Воспитатель

А время текло, усмехаясь госпланово,
И как результат - долгожданный итог.
Так кончилась Вера, но Вера Степановна,
Не нянечка нынче, но суть, педагог!

Две дюжины юных советских вредителей,
Чуть-чуть не досмотришь и будет беда.
Нотации детям, под вечер – родителям,
Но Ада при ней, это плюс, господа.

Шарады, зарядки, прогулки на воздухе,
Маршак до обеда, Барто после сна.
Лишь вечером бродят мыслишки об отдыхе,
Но это от бабы, нет Саши. Одна…

Работа работой, но хочется нежности,
Отсюда хандра и вечерняя грусть.
Сказать, что страдала в плену неизбежности?
Пеняла судьбине? Да нет, не возьмусь.

Она ещё не знала, что беда,
Летит на Русь, в погонах дырки вертит,
А детки, садик - путь до самой смерти.

Война

В дому под вишней людно, взрывы смеха,
Кипят пельмени, рубится салат.
Всё очень просто. Санечка приехал!
И обмирает в «страхе» старый сад.

Уже стучит в калиточные двери
Деповских братьев громогласный взвод.
Сестрёнки Веры: Иза, Гутиэре,
При деле Ада, снеди полный рот.

Задорный стол искрится от заедок,
А ну за вилки, что за балаган!
Течёт вино, от шуток воздух едок,
Вино для женщин, водка – мужикам.

- Ну что, Санёк, куда в сей раз нарезал?
Но, Саша мрачен, взгляд сулит беду.
- Таскал под Клин Уральское «железо»
На гусеничном тракторном ходу...

Мороз по коже, стихли шутки. Люди.
Война во всём. В ограде, без пяти…
Так всё же будет? Будет, бабы, будет!
И очень скоро. Господи, прости.

Казалось только за напитки сели,
И воскресенье птахами полно.
Но истончилось, кончилось веселье,
Какой тут пир, когда в окне темно.

Молчат сурово сцепщик и кондуктор,
И тут соседка, новостей полна:
- Народ! У клуба радиопродуктор,
Беда, мужчины!
Бабоньки, война!

Вот так вся жизнь, река из многоточий,
Крупицы счастья, закрома беды,
А зло не спит, кривые зубы точит.

Лёвка

Погодки, ужас, от людей неловко,
Лишь год дочурке, дел невпроворот.
Кругом беда, а в нашем доме Лёвка,
Война, ребята, значит лишний рот.

Отец в делах и дома не бывает,
Свой паровоз гоняя по фронтам.
Уже талоны и запасы тают,
И ходит смерть с косой по городам.

Ушли Иваны, к Волге рвётся Готлиб,
И душит мать над извещеньем всхлип.
Но баба-лошадь, подхватив оглобли,
Везёт Россию, надрывая хрип.

Беда и кровь, в державе неспокойно,
Всплывает грязь разбойников, барыг.
Но пацанята, как отец покойный,
Встают к станку, вращая маховик.

Идёт молва, что дьяк знаменье видел,
Что ночью Дева ходит средь могил.
И что во храме Иоанн Креститель
За Эту землю Господа молил…

Охрипла Русь от криков и от стона,
Захвачен Киев, Минск, кругом огни.
И наша Вера мечется бессонна,
Моля Отца: « Спаси и Сохрани!»

Но бабья доля, не простое бремя,
Грядёт зима, бесхлебье, холода.
Да двое деток отнимают время,
И Лёвка плачет, с молоком беда.

Рассейских благ всего-то, щи да каша,
Но ворог давит, зло со всех сторон,
И день, как век, не приезжает Саша.

На фронтах

За тот сентябрь потом напишут книги, война всегда лишенья и пожар. Но, содрогнулся мир в ужасном крике, узнав из сводок имя «Бабий Яр».
Накрыла гарь вторую часть планеты, снарядов гром, немолчный бабий вой. Днепропетровск, резня в Оршанском гетто, затем декабрь и битва под Москвой.

Банда

Итак, война! Есть Быль и Пропаганда,
Земля и небо, чистота и грязь.
А на посёлке появилась банда,
Из дезертиров, конченная мразь.

Рыдает люд от той беды треклятой,
От Извещений почте не до сна.
А тут расстрелян Витя инкассатор,
И ювелирный вычищен до дна.

Зима, народ подёрнут сонной дрёмой,
Кто на работах, прочие - в щелях.
Ночами нос не высунешь из дома,
Сорок второй, терпенье на нолях.

Тут у станков от голодухи млеют,
(Фашист, палач, синонимы – бандит.)
И комендантский час почти что греет,
Хоть кто-то там, на улицах не спит.

Приехал Саша, ровно три денёчка,
Где взять иных, когда кругом аврал?
Как улыбалась маленькая дочка,
Но Лёвка струсил, папку не признал.

А нынче ночью под горой стреляли.
И крик ужасный, звонкий бабий крик.
Да нешто совесть у ворюг из стали?
Соседка плачет. Машинист, старик…

Весна б скорей, и там крапива, щавель,
Подспорье всё же, как ты ни крути.
У Боровых квашню с опилом ставят,
Едят очистки, Господи, прости!

Пакгауз №000

Шёл сорок третий, вместе с ним февраль,
Дышали злом простуженные дали.
Был Сталинград, и пала вражья сталь.
Да и Москву всем миром отстояли.
А кто сказал, что с нами без проблем?
Мы ж русаки, мы грубого помола.
И выли швабы, отдаваясь в плен
На поле брани Старого Оскола.

Три года Аде, это хорошо,
Фашизм трещит, дела идут к победе.
А нынче Лёвка ножками пошёл,
И скоро папка, папочка приедет!
Весна наполнит смыслом каждый шаг,
Одев деревья в молодые платья.
Примчатся птицы-возрожденья знак,
И будет счастье. Женское и бабье!

Здесь нужен экскурс, справка от певца,
О тех годах, насыщенных тревогой.
Была война, теракты без конца,
И в том числе с железною дорогой.
Не дремлет враг? Не дремлет. Не вопрос.
На всё ли хватит ополченской стражи?
Так эшелоны мчались под откос,
Двух лагерей: и гансовы, и наши.

А дальше боль, но истина проста,
Писать о ней и больно и накладно.
Был взрыв на фермах Камского моста,
Не рухнул мост, но пострадал изрядно.
Ударил гром, раздался тяжкий стон,
Ломая балки, полотно калеча.
А Саша вёл последний эшелон,
Как раз в тот день, предвосхищая встречу.

Урал и Пермь, порт Лёвшино, привет!
Душа зашлась благословенным ором.
И он душой, как бабочка на свет,
На тендер, вышел подышать простором.
Он сочинял какой-то звонкий слог,
В мечтах о встрече с чадами, женою.
Его убило, раздробив висок,
Висящей балки палицей стальною.

А в те года, где плавилась земля,
И смерть старуха хохотала грубо,
Был в тупике пакгауз, «Три ноля»,
Увы, читатель, именно для трупов.
Вот там, мой друг (слеза грызёт строку),
Где пол бетонный кровью красно-серый,
Она узнала мужа по платку,
С узорной вязью «Сашеньке от Веры».