В древнем городе гудел и переливался ярчайшими сочными красками огромный рынок. Толчея и горы товаров - ряды с овощами, мясом, фруктами - виноград, хурма, песики и дыни, дыни, дыни, от одного запаха которых кружится голова и хочется превратиться в желтую и злую огромную среднеазиатскую полосатую осу, сотни их вьются вокруг всего, что источает дивный сладко-цветочный аромат и просится на язык. Огромное, окруженное мохнатой короной беспощадное белое солнце, насквозь прожигающее кожу и мышцы, пробирающее до костей и их плавящее, мешающее белыми лучами землю и воздух, ледяную воду из палаток, цветастые ковры и расписанные немыслимыми оттенками блюда, усиливающее горластые голоса непрерывного торга до черноты загорелых продавцов - чаще всего жителей кишлаков в потрепанных ватных синих халатах и тюбетейках - и порой не менее живописных покупателей.

Дедушка время от времени останавливался у очередного прилавка - какого-нибудь Нияза, Усмана или Мурата-ака, притворно отчаянно ругаясь, приценивался, торговался, пробовал товар, цокал языком, что-то покупал, совал мне какие-то лакомства, липкая слюна от которых привлекала все тех же вездесущих ос, и одновременно не забывал крепко держать меня за руку.
Я, родившийся в этом чаду, жары не замечал и напевал незатейливые песенки, и мне было очень хорошо. Потому что дедушка снова приехал и потому что он был со мной.

Я рисковал потеряться - он был совершенно прав - повсюду сновал, шел, бежал, спотыкался и громко восклицал на нескольких языках разношерстный люд, и я, едва достигая деду до пояса, мог запросто пропасть в пестроте одежды и тел.

Но именно по причине своего малого роста и острого детского зрения она от меня не ускользнула. Сначала показавшись из-под прилавка, она немедленно исчезла среди грубых досок в груде каких-то ящиков на липкой и грязной земле. Мелькнул грязно-белый пушистый хвост - и больше ничего. Я стал отчаянно дергать деда за руку, но он был увлечен беседой с очередным из многочисленных знакомых, которых он встречал каждые несколько минут, и в очередной раз проигнорировал меня, как часто игнорируют взрослые детей, которые смертельно на это обижаются.

Мы шли и шли дальше, рынок никак не заканчивался, и душно отдавали жаром ковры и обжигали нестерпимым пеклом дымящиеся жаровни с готовившимися на них пловом, шашлыками и тандыры с лепешками. Через какие-нибудь полчаса, которые показались мне вечными, я снова ее заметил.
Теперь, когда она выбралась из-за на какое-то относительно открытое место и стояла в тени куста рядом с арыком, я видел ее полностью.

Одна передняя лапа была перебита очень давно - изгибаясь криво и несуразно - и она сидела, поджимая ее. Когда-то пышная и вздымающаяся от ветра шерсть была далеко уже не белая, а почти вся серая и в комках прилипшей засохшей грязи. Один глаз также давно уже вытек, и вместо него на мир смотрел, выпирая из глазниц, ссохшийся мясной комок. И все же она сидела спокойно и начала спокойно умываться, что было довольно нелегко с одной свободной передней лапой. Однако ей удалось тщательно вылизать грязную шерсть, которая, впрочем, не стала от этого белее. Она выкусила несколько блох и, закончив умываться, неспешно и при каждом шаге кивая головой, потому что был, видимо, поврежден позвоночник, заковыляла вдоль арыка, едва используя больную лапу, чтобы найти удобное место для питья.

Я снова заныл и, посмотрев вверх на деда, задергал его за рукав, и он снова не обратил на меня внимание, опять отвлекшись. Однако когда я в следующий раз посмотрел на нее, то, вырвавшись из потной руки деда, побежал к ней со всех ног, потому что она попала в беду.

Старая и очень грязная даже для Средней Азии цыганка, несмотря на свой возраст оказавшаяся резвой и быстрой, уже занесла над моей кошкой толстую и длинную дубину, так любимую сторожами виноградников, и я видел, что мне не успеть, не броситься на нее, подставивши под удар свою спину.

Она ускорила ковыляющие шаги и запрыгала на трех ногах, но гадкая сумасшедшая ведьма со злорадной улыбкой тоже задвигала быстрее своими черными и кривыми, сплошь в страшных незаживающих язвах, ногами в рваных чувяках.
Я был совсем уже близко - буквально в паре шагов от нее - когда дубина во вмиг замедлившимся вокруг меня мире плавно опустилась на вытянутый кошачий хребет, и его хруст прозвучал для меня оглушительным взрывом.
Ее зеленые глаза застыли приобрели бессмысленное выражение, а в моих почему-то не появилось ни одной слезы, хотя они должны были хлынуть сплошным потоком. Я только разлепил мгновенно пересохший рот и истошно закричал:

- Деда!!! Дедушка!!! !!!!

И бросился у ней, обнял ее, потому что знал, что ей ничем уже нельзя было помочь, обнял и застыл на миг, потом принялся ее гладить.
Я посмотрел вверх оттого, что меня кто-то гладил по голове. Мерзкая карга, не скрывая дикой радости в глазах стояла и ерошила мне волосы своей шелушившейся, в липкой жиже рукой, и монотонно приговаривала:

- Берег бы ты, малый, своих животных, берег бы осторожнее, крепче бы берег. В животных сила, а они воруют наше мясо. Табор наш тут рядом с рынком, ходим мы, гадаем за копеечку какую маленькую и большую. Кошку бережешь - счастья обретешь, а тебе счастье большое будет дано через кошку это все равно, хотя не поверишь и не заметишь, не поймешь. И деда береги, сильный дед у тебя, приходит у тебе, и хорошо оно тебе - всю жизнь приходить будет. Будет с тобой он до конца дней твоих и может быть дальше. А то что я, старуха, радуюсь, так не смотри на меня, не осуди старую. Немного мне осталось, уж совсем немного, чувствую я. И силу твою чувствую, малец. Если решил делать, то делай быстро. Потому что иначе сделаем мы.

Говоря, она нагнулась, и теперь ее лицо было очень близко от моего, она обдавала меня своим зловонным дыханием - запахом гниющих овощей, но я не обращал на него внимание, потому что сосредоточился взглядом на ее грязной, в разводах, шее, на которой неутомимо билась крупная жилка.

- Витя, не смей!!! - услышал я вдруг голос наконец-то очнувшегося и подбегавшего ко мне деда, но я, кошачьей резкой пружиной уже взвился вверх и вонзил мгновенно отточившиеся клыки в эту вонючую шею - и тут же вонь затмил восхитительный, несколько тяжеловатый, но ни с чем не сравнимый аромат мясного павильона, потому что алая жидкость жирной струей забила из ее горла, потекла ко мне в открытый рот, а я прижался к ставшей скользкой шее упавшей ведьмы и стал, чавкая и булькая, втягивать и всасывать ее в себя. Аппетит был зверским, кошка была на время забыта, как был забыт и дед, который теперь только стоял рядом и молча качал головой. Ему нелегко было сдерживаться, но я чувствовал, что при мне он этого делать не станет. Возможно, он был не в том настроении, хотя мне было даже не до того, чтобы просто взглянуть в его глаза.

Постепенно мой живот вздулся и затвердел, и хотя детский желудок не мог вместить большого количества жидкости, ее было достаточно, чтобы я почувствовал заметную тяжесть. Внутри меня колыхалось, как в набитом водой бурдюке горного чабана, когда я поднялся на ноги. Дед осторожно потрогал, перевернул и осмотрел неподвижную кошку; потом он тронул задрожавшей вдруг рукой шею старухи и облизал пальцы. потом он отвернулся и некоторое время смотрел в сторону. Начинала собираться толпа зевак.

Только теперь я почувствовал подступающий к горлу комок. И еще понял, что месть сосем не сладостна, даже если она и ведет к утолению голода. Потому что ее теперь уже точно нельзя было вернуть.
С десяток человек стояло вокруг нас и молчало.
Наконец тишину нарушил заведующий комиссионной лавкой Рашид.

- Идите-ка вы сейчас, Михалыч-ака. Плохое дело внук твой сделал. Это же всего лишь кошка была, а Рахмилля давно, годы уж не в себе. Народ обидится, сильно очень. Сейчас и Тимура вызовут, подъедет. Вас он не тронет, сами знаете, а нам здесь оставаться и на жизнь зарабатывать. Место это теперь нечисто будет теперь, народ обходить будет. Знаешь ж, моя лавка вон там, совсем рядом. И у Рустама тоже здесь прилавок, у Кадыра тоже. Грех вы творите, Михалыч, хоть и слово грех не для вас с самого начала.

- Ты же знаешь, Ращид, мы солнца не боимся. Но прости нас. Ты, лично, прости, - дед посмотрел на него успокоившимися глазами и снова отвернулся, - ну что ж, Витенька, - обратился он ко мне, - давай возьмем ее да и правда пойдем. Негоже нам с Тимуром пререкаться. Имя у него знатное, тезка знатный был. Похозяйничал когда-то хорошо в городе нашем, побушевал. А кто знает, может Тимур этот и потомок его какой, да только червь он жалкий и раб. Как и все тут. Уезжал бы ты отсюда как чуть подрастешь.

Он тяжко вздохнул, нагнулся и поднял ставшее тряпочным и податливым тельце и крепко прижал его к себе. Жирная муха села на выбитый глаз и тут же умчалась прочь.
Мы двинулись через напряженно молчавшую и расступавшиеся толпу. Мой желудок немного успокоился и я почувствовал прилив сил. Мы знали, что все смотрят нам вслед; мы уже отошли от людей шагов на десять, когда сзади неожиданно громко завизжали тормоза, и перед нами остановились желтые милицейские "жигули". С водительского места неуклюже выбрался низенький и толстый Тимур, который засверлил деда маленькими недобрыми свиными глазками и вытер носовым платком тоненькие ручейки пота, бежавшие по лбу из-под фуражки.

- Опять пришел и чудишь, Михалыч? - спокойно сказал Тимур, подходя ближе, - думаешь и управы на тебя не найдется? - он подошел вплотную, не отводя взгляда. Дед стоял неподвижно и смотрел ему в лицо. Свиные глазки вдруг забегали, засмущались; они с дедом хорошо знали друг друга.

- Да это щенок чудит на этот раз, - произнес злобный голос по-узбекски.

Все тяжело молчали, потея и плавясь вместе с асфальтом. Было слышно только жужжание насекомых и журчание воды в арыке. Из чайханы чуть слышно доносилась нескончаемая заунывная мелодия.

- Эх, Михалыч, - наконец сказал Тимур, снова подойдя к нам после того, как рассмотрел мертвую каргу, - была б моя воля, сила б была, я бы таких как ты… - он часто задышал, отчего заколыхался его распухший от жирной баранины круглый живот, и замахнулся кулаком.

Дед поднял свободную руку, не выпуская кошку, и, не коснувшись его кулака, спокойно отвел его в сторону - за секунду до этого он легко выставил барьер - от волнения, потому что не было в этом абсолютно никакой необходимости - только совершенно безумное существо, вроде окончательно чокнутой старой твари, могло здесь, в этом срезе бытия, ему как-то повредить.

- Все дело в том, Тимур, что нет у тебя их. Ни силы, а что еще важнее - ни воли. И никогда их не будет. Иди пока, холуй, иди по своим делам. И мы пойдем. Не будем друг другу мешать.
- И когда уж ты перестанешь ходить к нам, Михалыч, - донесся до нас голос того, кто назвал меня щенком - нечего тебе ведь делать тут, совсем уже нечего! И волчонка уводи, найдем ведь рано или поздно что с ним сделать!
- Потерпи, Ахмет, совсем немного осталось, - сказал дед, - я ведь волк, санитар здесь в вашем мусоре. И за брата зла не держи - шакалом был твой брат. За него ведь тогда давно я вступился, - он показал на меня, - не трогал бы малого, ничего бы не было.

Ахмет злобно сплюнул далеко в арык, повернулся и пошел. Народ стал потихоньку расходиться.
Пошли дальше и мы, нырнув в голосящее месиво торговых рядов - левой рукой дед крепко держал мою руку, а правой бережно прижимал к себе тельце кошки.

Через полчаса я заметил, что солнце уже успело перевалить по раскаленному небу середину своего пути, и рынок все также тянулся и тянулся, и все также трудно было пробираться сквозь плотную массу народа, однако скоро нам снова попалась небольшая "опушка" - очередной пустой пятачок, где дед неожиданно остановился.
Я порядочно устал; гуляя с ним целый день с самого утра, мы успели немало побродить по солнечному городу, окруженному далекими синими горами. Устал и дед, которому, прежде чем со мной заговорить, пришлось немного успокоить свою одышку.

Я посмотрел вокруг и заметил, что этот пустой пятачок был совсем не маленьким - странной пустой полосой тянулся он вправо и влево, и я, сколько ни вглядывался, не мог найти ему конца - только где-то совсем далеко по обеим сторонам расположенные по обеим его сторонам торговые ряды совершенно сливались. Я узнал это место. Это и была граница, только прошлый раз она была не на рынке. Возможно, она только проходила через рынок, как и через другие места.

На некотором расстоянии от нас, так же - сколько хватало глаза - и слева и справа тянулась бесконечная длинная и низкая доска, очень похожая на гимнастическую скамейку в спортзале.

- Мне пора, Витенька, - вдруг сказал отдышавшийся дед, - ее я возьму с собой, потому что так надо. Слабоваты мои глаза были, не увидел я ее, старуха добила. Но ты ее, старуху-то тоже зря тронул. Поймешь потом, ничего.
У меня неожиданно резко и обильно хлынули слезы, и я вспомнил, что дома на плечиках в шкафу висит дедова пижама, которая остро пахнет его Тройным одеколоном, и которую я опять буду очень долго нюхать и в нее плакать по вечерам, а если куда-то буду уезжать, то непременно буду брать ее с собой. Долгие месяцы, пока он не придет снова. Если придет.

Дед поднял меня одной рукой, прижал к колючей седой щеке и крепко поцеловал.

- Будь здоров, Витенька, - его голос странно прервался, но затем опять стал нормальным, потому что он не хотел, чтобы я видел как он плачет, - ну что, Раечка, нашел я тебя, пойдем! - сказал он кошке и решительно перешагнул через скамейку.

Когда он отошел на несколько шагов на той стороне, и тот срез мира стал как и прошлый раз быстро и плавно меняться, я с ревом рванулся за ним.
И так же, как и прошлый раз, меня мягко, но пружинисто и сильно отбросило назад, и я прокатился некоторое расстояние по пыли.

Я поднялся, и размазывая по щекам грязные слезы, зарыдал в полный голос.

Мне на плечо легла чья-то тяжелая рука, и спокойный голос Рашида сказал:

- Это ничего, поплачь, Витя, поплачь - тебе можно. Может быть он и придет снова, хотя и уже нашел ее. Им хорошо там будет, - сквозь туман слез я видел, как на глазах молодеющий дедушка сначала улыбнулся и помахал мне рукой, а кошка, которую он непрерывно гладил, также на глазах ожила, вытянулась и встала на задние лапы, которые вдруг стали уже не лапами, а ногами.

Пока на ней редела грязно-белая шерсть, молодой, уже лет двадцати двух, не больше, уже в шлемофоне, дед подобрал с земли появившийся там комбинезон и стал помогать ей его надеть. Когда комбинезон был одет, симпатичная девушка, уже и без следа шерсти на руках и на лице тряхнула пышной копной черных как воронье крыло волос и, обняв деда, улыбнулась и тоже помахала мне.


На той стороне мир уже полностью изменился. На покрытом скошенной зеленой травой поле позади них уже стоял иссиня-черный новенький штурмовик ИЛ-2, без единого опознавательного знака - сплошь черный цвет - из кабины стрелка-радиста уставился в голубое небо с редкими облачками длинный ствол пулемета, а из колпака пилота высунулся и показал большим пальцем вверх дед; затем он замахал ей, и она ловко вскарабкалась на крыло, а оттуда - в свою заднюю кабину.

- Держись, Витька!!! - услышал я заглушаемый ветром и застучавшим винтом запускавшегося мотора звонкий голос, - увидимся ведь обязательно! Мы помним тебя, помни и ты нас. Вспоминай - мы тебя видим! Мы с тобой!

Самолет превратился в маленькую точку, я все стоял и плакал.

- Это ничего, малый, ты поплачь, - Рашид-ака гладил меня по голове, - зато у них есть теперь целое небо… И оно тоже когда-нибудь будет твоим. Все и безвозвратно.

Я посмотрел на него - я знал, что старик и сам был готов заплакать - но он стоял спокойно, и ни неподвижное морщинистое лицо, ни сдвинутая набекрень тюбетейка, ни медаль на потрепанном пиджаке не выдавали волнения.

Мне предстояло добраться домой, спать и есть и думать, пойти в школу, влюбиться, учиться и работать, сделать очень много важных и пустяковых дел и прожить целую жизнь.

Я перестал плакать и улыбнулся деду. Я точно знал, что он меня видит, и что мы обязательно увидимся снова.