В ресторане шумели. Юбилей генерального прокурора города Подольска подходил к концу. Уснувший за столом именинник блестел лысиной между фужеров. Над руинами банкета горланили песни хозяева провинциальной жизни. В окружении коньячных войск они то и дело сдавали позиции. Зампрокурора талантливо копировал начальство, двое судейских боролись на руках, главврач обнимался с фикусом. Музыканты уже разошлись – гости пели акапельно и бестолково, забывая слова и вступая невпопад. Из угла доносился женский хохот, густо перемешанный с матерщиной. Оттуда иногда подпевали про «рюмку водки на столе». 

   Андрей заглянул внутрь, сделал украдкой пару снимков и вышел на улицу. Работал он в местной газете недавно, попал туда сразу после института. Но профессию журналиста осваивал бойко, с напором, и древнейшей ее не считал. «Честный журналист продается только раз», – так говорил им один доцент-взяточник на кафедре философии. Покупателей особо не было. Мечтал он не о романе, но о славе, а пока набивал руку и шишки в «Нашем вестнике». Перебиваясь поденщиной, рыскал по захолустью в поисках сенсаций, с надеждой быть замеченным в столице. Его материалы часто заворачивали.  

   Он задержался в дверях, глядя на стоянку. Клочья тумана блуждали между столбами-виселицами, лизали холодную землю. 
   – Вот уже и октябрь... – проговорил он тихо. Пар изо рта смешивался с туманом. Было зябко и тоскливо. Из трубы котельной напротив валил дым. «Когда-то и ты станешь дымом над крематорием», – подумал он. 

   Иномарки гостей хищными мордами поблескивали в зыбких пятнах света. Андрей попытался разглядеть, где чья. Он не видел, как за ним, расталкивая коридорные стены, вышел отец Михаил. Он встал сзади, то раскачиваясь на пятках, то отчаянно кренясь в стороны, как баркас в бурю. Без предупреждения выстрелил в затылок хриплым кашлем, выдохнув пороховое облако перегара:
   – Ты – Зацепин?
   Андрей, вздрогнув, быстро повернулся. Рослый священник с серебряным крестом поверх подрясника наклонился вперед, но вдруг резко выпрямился, меняя килевую качку на суровую неподвижность. Андрею померещилось, что смотревшие в упор глаза-угли были ему смутно знакомы. 
   – Допустим...
   – Кто я, ты знаешь?
   – Догадываюсь.

   Об отце Михаиле ходили разные слухи. До рукоположения был Афган, работа в органах, увольнение по статье, гражданская жизнь, безумие обыденности. Потом – трагическая смерть жены, дочка перестала говорить, неожиданное воцерквление, синдром активного прихожанина, работа в общине глухих при монастыре. В лихие девяностые – семинария, литургии с сурдопереводом, скромный приход, кожаные куртки и бритые затылки паствы, проповеди о войне. Сейчас – храмовое строительство, песнопения не без кагора и благолепие сигаретного бизнеса на пару с прокурором.

   Болтали, будто-то под рясой он таскает афганский нож тридцати сантиметров. Однажды пьяного пастыря остановили гаишники. Заморышами капитан и старлей не были, имели опыт... Сначала он изломал их, как хворост, потом достал нож и призвал к смирению. Заставлял каяться в мздоимстве и молиться о спасении души по рации... Когда его взяли, порвал наручники и выпрыгнул на ходу из «бобика», не прощаясь. Дело с божьей помощью замяли. 

   – Это ты... Ты это сам придумываешь или помогает кто? – в тоне вопроса слышалась издевка.
   – Что именно?
   Священник вытащил из-за пояса газету и развернул ее, большую и светлую, как пододеяльник.
   – А вот... гляди-ка... – он приторно улыбнулся, шагнул ближе и положил руку на плечо Андрею, поворачивая того к свету. 
   – «Приход на приходе. В Никольском храме торговали марихуаной», – отец Михаил с трудом прочитал заголовок и вопросительно уставился. 
   – Ну, сам писал. А что? – он вспомнил, как долго уговаривал редактора пропустить этот материал, как унижался и просил. 
   – Экий ты проныра, – ухмыльнулся пастырь, и Андрей почувствовал, как огромная ладонь легла ему на горло. Пальцы впились глубоко в плоть, ухватили кадык и сдавили. Боль была такой, будто кто-то клещами рвет ему зубы и вставляет банник в трахею. Андрей обеими руками повис на душившей его каменной кисти. Рот открылся, но крикнуть не получалось. Андрей хрипел и пытался вывернуться.

   Второй рукой отец Михаил стал запихивать ему газету в рот. Андрей задыхался. Казалось, его загарпунили и тащат на берег с неодолимой силой. Боль парализовала волю, он перестал сопротивляться. И вдруг понял, что умирает. От внезапного ужаса у него покатились слезы. На волнах раскатистого баса до угасающего сознания долетали слова:

   – И увидел я отверстое небо, и вот, конь белый, и сидящий на нем называется Верный и Истинный, который праведно судит и воинствует. Очи у него как пламень огненный. Был он облечен в одежду, обагренную кровью. Имя ему: слово Божие! 

   Хватка ослабла. Куски газеты разлетались в стороны. Андрей согнулся пополам, откашливаясь, оперся рукой о стену, выплюнул пахнущую краской бумагу. Отец Михаил шумно и с облегчением выдохнул:
   – Напраслину на ближнего своего не возводи… Грех это.  И еще. В книге Екклесиаста так сказано: «Время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру». Все люди братья. Повоевали и будя... Ступай.

   Андрей вытер ладонью лицо. С неба посыпалась редкая морось. Вспомнились недавние слова Веры: «Дождь – это слезы для равнодушных». Ему захотелось прижаться к ней.   

***

   Познакомились они на перекрестке. Он несся по тротуару, озадаченный делами, она шла по другую сторону дороги, задумчивая и хрупкая.
   
  Каждое утро он гадал по лицам прохожих, как на картах. Если попадались страшные трефовые рожи – бомжи-бородачи или курящие на ходу женщины – день будет похож на климакс старой девы: нервный, затяжной и бестолковый. Если шли бубновые девятки с румянами доброты на лицах или нализанные валеты-хипстеры – все будет сносно. Пиковые дамы в начале уличной колоды – брюнетки с высокой грудью – почти всегда были к деньгам...    

   Издали он увидел соломенную детскую челку, беззащитный изгиб шеи – ничего особенного, десятка бубей лет двадцати. Девушка шла, размахивая руками, как подросток на перемене, не глядя под ноги. На пешеходном переходе в его сторону медленно качнулись ресницы. Когда зажегся зеленый, в ее глазах мелькнул интерес, сменившийся меланхолией. Изломанная линия губ очертила в воздухе быстро исчезнувший силуэт улыбки. И гадание покатилось к чертовой матери – такой карты в его колоде не было. После Андрей не мог объяснить даже себе, почему он остановился столбом на «зебре» и достал удостоверение сотрудника газеты. 
    
   Вера, едва не врезавшись в него, рассеянно слушала околесицу про интервью, глядя мимо, и... не уходила. Им сигналили матом, визжали тормозами, материли клаксонами. Когда она рассмеялась, Андрей понял, что влип. Будто кто-то дунул на шаткий одуванчик его существования, и оно разлетелось на иллюзии.

   Они гуляли по неприкаянному пыльному городу. Андрей старался понравиться, Вера неумело скрывала то, что ему это удается. Казалось, даже горбатый и чумазый тротуар улыбается им грязными трещинами. Солнце путалось в показаниях и обещало то бессрочную весну, то бабье лето уже на завтра. Они поцеловались в безлюдной забегаловке, где повар, похоже, ненавидел еду и человечество. Вкус у шашлыка был такой, будто его жарили паяльной лампой, нанизав на логарифмическую линейку. В глинтвейне плавали какие-то ветки, корица и обломки рухнувших надежд на опьянение. Но было хорошо. 

  Сошлись они быстро и легко, словно щелкнул хорошо смазанный затвор. У обоих были терпимые странности и схожие ценности. Вера не любила выказывать чувства на людях. Просто не переносила публичных лобзаний и слюнявых нежностей, на прогулках всегда держалась немного отстраненно. И тем горячее прорывалась ласка наедине, чем дольше она сдерживалась. 
   
   Андрей тихо ревновал ее ко всему миру. Ему казалось, она скрывала их отношения. Он не видел ее друзей-студентов, она не приглашала его к себе, не разрешала заезжать за ней в институт, где на последнем курсе изучала педагогику. Он ничего не знал о ее родителях, кроме того, что они люди небедные. Вера уходила от него всегда без десяти девять, и останавливать ее было бесполезно.

    ...Тем вечером время опять просочилось сквозь пальцы. На руках осталось минут пятнадцать с копейками. Андрей потратил их на уговоры, Вера расплакалась. Он с удивлением смотрел на нее.
   – Ты чего? Все же было хорошо. 
   – Даже слишком… Чем мы рассчитаемся за это «хорошо»? Бездетностью, раковой опухолью, нищетой? Скажи, почему одни чувствуют, что за все надо платить, а другим многое дается даром? И еще самая гнусная гнусь сходит с рук.
   Андрей долго подбирал слова. 
  – Одни – дающие, другие – берущие. Так все устроено. Рай не работает без ада, это все одна контора. Отмени зло, и райские кущи закроют на переучет мучеников... 

   У нее был большой талант – молчать. Когда они ссорились или что-то ее тревожило, это молчание было не перекричать. Андрей говорил, убеждал, взывал к логике. Вера не произносила ни звука, надолго впадая в задумчивость. Пока скопление неясных слов не перетапливалось на ручей отрывистых сентенций.

   После его ответа Вера замолчала.
   – Почему ты не знакомишь меня с родителями? – нарушил он тишину. Со своими Андрей познакомил Веру сразу. Мама в ней души не чаяла.
   – Боюсь, – почти серьезно ответила она. – Мне кажется, отец тебя убьет. Представь, будто у тебя впереди всего полчаса. Что бы ты делал?
   – Я бы танцевал перед ним и плакал, – он изобразил танец маленьких утят.  
   – Почему ты все время шутишь? – улыбнулась она.
   – Потому что я – грустный человек. 
   – Нет. Ты – «испуганный, возлюбленный и нищий». 
   – За что же ты меня любишь?
   – Не знаю. Больше всего любят, когда не за что… В книжках пишут, что любовь – это дар божий. А я так никогда не думала и не чувствовала.
   – Почему?
   – С чего бы это он разбрасывался такими подарками? Ревнивому богу нет места в занятых сердцах. И потом, в бога я не верю: у меня отец – священник. 
   – Атеист что ли? – он снова попытался шутить.
   – Нет, но религия – уже давно не стремянка на небо. Через отца люди пытаются сливать свои нравственные нечистоты богу в ушную раковину. Но единственное, чем он может приблизить их встречу, это – торговля сигаретами.
   – И тем не менее, он смог вложить в тебя главное – нравственный закон.
   – Его занесло туда ветром подзатыльников...
   – Ты идешь по скользкой дорожке Берлиоза. Думаешь, все зависит только от тебя?
   – Возможно, моя Аннушка уже где-то разлила масло. А может, и нет. Что если у твоего бога нет для меня индивидуального плана? Он знать обо мне не знает. Я на это очень надеюсь и хочу прожить жизнь, как можно незаметней. Пусть все люди плывут по течению или против него. А я хочу сидеть на берегу и ощущать безмятежность. Мне не нравится быть артисткой, которая из раза в раз завязывает сюжет, чтобы развлечь вечно скучающее одиночество бога. На самом деле, у тебя ничего нет и никогда не будет, кроме самого себя. И меня... – она положила голову ему на колени и закрыла глаза.
   – Тогда обязательно нужно познакомиться, – не сдавался Андрей.
   – Ты так сильно этого хочешь? Ладно... Приходи завтра к шести. Шевченко 22, красные ворота, – прошептала Вера и, не сказав больше ни слова, ушла.
    Андрей оделся и поспешил к ресторану… 
  
***

  Туман густел. Ослепленные им фонари беспомощно ощупывали контуры промокшей улицы. Вера продрогла, пока ждала такси. Нерадивый водитель долго блуждал в желтой темноте подворотен, но кое-как нашел пассажирку. Она опаздывала и страшно волновалась. Таксист, услышав стук зубов, включил печку на полную. Не помогло. 

   Свет в доме не горел, отца не было. Она обрадовалась отсрочке разговора, как помилованию, и, войдя в комнату, упала в кресло. Немного успокоившись, задремала. Снился отцовский нож. Окровавленный узкий клинок был изъеден ржавчиной. Рукоять с резными костяными прикладками загибалась на конце птичьим клювом, сквозь который была продета бечевка с узелком и нательным крестиком. По ней на пол стекала кровь.

   Отец протягивал ей нож и почти кричал, тряся бородой: 
   – Если вспомнишь чего в нощи, отходя ко сну, тот час же пойди и убей!  
   – Кого? – недоумевала она.
   – Лентяйку в себе! Доделай несделанное! Посуду почему не помыла? И где чугунное платье, что я тебе подарил!?
   – Пап, я не могу его больше носить, оно тяжелое...
  – Значится, это твоя благодарность?!

   Она открыла глаза. Перед лицом качалось распятие. В темно-сером полумраке комнаты отец нависал над ней шатающейся глыбой.
   – Почему, спрашиваю, посуду не помыла?! У тебя было два часа!
   – Где ты был так долго? – спросила она в ответ, услышав кислый запах перегара. 
   – У прокурора праздновали, – он попятился и плюхнулся на диван. –
Поди сюда. Сядь, Маша, – в подпитии он часто называл ее именем матери. 

   Вера покорно села, хотя знала, что за этим последует. Сердце, измятое тревогой, загромыхало в груди. Отец запустил руку ей под юбку. 
   – Н-н-ет! Не надо, пожалуйста! – она вскочила и включила свет. – Нам нужно все это прекратить. 
   – Та-а-ак... Опять за свое? Что уже случилось?
   – У меня есть парень. Он завтра придет знакомиться с тобой, – выпалила она, будто прыгнула в прорубь.
    – Что? Какой еще парень?
    – Его зовут Андрей Зацепин, он журналист.
    – Этот королобый недоумок из газеты?!
    – Не говори так. Ты же не знаешь человека.
    – Как не знать? Знаю... Сегодня поручкались. Выгоню его завтра взашей. Да он сам побежит, когда меня увидит. 
   Вера рухнула на колени:
   – Благослови нас! И отпусти меня, прошу. Господом богом твоим заклинаю! 
   
   Обняв его ноги и глядя снизу вверх, она видела, как чернеют глаза, как наползают на переносицу брови, как сжимаются добела кулаки-гири. Он двинул ногой, и Вера отлетела к стене, как собачонка.
   – Бог уже только мой?! А ты теперь со своим писакой Мамоне служишь? Как же я не доглядел-то?! Такую змею на груди пригрел, прости, Господи!

   Вера чувствовала, как он наливается яростью, будто вздувается река от ливней, но не могла остановиться. В ней заговорил нрав, спрятанный за кротостью.
   – Бога нет. Нет! А даже если есть, такие, как ты, его только компрометируют. Ты торгуешь вечной жизнью на развес, а хочешь казаться великомучеником. Спишь со мной, а корчишь из себя страстотерпца. Да тебе сам Сатана завидует!
   – Бесы в тебе вселились, Иудино семя?! Все, что я делаю, это ради тебя! Я хотел уберечь тебя от погани мирской. От неверия, от лжи, от предательства людского! Я всегда желал тебе только добра.
   – Разве не ясно, что твоей борьбой за добро можно оправдать целую пропасть зла? 
   – Дела рук Его – истина и суд; все заповеди Его верны. А я лишь длань его ничтоже сумняшеся, которую он направляет, – он взял рабочие ноты. 
  – Не верю! Все лицемерие! Ненавижу! Я уйду из дома! – Вера уже не говорила – кричала каким-то чужим, хриплым голосом.  
   – Куда?
   – К Андрею.
   – Ты хорошо подумала?
   – Да! – она бросилась в свою комнату собирать вещи.

   Отец Михаил рывком встал, приподнял подрясник и вытащил нож...

***

  Утром Андрей вспомнил, что смертен. Но сосущая пустота, что всегда стоит за страхом неотвратимости, заполнилась шепотом сознания: до смерти еще далеко, есть еще время, есть… Он ощупал горло, и вчерашняя обида укрыла его с головы до ног черной тоской. Планы мести, которые он изобретал полночи, при дневном свете выглядели жалкими и нелепыми. 

  Весь день он не мог дозвониться Вере – хотел перенести встречу. Он почти наверняка знал, чьи глаза на него смотрели там, у ресторана. Потом редакционная суматоха захватила его, то и дело отвлекая от тяжелых мыслей. 

  Вечером снова опустился туман. Андрей пришел ровно к шести и в диком волнении нажал на звонок. Его худшие ожидания оправдались – ворота открыл отец Михаил.  
   – А, зятек! – пьяно ухмыльнулся он. – Ну, заходи.

   Андрей медленно прошел к мрачному двухэтажному дому, едва освещенному сутулым фонарем. Хозяин пропустил гостя вперед. За спиной дважды повернулся ключ в замке. 
   – А где Вера? – не оборачиваясь, спросил он, оглядывая обстановку.  
   – Там, – кивнул отец Михаил на закрытую дверь. – Ждет тебя. Настоящее мужское счастье это – когда тебя где-то ждут. Правильно я говорю, боец?

   Андрей осторожно толкнул двери. В комнату вместе со скрипом вползла тусклая полоса света. Посреди стоял открытый чемодан с кучей вещей внутри. Возле тумбочки ощетинился ножками перевернутый стул. На полу валялись осколки фоторамки и железный торшер со слетевшим абажуром.  

   Андрей включил свет. В кровати на груде смятого белья лежала Вера. Из-за неестественности позы и восковой бледности она походила на упавшего манекена. Задравшийся подбородок, раскинутые в стороны ноги и перекошенный болью рот сомнений не оставляли – она была мертва.

  Он сделал три шага через комнатный бурелом и встал у изголовья, не решаясь ни к чему притронуться. Гладил взглядом по ее волосам, откинутым со лба, по матовой коже с едва заметным пушком на скулах, отчаянно запоминая каждую черту. Потом опустил глаза к сургучовому пятну на животе. Прижатые к ране руки были перепачканы кровью. Он представил, как сквозь эти пальцы толчками вытекала жизнь, и Вера пыталась ее удержать. 

   Сердце подпрыгнуло к горлу, руки одеревенели от адреналина. Он хотел что-то сказать, но пугающие домохозяек словечки из заголовков, вроде «чудовищно», «ужасно», «непоправимо», были неуместны. А других готовых слов нигде в мире не было.
   – Кто ее убил? – шепотом прохрипел он.
   – Ты! Кто ж еще?! – взревел отец. – Зачем девку мне испоганил? Безверие в ней посеял, гордыню? Вот Господь и осерчал. И наказал нерадивую моими руками. Теперь твоя очередь. Вот так и косит Он человеков, чтоб они продолжали расти. Ей в раю всяко лучше будет, чем здесь.
   – Что за бред?! – Андрей схватился за телефон, но священник резким ударом выбил трубку из рук, и она улетела куда-то под кровать. 

   Бежать было некуда – на окне белела решетка. Перед ним с крестом на груди стояла спятившая смерть с глазами Веры. Внутри закипала дикая, замешанная на животном страхе, злоба. Он перестал соображать и, как загнанная в угол крыса, бросился головой вперед. Отец Михаил промахнулся по нему кулаком, не устоял, и они с грохотом повалились на пол. 

  Андрей не понял, как оказался на лопатках. Оскалив желтые, похожие на лошадиные, зубы, служитель божий уперся локтем ему в шею. Затрещали хрящи и одежда. Сдирая ногти, Андрей пытался рвать поповское горло, впивался пальцами в лицо. Но тот выкручивал ему запястья и давил с неумолимостью гидравлического пресса. Андрей чувствовал гнилое дыхание, видел, как опускается кулак, и ничего не мог сделать. На секунду сознание провалилось в черноту. Он раскинул руки и, почти угасая, нащупал торшер. Крепко сжав металлическую подставку, ударил ею, как копьем.

   Цоколь с обломками лампочки угодил точно в висок. Тело священника обмякло. Андрей, тяжело дыша, выбрался из-под него, перевернув на спину, и стал наносить частые удары, будто дробил ломом асфальт. Лицо превращалось в безобразную мешанину. Пульсирующие кровавые выбросы заливали кашу из зубов, волос и рваной розовой мякоти. Несколько раз он промахнулся, и в дощатом полу остались вмятины. Они наполнялись кровью, как маленькие круглые бассейны. Он бил без остановки, пока не обессилил. Решив, что все закончилось, перевернул стул и откинулся на спинку, чтобы перевести дух.

   Вдруг отец Михаил захрипел, выдувая на поверхности месива малиновые пузыри, и попытался встать. Андрей смотрел на живучую тварь, не понимая, как такое возможно и что делать. Из-под задравшегося подрясника выглядывала рукоять ножа. Андрей опустился на колени и вытащил его из кожаных ножен. Ухватив двумя руками, с замахом воткнул в грудь, прикрытую распятьем. Спустя полминуты, он подавил рвотный спазм омерзения, с усилием провернул нож, выдернул и еще раз ударил. 

  Андрей встал, осмотрел побоище. Кровь была везде. Он ужаснулся и, шатаясь, пошел искать умывальник. Ботинки противно липли к полу. Слабость была такой, что он с трудом передвигал ноги, за ним тянулись длинные следы. Из рассечения сочилась кровь, заливая глаза, окрашивала все в багровые тона.

    Вода освежила его. Он опомнился и подумал про последствия. Намочил тряпку и заставил себя вернуться. Тщательно вытер выключатель, нож, торшер, и ножки стула. Потом протер дверные ручки. Страх быть пойманным гнал его прочь. Андрей накинул капюшон, вышел за ворота и, оглядев пустынную улицу, скрылся в тумане.

    Только он ушел, под кроватью загудел разбитый телефон. Звонила мама…