружу на крыше горсовета, слепнувшего всеми своими окнами, которые потеряли свои стекла после атомной бомбардировки, чумы и прочей заразы, пронесшийся по земле и убившей всех, кроме меня, завернутого в стекловату и спрятанного в бетонную одежду канализационной трубы, спрятанной в подвале моего дома, желтого карлика с бесцветными глазами, с взглядом похожим на северо-восточный ветер, с подернутым легким туманом пустоголовой простоты, развевающейся саванно-белыми простынями слов и пахнущей гнилыми апельсинами и корицей, когда они смешанны в уксусе и источают одному мне понятный запах прохладного летнего открытого трепещущей белой занавеской окна, из которого через приоткрытые створки и бахрому рваных штор видна выжженная равнина с многочисленными воронками, напоминающая огромный черный омлет с частыми впадинами скелетов, грызущих землю легким покрывалом слепого укора, вырывающегося из пустых глазниц, из которых я давно уже выпил глаза и сделался бессмертным и всевидящим, как свинцовый черный Будда, сжимающий в своих мохнатых лапках маленькую чашечку крепкого, сладкого, не очень горячего кофе с молоком. Я полностью отдаю себе отчет в том, что это единственное, что я сейчас хочу.

ДВОРНИК.
0.09.Время.3.04.93.