Покупал сегодня себе джинсы в одном, довольно таки известном магазине этой вашей джинсовой одежды. Так себе событие, понимаю, зауряднее и не придумать. Пришёл, по-стариковски буркнул — мне пятьсот первые, размер такой-то, для порядку примерил, а то мало ли что, вдруг растолстел опять, покрутился пред зеркалами, поцокал языком сокрушённо, процедил в никуда угрюмое «мда, не молодеем» и уверенно двинул к кассе.
Давно уже нет никакого праздника и уж тем паче — ритуальной таинственности в покупках подобного рода. Пошлая рутина, сродни ежедневной гигиене полости рта, постоянством повторений выхолощенная до полнейшего автоматизма и как следствие — никак особым манером не фиксируемая истерзанным бессмысленным внутренним диалогом мозгом.
И тут на самом излёте стандартного процесса перевода денежных знаков в товар, на котором стояла и стоять будет, когда молодые, красивые, густо накрашенные и добротно нататуированные девочки-продавцы, почти недежурно улыбаясь протянули мне шуршащий, экологический (ибо бумажный) пакет с покупкой, нежнейше промурлыкав о том, что чек они заботливо уложили во внутрь оного, сберегающего мать-природу средства переноски, одна, возрастом своим вполне годящаяся мне в дочери, при учёте того, что я в восемнадцать лет категорически не пользовался бы средствами контрацепции, а даже наоборот — старательно сеял бы своё семя в самые плодородные лона (чего исключать полностью не могу, не отслеживал) девочка эта вдруг совершенно неожиданным грудным и даже как бы бархатным голосом сказала — носите на радость.

Носите на радость! И сразу, как в непрочном мареве навалившегося внезапно морока качнулись и растаяли холёные стены храма истинного денима, и под ногами моими, заместо плиточного пола возникла чуть подмокшая, визгливо поскрипывающая на затоптанном снегу картонка. Холодный февральский ветер то туго раздувал хлипкие паруса палатки, то вдруг, как бы насытившись и утратив всякий интерес, оставлял их безжизненно висеть, а коренастая тётя в двух пуховиках и белых валенках с мушками, одной рукою ловко прихлёбывающая чай из крышки термоса, второй заботливо держала неопрятного вида сатиновую тряпочку, как бы прикрывая меня от бесконечной толпы людской, прущей куда и зачем — неизвестно.
Под мышкой у тёти был видавший виды кусок зеркала, по краям, то ли в целях гуманных, а вполне может быть, что и в эстетических, оклеенный коричневым скотчем. За ним она, как человек поставленный тут обеспечивать высочайший градус торговой культуры и зарождающегося буржуазного сервиса, бегала к Танюше — аналогичного фасона тёте, только в валенках чёрных, на резиновом ходу из палатки напротив. Своего зеркала тётя не имела.
Амальгама его кое-где уже приказывала долго жить и я видел в недрах того зеркала посиневшего юношу, втиснутого в негнущиеся, ядовито-синие джинсы с вызывающей оранжевой строчкой и топорщащимися красивыми этикетками, пришитыми к заднему карману, как будто бы на старинной фотографии из неведомо кому принадлежавшего семейного альбома и хотел побыстрее уйти.
Ноги в легкомысленных полосатых носках отчаянно мёрзли, да и сами джинсы, неизвестно сколько пролежавшие на морозе, тепла тоже не добавляли.
Тётя, отставив чай в сторонку, ухватила зеркало в обе руки и начала делать некие пассы, сродни тем магическим движениям, которые практикуют всякого рода экзорцисты средней руки, изгоняя из соседской девочки бесов по сходной цене на дому, и одновременно с этим начала без устали нахваливать как меня, с её слов — паренька стройного и ладного, так и свой товар, севший на мне как влитой.
Мать моя, присутствующая рядом, смотрела на всё это строго, сосредоточенно и тревожно, хотя явно симпатизировала словам тёти и как бы даже немного кивала, подтверждая, что в целом да, неплохо, и вроде как впору.

А мимо шёл весёлый, разухабистый девяносто четвёртый вроде как год, пёр оголтелой толпой мимо двух бесконечных рядов палаток, крутя головами, прицениваясь и поглядывая, не лежит ли тут чего недостаточно хорошо.
Прошли, нагло поплёвывая семечками, два рослых рэкетира с сильно переломанными носами, за ними какой-то дядя в ондатровой шапке и унтах, за ним целая семья цыган во главе с толстой матерью, постоянно кричащей и раздающей звонкие подзатыльники ни черта не боящимся чадам, похожая на учительницу тётка наклонилась и пискляво вскрикнула — а это ангорка у вас или что, хмуро и излишне быстро прошли какие-то ребята, угрюмо-опасливо сбившиеся в кучку, видно что с села, красивая баба в шубе и очень короткой юбке под ручку с лысым, маленьким и карикатурно толстым господином в спортивном, усатый мужик с длинной шеей, понукаемый толстой женой в зелёном пальтишке, какая-то мелкая босота с полиэтиленовыми, сильно пахнущими химикатами пакетами, поддатые студенты, дико озирающийся, видимо только что откинувшийся урка, ещё какие-то мутные и судя по всему не очень хорошие люди. Хрипел и ухал, пытаясь переорать морозный ветер, магнитофон.
Я всунул заледеневшие ноги с негнущимися пальцами в вымерзшие ботинки, моднейшие джинсы с сомнительной родословной, но крайне громким именем перекочевали в наше полное владение, тогда как наши кровно заработанные тётя сунула в хранившуюся под толстенным свитером поясную сумку, и прежде чем наши реальности навсегда разлетелись в разные стороны, она, вдруг неприятно умильно улыбнувшись процедила вот это рыночно-заветное: Носите на радость!
Я постучал одним промёрзшим до костей ботинком о другой, тщетно пытаясь столь бесхитростной процедурой согреться, принял в негнущиеся пальцу экологический, бумажный пакет и, понимающе кивая, сказал татуированной девочке - спасибо. Буду носить на радость.