Купейные соседи хвастали друг перед другом опытом первого онанизма. Их голоса, для вида маскирующиеся под шёпот, врывались ко мне на верхнюю полку сквозь хрип вагона и лязг колёс. Мы мчались по заснеженной пустоте. За окном холод и день. Белая плоскость, лишенная заметных, цепляющих взгляд ориентиров, скрадывала движение. Если бы не звуки поезда, если бы не чернеющие кое-где в полях земляные проплешины, похожие на обгорелые трупы, я бы сказал, что мы стоим. Столбы, обычно мелькавшие, куда-то пропали, а с ними исчезли гипнотические скачкообразно рисующиеся провода. Вниз — заминка — вверх, вниз — заминка — вверх.

— А я первый раз под «Дикость». Там Мэтт Диллон трахал Дениз Ричардс. Сейчас уже так не снимают. Общественность развоняется. Или никаких сисек в кадре или порнуха.

Знакомиться с попутчиками я не стал. Они сели, я притворился спящим. Сначала принюхивался к вынимаемой из сумок еде — лишь бы не курица, потом слушал откровения. Последний час пытался уснуть взаправду.

Когда радиоточка под потолком неожиданно ожила, я вспоминал прочитанную в юности статью о том, как на заре железных дорог к проектированию подключали композиторов, чтобы те помогли расчитать длину рельс, диаметр колёс, оптимальную скорость. Инженеры добивались благозвучного хода, берегли слуховой снобизм состоятельных пассажиров. Поездка становилась актом сотворчества многотонного состава, конструкторской изобретательности и музыкального гения. Романтики девятнадцатого века.

Соседи снизу продолжали трындеть, ностальгировать по мужской рукотворной дефлорации. Простуженные динамики, как газом, заполняли купе музыкой и голосами девчачей поп-группы. Выбирая для убаюкивания между «линий взлёт, кардиограмма» и «тух-дух-тух-дух», я незаметно отключился. Во сне, сам перед собой, предстал в образе порнорежиссера, который столкнулся с недостатком спермы на лице актрисы. На кровате, на белоснежных до синевы простынях, сидел, смущённо уставившись в пол, выпотрошенный измотанный бугай. Две густые перламутровые капли симметрично застыли на щеках коленнопреклонной блондинки.

— Этого мало, это не годится, это позор, — кричал я-режиссёр, — Необходима обильность, художественный урожай. Два центнера с гектара. Фальк, дуй в аптеку за детским «Нурофеном». Сироп, двести миллилитров.

Молодой ассистент, буксуя на кафеле, стартанул прочь.

— Мсье, — пробасил бугай, — Виновата экология. Проклятый Челябинск.

— Что? — переспросил я-режиссёр.

— Челябинск, — повторил бугай.

— Челябинск, — повторил проводник.



— Челябинск. Сорок минут, — проводник закрыл дверь, но успел отразиться в потемневшем окне, человеческим силуэтом улететь в наступившую ночь. Его контур, схваченный коридорным светом, лёг на снежную фотопластину и остался навсегда позади.

Я спрыгнул, поджав плечи, на пол. Сунул ноги (онемевшую левую и нормальную правую) в ботинки, присел на краешек чужой полки, завязал шнурки, поднялся и поймал себя и соседей в зеркале. Они жрали скумбрию, дербанили зубами жирные куски, плевали костями в магнитовский пакет. Душный копченый запах узурпировал объем почти кубического пространства. Я дёрнул ручку, сдвинул сопротивляющуюся инерцией дверь и вышел. Уже в коридоре протянул руку обратно в купе и сбросил с крючка куртку. Ещё раз посмотрел на соседей. Один, тот что дрочил под «Дикость», молча рвал руками буханку хлеба. На корке, на мякоти оставались серовато-белесые рыбьи разводы. Второй, дрочивший под «Бладрейн», пачкал горлышко кокакольной бутылки, всасывая его мясистыми, треснувшими посередине губами. Из-под корок на вертикальных ранках сочилась сукровица. Я закрыл наконец дверь. Повернулся к окошку, раздвинул чистыми руками занавески и посмотрел на огни. Поезд замедлял бег.

***

Поезд замедлял бег. Содрогался. В голове вертелось похожее содрогание. Такое, с которым я сравню вот эту механическую железнодорожную судорогу. Я загадал — если ухвачу сравнение, то достану из рюкзака нетбук и напишу рассказ. И стану известным писателем. И буду раздавать интервью. Через губу. И буду пить водку с рок-звездами. И буду трахать Аманду Сайфред. И больше никогда в жизни не стану дрочить.

Состав затормозил и встал. Из служебного закутка выскочил щуплый проводник, накинул синий форменный бушлат и пошёл открываться. Я за ним. Подождал, пока он протрет ветошью поручни, пока спустится на платформу. Спустился следом.

— Где водки можно купить? — спрашивал уверенно, давая понять — пить все равно буду.

— Употреблять в поезде запрещено, — проводник отвечал дежурно.

— Я купил у тебя лотерейки в пользу бездомных глухонемых?

— Купили.

— Теперь твоя очередь проявить благородство. Знаешь ведь где мне выходить придётся.

Проводник недолго думал. Плюнул только под ноги, коротко. Воспитанный.

— Сейчас по мосту налево, а там, увидите пирамиду. Это торгушник.

  Я кивнул. Достал сигареты. Вытащил последнюю, прикурил, смял пачку и швырком забросил в урну. То был замечательный, трехочковый швырок. Скукоженная пачка горела слюдой на вершине математически идеальной дуги. От этого вида, от гулкого звука попадания (словно о дно урны ударился не лёгкий картон, а увесистый камень) где-то внутри кишок приятно зашебуршилось. Мелкое, сиюминутное счастье ещё длилось на мосту, когда шаги пружинились и железный настил на несколько миллиметров подбрасывал меня вверх, к поликарбонатному навесу, когда заикающиеся на морозе лампы плевались порциями жгучего белого света, когда я дышал сгоревшим табаком и его выхлопы рассеивались за спиной беспорядочными нитями, когда я, опасаясь падения на скользких, окантованных стальными уголками, ступенях, по-старушечьи близоруко приближался к светофору.

Точечная моя радость оборвалась как только напротив вырос анонсированый проводником торгушник. Не пирамида стояла передо мной, а чудовище. Стеклянный архитектурный беспредел. Ноги немножко вросли в бордюр, вцепляясь в реальность, в твердь. Так нельзя существовать пространству. Потому что здесь, в Челябинске, на привокзальной площади что-то случилось с континуумом. Стероидный воспалительный процесс, наслоение зеркально треуголных объектов чужеродной злой воли.

О вросший ботинок легко тюкнулась тележка. А где такая тележка с сумкой перетянутой резинками, там неподалёку обязательно и бабушка. Эта, моя, не извиняясь, дыхнула в сторону перехода луковым паром. Звала на штурм торгушника. Тявкнув композитными самодельными колесиками, спрыгнула на проезжую часть тележка, поехала по зебре. Бабушка, с мужественным лицом Веры Мухиной, двинулась за ней, твёрдо сжимая никелированный поводок. Я смотрел на торгушник, смотрел на тележку, я думал про «конструктивисткую бомбу», про соцреализм, про «ты меня не наебешь — хуй на ландыш не похож».

Творческие порывы упиться в дюпель, в сиренивую хмарь, в жирафью недосягаемость крепли. Левая ключица, подпираемая живым пока ещё и мощным сердцем (никогда не понимал поедающих сердца — уродливые комочки мышц и жил, и пленочек) выпирала, готовая если и не вспороть свитер, то уж наверняка выглянуть через зрачок крупной вязки. Ключица хотела в тепло. Автоматические двери ТК «Синегорье» (синие пирамиды ТК не отражали небо) то и дело дергались, не сьезжаясь даже к середине, толпы шли встречными курсами. Я не влился, я свернул направо, к ближним, помня о стоянке и отправлении, лавчонкам. Зашёл в одну, белую и как-будто госпитально-стерильную. Вместо операционного стола — стол прилавочный, вместо расхристанного оперируемого — развал снеди в кричащих упаковках. И цветом эти обертки, как окровавленные органы. Везде оттенки алого и жёлтый, и коралловый, и синюшный. По ту сторону женщина в поварском колпаке, добавила к товару свою дорогостоящую усталость, вывалила её на передний край, чтобы покупатель не смог сравнодушничать.

— Добрый вечер! Мне водочки ноль седьмую, коньяка хорошего и бутылку «Sprite» большую. А ещё шоколадку с изюмом, и килограмм мандаринов. И две пачки синего «Петра».

— Пакет?

Забыл я про пакет. А усталая, хоть и устала, но все помнит.

— И пакет.

— Большой, маленький?

Сейчас я ей отвечу. Сейчас отомщу.

— Чтоб все уместилось.

Как же я ненавижу уставших людей. Еле сдерживаюсь, чтоб не посылать их нахер. Они нуждаются порой в посылании.



В другой лавочке было повеселее. Здесь торговали сосисочно-пельменными штуками. Я искал на закуску чего-нибудь порционного. Окорок, карбонад, шейка. Но продавщица... Из тех, что вызывают оторопь своим ожирением. Никогда не угадаешь, как к таким относиться. А мне определённость требовалась. Я хотел знать, какую эмоцию нужно испытывать к человеку. С жирными тяжелее всего. Если жирный жирн по причине болезни, эмоция получалась скорее положительной, если он жирн по причине лентяйства, то, соответственно, безжалостной. С нейтральностью и терпимостью, сейчас, особенно в эту поездку, моё живое, пока ещё мощное сердце, неохотно сотрудничало. Выручил мальчуган, по виду трехлетка, эдакий пробник ожирения. Миниатюра со складками на ручках и ножках, с молочным пузом под яркой тельняшкой. Пупс сидел на бежевом пластиковом горшке между пакетом белгородских сарделек и огромным батоном докторской «Вязанки». Под стеклом витрины-холодильника ребёнок сжимал левой ручкой  салатового лизуна, продавливая его сквозь пальчики, беззубо шамкал пустышку, а правым глазом косил на градусник в углу. Горела красная цифра «-2°». Я вспомнил о времени.

— Пупс свежий? Местный?

Продавщица манерно вздохнула.

— Местный. Мама из Миасса, папа из Златоуста. Товар года, блядь. Добровольная сертификация.

—Понятно. Мне вот тот кусок окорока посчитайте.

Мне посчитали. Я покинул ТК «Синегорье».

***

Когда я вернулся к поезду, распечатал пачку и закурил, пошёл снег. Безветрие и нахлынувшее нежданно потепление сделало его детским. Снежинки, где-то за пределами фонарного света, в вышине, склеивались и хлопьями опускались на перрон. Медленый и тихий полет. Одинаковый во всех городах голос невнятно оглашал пути громкоговорящим сообщением. Кто-то слышал этот женский посыл. Кто-то невидимый принимал его к сведенью, что-то совершал или от чего-то берегся. Тайное существование незнакомых жизней. Сигарета закончилась. Я заглянул в урну. Опустошенная пачка лежала одна. С ней рядом лег окурок. Пачка из Свердловска. Он из Челябинска. Грустно.

У мусорки я заметил мышь. Вокзальный грызун притулился серым боком к серому чугуну. Мышь был мужчина. Попадая в переплёт женщины не смотрят на мир отчаянно. Их глаза сияют злой наглостью, возмущенным мужеством. Мышь же смотрел на меня затравленно. Чёрный пластиковый взгляд. На крохотную его голову опустился кусочек снега, напоминающий треуголку. Пират на пороге смерти. Я сел на корточки, протянул к мышу раскрытую ладонь. Животное прыгнуло в неё не раздумывая. Я оттянул свободной рукой край кармана и спрятал мыша в куртку.

В вагоне, напротив моего купе, на откидном стульчике сидел проводник. Когда я ступил на палас, истертый до гладкости, проводник подскочил. Стульчик влажно хлопнул о стенку дермантиновой обивкой.

— Явились! — он, по-моему, необоснованно сорвался на визг. Особенно в конце, на слоге «лись». Никогда прежде я не разглядывал проводников так долго. У этого была жалкая анатомия. Подростковое тело в застиранной одёжке. Ворот рубахи в катышках. Шея в цыпках, казалась грязной. А кадык... Словно внутри горла в стенку упирался кончик кинжала. Того и гляди проткнет. Ещё у проводника был странный прикус, как у французских женщин. На первый взгляд интересный, а на второй противный.

— Что-то случилось?

— Случилось? Я вас отселяю в дисципланарное купе. На вас жалоба от попутчиков. Вы их игнорировали. Не вступали в обязательное общение. Избегали зрительного контакта. Брезговали едой. А ещё порядочный с виду!

Проводник заткнулся, перестал шевелить зарубежным прикусом. Поднял свою костлявую ручку и указал в конец вагона. Там было для меня место. У туалета. Я ничего не сказал. Пакет звякнул бутылками.

***

  Дисциплинарное купе не отличалось от обычных. И девушка, обнимавшая гитару, на нижней правой полке тоже не отличалась от обычных девушек, обнимающих гитары. Короткая стрижка — пепельное каре до уровня подбородка, нижняя челюсть чуть больше чем нужно, ресницы на верхних веках будто прореженные, но длинные, на нижних — словно совсем отсутствуют. Только глаза очень яркие, светящиеся детским акварельным синим, когда он ещё в круглой ячейке, нетронутый кистью и водой.

Я снял и повесил куртку на деревянные плечики. Пакет с продуктами поставил на полку. Моя была не заправлена. Матрас, подушка, комплект белья, одеяло лежали на верхней. Девушка свою оборудовала. Простынь подоткнута с мастерством, без складок. Шерстяной клетчатый плед сложенный пополам. Наволочка (без разводов и желтизны) на подушке. Горит мягкий свет у окна с её стороны. Я сел за столик и включил свой. Из-под толстого стекла полилось тепло.

— Начнём с коньяка?

  Девушка оживилась. Отложила в сторону гитару. Забралась на полку с ногами, локти ударились о столик. Округлые суставы в белой коже, как земерзшее молоко.

— Ой, наконец-то можно выпить. Я б и сама сходила за бухлом, но боюсь не успеть.

Открылась дверь. Вошёл мент с рюкзаком в руках. Кинул его рядом с пакетом. У мента были рыжие усы. Под носом волосы казались темнее. Мент тяжело дышал на меня маленькой властью.

— Пожитки свои забыли, гражданин!

— Спасибо, что принесли. Пришлите к нам проводника. Эта сука мне должен.

— Пришлю. Счастливого пути!

Мент вышел и закрыл дверь.

Проводник явился, когда я выложил на стол мандарины, коньяк и шоколадку. Он шевельнул кадыком и поставил передо мной стакан в подстаканнике и пепельницу.

— До Полей, считай всю ночь, санитарная зона. Ссать ходите в сцепку между тамбуров.

— Свободен.

Проводник ушёл и я закрыл дверь. Массивная поворотная железка была весомой и гладкой. На ощупь как маленькая бутылка коньяка. Всё в поездах было весомым, и всё в них смутно напоминало нечто из дворового детства, из походов с бабушкой на блошиний рынок, из охоты за корольками импортных сигарет.

Я вытащил стакан из жестянки. Девушка вытащила свой. Потом она положила перед собой два мандарина, один оставила в руке, и, глядя через окно на снег, впилась в кожуру короткими широкими ногтями без лака.

Я вспомнил про мыша. Полез в карман. Достал зверя и посадил его на стол, подальше от края. Девушка отломила дольку, всю в тонких мохнатых венах, и угостила мыша.

— Наливай уже, что ли.

Голос этот не выражал ничего эмоционально понятного, он только определял необходимые действия. Я разлил выпивку по стаканам. Мы выпили. Мышь испачкал усы в мандариновом соке. Я отломил квадратик шоколада, держал его во рту, пока из плена не вытопилась изюминка.

Я разлил снова.

— По легенде, дизайн граненого стакана придумала Вера Мухина.

Мы выпили. Мышь получил от девушки добавку. Поезд дернулся. На девушкиной стороне сетчатая полочка отщелкнулась и открылась. Выпало полотенце.

Я ещё разлил. Мы выпили.

— Зачем ты едешь в Поля? — мой голос выражал вопрос.

— Из-за слов. Я на телевидении работала. Там, знаешь...сопутствующий ущерб, народонаселение, среднедушевой доход, возраст дожития...вот это всё. А ты зачем?

— Воспоминания. Я с ними трахаюсь. Долблю во все щели. Надоело.

Поезд снова содрогнулся. По всему составу, по хребту заскрежетало точильным камнем. Я вдруг вспомнил про обещание и полез за нетбуком. Такое дрыгание бывает у человека, когда он засыпает. Неожиданно нога вытягивается в струну или колено подскакивает, вскидывая простынь. Хотелось поскорее начать рассказ. Но девушка вся как-то мерзко скривилась, увидев компьютер, сжалась в сморщенный бублик, и когда поезд тронулся слеза не удержалась в её глазу и капнула в стакан. Я закрыл крышку, разлил остатки коньяка, выпил, сказал, что больше не буду и пошёл ссать.

***

Когда вернулся, девушка заканчивала стелить мне постель. Водка, окорок и газировка на столе, пакет под ним, приспособлен, как мусорный. В пакете кожура, пустая поллитровка и обёртка от шоколадки. Мышь перекочевал к девушке на плечо. Брут.

— Слушайте, молодой человек, давайте пить. Без всяких... Просто давайте доедем до Полей. А там уж как-нибудь. Как захотите. Захотите — поженимся. Захотите — убьём друг дружку.

Мы стали пить. После первой, я нарезал окорок. Пискнул мышь. Девушка протянула к плечу кусочек мяса. Мышь довольно и шумно чихнул. Поезд, набравший скорость, качал купе. Мы с девушкой, со стаканами в руках, молча следили за проплывающей ночью. Снова появились столбы. Иногда мелькали освещенные переезды. Занесенные снегом, уютные хибарки дежурных, похожие на украинские хаты, приглашали переночевать. Но зачем? Я точно знал, что в восемь лет мечтал всю жизнь провести в таком купе. Перелазить с полки на полку, дёргать тугую резиновую держалку, чтобы раздавался хлесткий шлепок, баловаться рычажком лампы, щелкая его туда-сюда. Смеясь, умываться, поддерживаемый мамой, балансировать на унитазе. Бегать в соседний вагон к путевой подруге, приставать с распросами к проводнице, благодарить солдата за подаренный значок, оправдываться перед мамой за продырявленную этим значком футболку.

Спустя годы хотелось того же. Домашний свет отражался в обшивке под дерево, становился лаковым, прилипал к двойному стеклу. Домашний свет из двух продолговатых, закованных в броню очагов, прислонялся ко всем предметам в купе. И к девушкиному лицу. На правой щеке мягкий сентябрьский полдень, на левой — июльская ночь.

Снег перестал. Тучи разметались по углам темноты, выскочила Луна, загородные звезды сияли свежо и ново. Дневная пустота заполнилась тушью, разбавленной, облегчённой.

— А что со словами у тебя?

Захотелось немного поговорить. Девушка отвечала охотно, после того как я спрятал нетбук и убрал рюкзак на верхнюю полку она подобрела и расслабилась.

— Слова приучают мозг к привычке. А мозг, эти полтора килограмма, это и есть мы. Наше обожаемое «я» весит полтора килограмма. Если я скажу тебе «бело-чёрное кино» или «ресторан-вагон», то ты, тот ты, что в черепной коробке, запротестует. Слова управляют нами. Но не только слова. У меня в кабинете глобус стоит. Однажды я его перевернула Антарктидой вверх. Два часа смотрела на макет Земли и все-все поняла.

— А я играю в ассоциации. Например, мы сейчас пьём время. Водка — это спирт и вода. Спирт — это пшеница. Пшеница — это хлеб. Хлеб и вода — это жизнь. Жизнь — это время. Такая цепочка.

И мы пили время. Пока его не осталось совсем мало. Девушка снова обняла гитару, я лёг, прислонив подушку к стенке. Девушка тронула струны. Левая рука сжимала гриф, как цевьё автомата. Началась песня.





Где вода берёт начало

Лодочка меня качала

Плакал горизонт

Там такое небо видишь

Там такое солнце слышишь

Видела я сон



Раздвигая неба шторы

Разворачивались горы

Дерево цвело

Белым цветом белым цветом

Облетало целый свет и

Засыпало зло



Где вода берёт начало

Лодка лодочка качалась

По воде плыла

Воду лодочка глотала

Потому что солнца мало

Мало нам тепла



Раздвигая неба шторы

Пробивались к солнцу горы

Радуясь теплу

И весна пылала цветом

Облетая целый свет и

Засыпало зло





В конце я увидел мыша. Он опустил голову, закрыл пластмассовые глаза и свесил хвост на девушкину ключицу.

***

С рассветом мы приехали в Поля.