-Не трогайте его, пацаны. Он все равно никогда не заплачет. Пчелинцев развернулся и зашагал к своему корпусу, увлекая за собой свиту из пяти подручных.

Я поднялся, утирая кровь с губы и отряхиваясь от снега. О, как бы я хотел, чтобы сказанное было правдой, чтобы враги никогда не увидели моих слез! Но я плакал. Плакал от тоски по дому, по отцу, которого недавно узнал и сразу полюбил, от бессильной ярости и невозможности победить превосходящего врага. Жизнь в санатории представляла собой  слепок со взрослого мира с его враждебностью, интригами, несправедливостью и жестокостью.

Лечебное учреждение располагалось на окраине населенного пункта Боярка Киевской губернии. Городишко прославил Николай Островский, описав, как Павка Корчагин строил там свою узкоколейку. Санаторий занимал огромную территорию со множеством корпусов, в которые  распределяли, исходя из возраста. Наш девятый корпус населяли дети  от 8 до 11 лет. Мне было десять и поэтому восемь месяцев, проведенные мною там, показались мне вечностью.

Я не знаю, за что меня так невзлюбили председатель совета отряда со своей пристяжью. Правда, они и остальных не жаловали, находясь в привилегированном положении, поощряемом воспитателями. Шатались по территории после отбоя, занимаясь всякой хренью, развлекались, как могли, и в один, далеко не прекрасный вечер, все чуть не закончилось трагедией. Я еще не спал, лежа с закрытыми глазами, думая об отце и мечтая о его приезде. Мечты были грубо прерваны ворвавшимися в палату предводителем команчей и его телохранителями. Один из них запрыгнул на мою кровать, стал прыгать по мне, попутно наступив на голову, чем вызвал у приятелей дикий восторг, сопровождаемый дебильным ржанием. В мозгу моем что-то щелкнуло, пространство заволокло багровым светом, на мгновение я выключился, а придя в себя, обнаружил, что лежу на враге и сжимаю его шею двумя руками. Остальная банда пинала меня ногами, пыталась разжать пальцы, но я только стискивал их еще сильнее. Ударов я не чувствовал. Жертва уже начала хрипеть и синеть, и кто-то сообразил вызвать дежурного врача. Когда взрослые люди, наконец, оторвали меня от бесчувственного тела, ему уже требовалась реанимация. Обошлось, слава Богу. Историю спустили на тормозах, трогать меня перестали, а вскоре Пчелинцева выписали и он отбыл по месту жительства. Его пристяжные стали изгоями, с которыми никто не общался. И пришла весна, стало веселее, а в мае приехал отец и наступило счастье…

Не могу не вспомнить одну воспитательницу. Я никогда не понимал, зачем люди, ненавидящие детей, идут в учителя, врачи и воспитатели. Она была красива. Лет двадцати пяти, с большой грудью и попой, в белом платье и белых лодочках на шпильке. За пустяковую провинность эта женщина ставила нас по стойке “смирно” на полчаса. Если кто-то шевельнулся, добавляла пять минут и улыбалась. Переносила вес тела на пятки, и ее шпильки под тяжестью великолепных сисек и попы погружались в мягкую украинскую землю…
Мать приехала за мной в августе. В Киеве мы несколько дней жили в гостинице “Москва”, где я познакомился с артистом Савелием Крамаровым. Мы с ним завтракали в буфете на пятом этаже…

Дома, в Мурманске, в первые месяцы учебы в школе, я кидался на всех при малейшем намеке на обиду. Пребывание в санатории сказывалось. Потом это прошло…