Бывают в феврале дни, когда просыпаешься утром, стоишь у окна, смотришь в колодец старого двора, а там - ни собачки , ни кошечки, ни болтливой соседки, ни скребущегого асфальт дворника. А ты,смотришь, смотришь в февральскую серость двора, и видишь как зАстит туман дом напротив, как роняет наземь слезы облезлый тополь. Глядишь в промозглую одесскую сырость и думаешь,
- Никуда я сегодня не пойду. Буду весь день дома сидеть. Книжки читать и пироги печь..
И бродишь пол-дня в пижаме. Варишь кофе, томишь в сковородке сырники, перелистываешь страницы Олешы, читаешь Багрицкого. Замыкаешься в круге Сансары.Глохнешь в метолопластиковой , захлопнувшейся от внешнего мира тишине, и вдруг понимаешь, что что-то не так. Не так хорошо как должно было быть. Не так покойно, не так гармонично, не так объемлюще.И открываешь в доме окна и слышишь, как где-то глухо орет маяк, слышишь гул проезжающих по брусчатке машин, и понимаешь, что надо. Надо! Таки надо идти к морю.
И выходишь. Облачаешся в куртки, шапки, варежки. Закрываешь рот шарфом, цепляешь на куртку наушники, наполняешь карманы салфетками. И! Выходишь. Выползаешь из теплого дома в сырой февральский день и не спеша бредешь к морю. На улице промозгло и молчаливо. Кажется, что одесситы разучились говорить. Даже хозяйки собак молча смотрят как их питомцы срут под влагу соседских платанов. В тоскливом тумане февральской Одессы если и возникает речь, то почему-то иностранная. Я слышу, как паркуют машину немцы, как скулят от холода турки, и как радуются невесть чему англосаксы.
А я иду к морю. Скребусь. Выхаживаю понижающие в крови сахар километры. Иду, Иду, Спускаюсь по склону, убыстряю, спешиваю шаг и вдруг понимаю, что бегу, мчусь , не могу остановиться. Лечу и не могу понять, гонит ли меня вниз амок удовольствия илимчит остервенелый лай бездомных собак Отрады.
На море пусто. Сыро, серо, бездумно. Море рвет коричневой пеной . Вскрикнет изредка, высокая чайка.
Бредут, базарят за бизнес и баб щирокоплечие парни в ярких пуховиках. Бесятся, кувыркаются на песке бесшабашные мальчишки.
У Желтого камня поправляет выпавший из розовой чалмы шиньон печальная дама в макияже.. . Кормит котов старуха в рыжей шубейке.
Я бреду,плыву, заглядываю за заборы чужих лиц, пытаюсь выведать, что эти люди ели на завтрак, чем питались в полдень и как они вообще живут в этом тумане сосредоточия, эти вышедшие со мной в один час на побережье люди.
Я подымаюсь от моря на Трассу здоровья, шаг мой убыстряется, надеваю поверх красной шерстяной шапки наушники и врубаю в телефоне фьюжн. Я не замечаю как босанова сменяет в телефоне Эрс винд энд файер. Не успевают заприметить момента как я уже не иду, а бегу мчусь, лечу по туманной трассе, как обегают меня лишь возникшие из ниоткуда и умершие в никуда велосипедисты в красном.
Мне кажется что надо еще немного, еще совсем чуть-чуть убыстрить шаг и я окончательно «Выработаю» свой съеденный вчера вечерний пирог. И надо только добежать до «Глечика» и вернуться домой и сварганить на ужин котлет, и посмотреть какое-то хорошее кино, и может после этого что-то во мне наладится и воцарится внутри покой и радость. Это все скользит внутри меня между строк аргентинской музыки и я бегу, преодолевая что-то, бегу… И вдруг понимаю, что … что я пробежала все заданные моими подсмыслами километры, взметнулась на Чкаловский, спустилась вниз, и вновь взметнулась и… И замерла, застыла, глядя на воссиявшие в лучах невесть откуда взявшегося солнца безлюдные столы ресторана «Санторини» , обмякла взирая, на вылизанные дождем настилы ресторана и попросту умерла, глядя на свежесть лиц, умытых белым туманом фонарей Аркадии.
Я стояла наверху спускающегося к Аркадии холма, и, видимо, что-то в моем лице было так дурно, что пробегающий мимо мужичок, коснулся моего локтя и сказал
- Во-первых, вы очень тепло одеты. И побежал дальше, И я не стала ему отвечать, не пробежала мимо. Я взметнулась следом за ним, вверх.. Бежала вдоль всего этого, упавшего невесть за что на мою голову благолепия. Вдоль Чкаловских скал, Собачьего пляжа, вдоль укутанных камышом летних площадок Дельфина. Я бежала не оглядываясь на вспыхнувшее за Санторини солнце и понимала, понимала, что весна пришла. Что она уже здесь. Что в теплом тумане провинциальности и в серой нежности Аркадии она пришла. Эта отворачивающая взгляд, не отвечающащая за базар, эта вздорная одесская весна уже здесь!
.
А еще через десять минут, в овощной на Маразлиевской завезли огурцы с желтыми соцветьями у улыбчивых носиков. И зеленый лук, и укроп и всякую пахучую зеленуху. Да и яйца с оранжевыми желтками тоже завезли. И сметану.
Я добежала до этого магазина, вдохнула смешаный с туманом и укропом огуречный запах, смешала его со сметанным и скажу вам, как на духу.
-Весна, мои дорогие, уже пришла. Весна - здесь. Равно как:и море, и слезы и любовь.
А…, и Одесса, каэш.