— Погоди, Полина, кажется по нашу душу кто-то пожаловал, трое конных с тракта на Шунтук свернули. Часовенка хоть и не велика из себя, но поставлена правильно, на бугорке. Раньше на сухом песчаном возвышении Михельсоны выращивали морковь для цимеса и были крайне возмущены, когда решением общего собрания эту плантацию площадью двадцать копен отдали церкви. Воинственно гвалтящих иудеев не смущало то, что морковный надел располагался на земле Товарищества по совместной её обработке, в которое Михельсоны не торопились записываться. Конец всплеску сионизма положил кузнец Платон, ядовито заметивший, что мацу пекут из пшеничной муки, а она по странному стечению обстоятельств получается из пшеницы, которая высевается и обрабатывается исключительно на колхозном поле, шакшуку Эсфирь Соломоновна готовить предпочитает из боя яиц общественного птичника, в котором и трудится, а земельку под морковь можно и не в центре хутора возделывать.

Артисты что ли какие, наряжены не по-нашему: шляпы канотье, жилеты с сюртуками, брюки галифе, платки шейные шёлковые — прям попугаи на лошадях. Хотя на ногах ноговицы черкесские, сами лошади наши, кабардинские, круп вислый и ноги задние саблистые. По горам лазают, что твои тараканы. Сёдла черкесские короткие и высокие, стремена вверх подтянуты, точно в горах ходят, что им здесь потребовалось?

Ну вот, бухгалтерша из правления в нашу сторону им показывает, будто я тут главный после Платона. Пусть бы его курица с арифмометром всё и решала. Сидит там, мух на окнах давит. Иди в дом, Полина, я тебя позову, если понадобишься.

Отец Николай вышел за церковную ограду, притворил калитку и стал ждать визитёров снаружи. Чем ближе они подъезжали, тем меньше ему нравились. Двое совсем молодых, лет по двадцать, чернявые, наглоглазые, дёрганные. Третий — постарше лет на десять, из-под канотье выбиваются жидкие, почти прозрачные светлые волосы, лицо отёкшее, белёсое как тесто в кадушке, жёлтые глаза и торчащие вразнобой лошадиные зубы.

— Ты здесь за главного что ли?

— У нас на Кавказе здороваться принято вообще-то.

— Ну так и здоровайся, кто тебе мешает? Это у нас на Кавказе, а не у тебя, жгучий. Вопрос повторить?

— Обзовись, кто спрашивает?

— Гляди-ка, понятиям обученный. Черти мы, как в народе говорят, слыхал небось? — Бледный цвиркнул зубом в сторону ног священника.

— Вижу, что черти. — Николай шаркнул песком на место плевка. — У меня для чертей святой воды пара вёдер найдётся. С чем пожаловали?

— Приехали десятину с вас получать. Живёте хорошо, а с нуждающимися не делитесь. Нехорошо это, не по-божески. Как там апостол Лука говорил: Давайте, и дастся вам мерою доброю. Ну и ещё там что-то. Вас тут сотня человек, работает шестьдесят примерно. Мы не звери, милосердие имеем, будете три тысячи рублей платить, не оголодаете. Передай, кто у вас тут старший, через две недели приедем за деньгами.

— А не боитесь?

— Кого нам бояться? Тебя что ли, хрен одноглазый?

— Хоть бы и меня. Глаз у меня один, но я же не в моргалки играть с тобой буду, и ты сам сто человек нас насчитал, жопа не порвётся?

— За своей смотри, христосик! — Бледный тронул коня и наехал вплотную к батюшке. — Не буди лихо, как бы платёж не вырос.

— Я платёж не признал, и никто здесь не признает. Валите отсюда по-доброму и не появляйтесь больше никогда.

— А то чо?

— Чо, чо, — хер через плечо и два за шиворот, чтобы шея не качалась. Мешок с киздюлями развяжется, устанете обратно складывать. Лошадь осади, чёрт немазаный!

— Ответишь за слова, кутейник, бля буду! — Конь сделал ещё шаг, и священник ухватился за уздечку, чтобы не упасть.

— Так спроси, если сможешь, языком метёшь, как баба худая.

Бандит тронул лошадь ещё вперёд, но Николай был готов к атаке. Левой рукой он протянул лошадь мимо себя, перехватился за высокую переднюю луку седла, подтянулся и впечатал правый кулак прямо в рыхлый блин лица Бледного. Тот кувыркнулся назад с высокой короткой подушки деревянного арчака, но ноги не успел выдернуть из узких стремян, как и отпустить поводья.

Молодые черкесы собрались спешиваться, но батюшка вскочил в седло задом наперёд и, вырвав поводья, затянул их на горле лихоимца.

— Брысь отсюда, пока ваш пахан ливером срать в штаны не начал. Скажи им! — Николай дёрнул кожаный ремень поводьев.

Пленник замычал, замахал руками и закивал головой, насколько позволяли узы. Молодые нехотя поворотили коней и затрюхали в сторону тракта, периодически оглядываясь.

— Ну и кто ты таков, мытарь? — Николай выпутал Бледного из стремян, поставил на траву в стороне от лошади, резко сдёрнул с него галифе до колена и продел в рукава сюртука черенок лопаты, стоявшей у калитки. — Постой пока чучелом, а то прыткий очень. Так кто ты и откуда? Рот-то у тебя свободен вроде? А, нос сломан, извини, хотел в скулу, но с одним глазом охулку на руку положил. Высморкайся, я платок подержу.

— Поручик Войска Донского Александр Ащеулов. Зачем тебе это знать?

— Обращаться к тебе надо же как-то. Я отец Николай. Как же ты к чертям попал, Саша? Ладно ты за Краснова и Врангеля с Деникиным воевал, в том вины нет, хотя кто-то из ваших на Перекопе глаз высадил, но то время прошло. Кто с тобой сейчас? Бандиты, воры, наркоманы да проститутки. За них воевал, офицер?

— Проповеди свои свинье под хвост затолкай, христосик. Шляпу с меня сними.

Отец Николай выполнил просьбу и замер от ужаса: под канотье голову Ащеулова покрывала светлая шапочка наподобие тюбетейки, а уже под ней пульсировала затянутая тонкой сине-фиолетовой кожа, закрывавшая рану величиной с ладонь.

— Осколок?

— Если бы. Комиссар из отряда Дикой дивизии, перешедшего на вашу сторону, когда я в плен к ним попал. Он по пьяной лавочке поспорил, что голову мне напополам разрубит. Поставили меня на колени, он и махнул. Проиграл, получается.

Теперь я без марафета не могу. Марафет денег стоит, а ничего кроме него не помогает. Заканчивай бубнить. Маузер заряженный в седельной сумке. Хочешь, я сам точку поставлю? Только в ОГПУ не сдавай, второй раз мне из седьмого отдела не сбежать, а псы тамошние умеют жилы тянуть. Ты воевал, я воевал, яви такую милость.

— Я не судья тебе. Пистолет с патронами пока у себя оставлю, чтобы у тебя руки не чесались в меня выстрелить. В себя придёшь, приезжай, отдам, поговорим заодно. Остальное не трогаю — деньги, пузырьки с твоей дрянью и прочее барахло, саблю под крылом седла не забираю, хотя интересный экспонат, не видел таких раньше. Восточная?

— Абиссинская. Личный подарок негуса Менелика за службу в конвое российской Императорской миссии.

— Дурак ты, Александр Ащеулов, в таких кругах вращался, а сдохнешь, как шакал в вертепе с дикарями. Езжай с богом. — Священник выдернул черенок из рукавов поручика, тот запрыгнул в седло, достал из кармана пузырёк с притёртой стеклянной пробкой, насыпал толику порошка на запястье между большим и указательным пальцами, втёр в окровавленные ноздри, глубоко вдохнул.

— Ты ничего не понял, долгополый. Есть вещи, которые прощать нельзя, и то, что ты сделал с дворянином, офицером его Императорского Величества, я тебе не прощу. По гроб жизни поручика Ащеулова помнить будете, собаки краснопузые. Увидимся!



— Полина! Гости уехали, натолки мела, бери Таисию и дуйте домой, здесь керосином вонять будет, голова разболится. Поможешь матери обед собрать заодно.

— А что хотели?

— Водой минеральной интересовались, термальными источниками. Я их в Даховскую послал, нам здесь эта суета без надобности. Вот, гляди, никак Платон из Ростова возвращается? Аж три подводы железа всякого накупил. Побегу за лестницей, заодно помирюсь на обратном пути.

Место для своего дома Николай Корепанов выбирал с умом и не торопясь. Уж чего-чего, а земли в долине, жители которой чуть ли не все разбежались в лихолетье, было с избытком. Батюшка справедливо рассудил, что духовное не противоречит мирскому, и поэтому не стал обустраивать обитель рядом с храмом, а взял надел в полуверсте с гаком от него, следом за участком кузнеца Платона, с которым отношения сложились сразу. Самоё кузня находилась в стороне, дом и постройки на участке её загораживали, и соседей разделяли только садовые и огородные угодья с обоих сторон.

Батюшка прекрасно ладил с прихожанами, но службу с личной жизнью не путал, принадлежа, что понятно, к белому духовенству. Все теософские вопросы добро пожаловать решать в храм после воскресной службы, а не домой, особенно в расчёте под разговор добраться до заветного монопольного тутового арцаха.

Добравшись до родных пенат, Николай вытащил из сарая длинную деревянную лестницу, отнёс её к воротам и зашёл в дом, чтобы обуть сапоги для работы на раскалённой солнцем крыше, а заодно попросить у жены бутерброд с мясом и сыром — инцидент с шайкой разбойников разбудил аппетит, а дел ещё невпроворот.

Сидя в просторной кухне, пока прихлёбывал холодный квас, принесённый дочками из отливашки, где он хранился вместе с молоком и сметаной. Дочки наперебой стрекотали, как собирались стричь барана, а постригли собаку, потому что глупый баран убежал, а инициатива осталась, как и привязанная на верёвку умная собака.

Потешный разговор внезапно прервался гулким ударом в рельсу, потом ещё и ещё. Сомнений быть не могло, и домочадцы пулей выскочили из дома на улицу. Ужас сковал ноги Николаю — над часовней полыхал яркий, почти бездымный столб пламени.

Приказав жене собирать вёдра и загнать детей в дом, не закрывая дверей, батюшка прихватил лестницу и понёсся к храму, пытаясь на бегу сообразить, что явилось причиной пожара. Ясный день, света вдосталь в окнах, свечи не зажигали, грозы не было, электричество и не собирались подводить, керосин ещё постараться зажечь надо, младшая Таисия под присмотром или спит в открытом пустом сундуке на матрасике. Мысль о том, что бандиты, даже опьянённые своим зельем, могут подпустить красного петуха в сельский храм, даже не приходила в голову отцу Николаю.

Увы, но дело обстояло хуже, намного хуже.

К горящей часовне он подбежал уже вместе с кузнецом, бросившим подводы около двора и размахивающей пикой багра. Чуть сзади приотстала жена Платона и его дочь Гошнаг, c полными вёдрами воды. Все понимали, имея уже опыт проживания в сельской местности южной республики, что тушить деревянное строение, высохшее на солнце и предгорных ветрах долины, бесполезно, важнее попытаться не дать огню переметнуться на соседние постройки.

Так же понятно было, что часовню подожгли снаружи, со стороны входной двери, сейчас кем-то припёртой той самой лопатой. Огонь бушевал здесь сильнее всего. Николай выбил черенок багром, но в дверь не полез, к ней и подойти было нельзя, и тяга бы образовалась, пойдя внутрь как раз через притвор с сундуком. Показалось, или действительно сквозь гул пламени донёсся жалобный детский плач.

Батюшка вылил на себя ведро воды, сорвал с плеч жены кузнеца платок, разорвал надвое. Одной половиной он обмотал голову, второй левую руку по локоть, облился вторым ведром и сиганул боком в стекло уже занявшейся оконной рамы.

Раздирая себя в узком проёме, Николай на ощупь выдернул мешавшие осколки и перевалился внутрь, затягивая за собой поток нестерпимого жара с улицы. Плач Таси доносился совсем рядом, и батюшка пополз на карачках к сундуку, зовя во весь хриплый от дыма голос старшую Полину, но та не отзывалась. Успела убежать наверно, подумал он, нащупав в дыму сундук с Тасей и вытаскивая малую вместе с одеялом. Лезть назад в окно было невозможно из-за пламенной тяги в него, и Николай бросился в охваченную пожаром дверь, прижимая к себе свёрток с полугодовалой дочерью.

Слетевшая выгоревшими в наличниках петлями, дверь рухнула своими головёшками, и батюшка огненным шаром покатился по траве подальше от начавшей коситься постройки.

Вокруг стали собираться взволнованные хуторяне, кто с чем. Прибежали в основном бабы — пахотных работ в полях уже не было, и большинство мужиков ушли в лес и на реку. Кто рыбалил, кто трудился на порубочных делянках, кто на пасеках выгонял первый мёд, кто собирал его в лесных бортях. Женщины учат детвору сбору ягод: хочешь вкусных пирогов, компотов и варенья? Надевай сапоги, бери корзинку и марш из дома. У зимы рот большой, а лес кормит девять месяцев в году, от мартовской черемши до ноябрьских терновника и мушмулы, успевай только собирать. Вот и сейчас, в начале лета, никто на хуторе без нужды дома не сидел. Кто прибежал, тот таскал воду из колодца и заливал отлетевшее и откатившееся, спасать было уже некого и нечего.

Анаир, назвать которую объёмным кустодиевским словом «попадья» ни у кого язык не поворачивался даже после рождения пяти дочек, хлопотала возле устало прислонившегося к ограде мужа. Порезы, ссадины и ожоги уже были намазаны кашицей из протёртых листьев подорожника и умело перебинтованы, и Аня при помощи гребня и ножниц лишала мужа бывшей когда-то благообразной рыжей растительности на лице и голове, утешая того, что так он выглядит гораздо моложе.

— Не льсти мне, женщина! Как я с такой ушкуйной одноглазой рожей в епархию на доклад поеду. Вылитый чеченский князь, а не православный настоятель. Дети дома от страха под кровати попрячутся. Как они там, кстати? Полина вернулась?

— В порядке они, я их надолго заняла, не беспокойся.

— Чем же, если не секрет?

— Какой тут секрет, они и твои дети тоже. Собаку стриженую в дом привела, шерсть еёную со двора на совке принесла, клейстера крахмального, что от обоев остался, дала и велела всё вернуть, как было, иначе последний солёный арбуз поросятам скормлю.

— Так мы с Платоном его ещё в конце апреля на Пасху под тутышку умяли.

— Я знаю. А ты думаешь, они шерсть обратно приклеить смогут? Полина не вернулась ещё, наверно с Гошкой где-то по округе носятся, следы поджигателей ищут, керосин же не сам себя на стену плеснул, бидон-то пустой валяется.

Николай скосил глаз на ёмкость и заметил стоящую за дальним углом сгоревшей часовни неподвижную фигурку бледной как смерть Гошнаг.

— Что там? — Отец Николай отстранил жену, встал, цепляясь за столб ограды обожжёнными пальцами, и шагнул к девушке.

Гошнаг молча повернулась и скрылась за чёрным углом бывшего храма.

Собственно, батюшка сразу всё понял. Гошку он знал давно, она нравилась ему открытым и весёлым нравом, пусть и приправленным порой дерзостью и непослушанием, но это было наносным, несерьёзным. Она была дружна не только с Полиной, которой охотно помогала с учёбой и хозяйством, но и с младшими дочками, хотя и частенько пугала их страшными рассказами и всякой противной живностью типа жуков, лягушек и ужей. Анаис ворчала, но понимала, что такие воспитательные приёмы даже полезны для юных хуторянок. Сама она часто засиживалась с Гошнаг на кухне, где на полном серьёзе, без скидок, обсуждали вопросы мироздания или восточной мифологии. Так что непривычный вид Гошнаг Талько ничего хорошего предвещать не мог.

Тело Полины с почти отрубленной напрочь головой лежало в небольшой канавке сразу за забором, разделяющим ряды густых кустов смородины и крыжовника. Рядом стоял Платон Талько, утиравший рукавом новой рубахи, купленной специально для ответственных поездок, слёзы, ползущие по успевшим зарасти щетиной за время командировки щекам.

Второй мужчина, стоящий спиной к Николаю, был ему не знаком. Высокий, худой, странно одетый, c длинным, чуть ниже колена, старинным ружьём с причудливо загнутым прикладом за спиной. Опирался он на высокий ореховый посох с широким резным крюком в верхней части.

Николай сделал шаг вперёд, но у него на рукаве повисла Гошнаг, пытаясь пробраться повыше к уху.

— Дядя Николай, пожалуйста, не испортьте всё опять, вы знаете, к чему это приводит. Не говорите ничего пока и не делайте, насассалар всё сам объяснит, а я переведу. Он говорит на более древнем языке, но я почти всё понимаю

— Озр михам, жейнаб ага. Эсмам Гошнаг хаст. — Хотя незнакомец стоял спиной, девушка говорила склонив голову и смотря в землю.

Необычная фигура начала как-то странно, по частям, поворачиваться, начиная с головы, как будто эта была огромная кукла на шарнирах. Когда поэтапный разворот был закончен, и насассалар поднял голову, откинув в стороны крылья башлыка, то Гошнаг и Николай вздрогнули от страха. Лицо незнакомца скрывала маска, сделанная из кожи, и кожа эта была человеческой или очень искусно имитирующая её. Только тёмные блестящие глаза выдавали что за ней скрывается всё-таки живое существо.

Пришелец чуть заметно кивнул и заговорил ровным монотонным голосом, а Гошнаг слушала, навострив уши, и согласно кивала, не поднимая глаз. Странное дело, но Николай, не разбирая отдельных слов, понимал суть услышанного, хотя предпочёл дождаться Гошиного изложения.

— Мышеост прибыл сюда сразу после убийства Полины, не спрашивайте, как. Имя себе он выбрал сам, оно ничего не значит, просто люди должны его как-то называть или понимать, о ком идёт речь. Понравилось такое. Путь был труден и сейчас он немного страдает физически, это ненадолго. Я подбираю русские слова, поэтому догадывайтесь сами, он скоро будет говорить на здешних языках сам, но никаких проповедей от него не ждите, он вообще не любит разговаривать с людьми, хотя сам тоже человек.

Произошла накладка, ошибка что ли, не знаю, как правильно. Он послан сюда «соединить ткань, материю, зашить дыру, заштопать её, успокоить». Как-то вроде того. Сейчас он заберёт Полину, проводит её, вернётся и будет смотреть, чтобы Арихман угомонился, и прореха затянулась. Нам остаётся попрощаться с девочкой и ждать её возвращения. Не знаю, когда, у них там время по-иному течёт. Идём, простимся.

Платон, уступая место у трупа в канавке, приобнял Николая за плечи.

— Держись, вроде бы ещё не конец, мы с тобой и с вами.

Гошнаг поцеловала Полину в холодные щёки и лоб, придерживая голову подруги, держащуюся только на тонком лоскуте кожи в районе горла, и кивнула Николаю.

Тот опустился на колени, прижал к губам тонкие пальчики дочери.

— Возвращайся. Я не дождусь, сёстры дождутся, их дети дождутся, дети их детей. Кто-то из нашей семьи всегда будет ждать тебя здесь, в Шунтуке, я обещаю. Ты же не забудешь дорогу, правда? Прости, тебе пора.

Услышав за спиной шуршащие шаги посланца, Николай выпрямился ему навстречу, оказавшись одного роста с ним и, глядя прямо в глаза за прорезями страшной маски, негромко произнёс:

— Девочки поверили тебе, а я поверил им. Наверно ваша вера древней нашей, знания ваши и возможности больше, но если ты обманул нас, то пожалеешь, что на свет родился и трижды, что появился здесь. Найду в раю и в аду, где бы у вас это не располагалось, клянусь невинной душой дочери. Ты понял меня, или переводчик нужен?

К удивлению перепуганной Гошнаг, высокопоставленный насассалар выслушал православного священника совершенно спокойно, всё также чуть заметно кивнул и вежливым жестом попросил посторониться. Подойдя к телу Полины, он снял с головы башлык, как-то кукольно сложился, не сгибая коленей, аккуратно, даже нежно надел его на девочку, перекрестил крылья головного убора на груди, пропустил их подмышками и завязал на спине.

— Гошнаг, спроси его, могу ли я наказать тех, кто это сделал? Или опять что-то нарушу? — Отец Николай едва сдерживал слёзы, глядя как Мышеост своими длинными паучьими руками поднимает Полину с травы.

Однако Гоша не успела открыть рта, как насассалар ответил сам, всё тем же самым спокойным голосом, но уже на русском языке, пусть с акцентом и немного искажая слова:

— Ведомые наущениями Ахримана, они совершили несоразмерное зло, лишив возможности совершить священный хведодах. Они несут всем разрушение благих слов и благих дел. Они больны смертью и заражают всё вокруг себя. Убить их и сжечь в очищающем огне — благое дело во имя Ахурамазды!

С этими словами Мышеост выпрыгнул из канавы и отправился с телом Полины на руках в сторону Кавказского хребта. Поступь его странной марионеточной походки убыстрялась с каждым шагом, и уже через пару секунд он пропал из вида, как будто здесь и не был.

— Это он до самого Ирана почесал? — Платон поёжился, хотя на улице было ещё тепло, и полез в карман за папиросами.

— Не думаю. Здесь поближе станции есть, — отозвалась Гошка, ползая в траве и что-то в ней высматривая.

— Какие станции? Тут железку только до Апшеронска тянуть собираются, а от него даже с такими ногами до Ирана не допрыгать.

— Тёмный ты у меня человек, Платон Елистратович, хоть и из городских, как рассказываешь. Вот, нашла! А то уж думала, затопчете улику.

Шакшука


Кабардинская порода лошадей




Маузер С-96 с кобурой-прикладом


Негус Манелик II


Абиссинская сабля