Там, где со светом в вечернем дыме
Сталкивается мгла,
Ты родилась, получила имя,
Выросла. Расцвела.

Бьют в тебя молнией длиннокрылой
Стрелы царя царей,
Ты ж, под защитою местной силы,
Влаги, земли и фей,

Спишь – но приходят одни, другие…
Тихо течет вода…
И в безучастии летаргии
Ты произносишь «да».

А перед тем, как контрактной кровью
Брак узаконить свой,
Ставишь ты крохотное условье:
Быть иногда собой.

Жизнь коробчонкой меж двух обочин
Катится без преград:
Выпечен хлеб, гобелен закончен
И окультурен сад, –

Все, что велит и судьба, и мода…
Но на девятый год
Муж твое право на миг свободы
В черном огне сожжет.

Небо далекой сверкнет зарницей…
Как и заведено,
Ты обернешься болотной птицей
И полетишь в окно,

Бросив, оставив посуду, пряжу,
Платья и весь напряг,
С неким, признаться, злорадством даже,
Думая как-то так:

«Пусть-ка мой муж растрясает сальце,
Пусть у Яги в долу
Вымолит дуб, сундучок и зайца,
Утку, яйцо, иглу,

Пусть он пройдет, привыкая к ранам,
Сто королевств насквозь,
Да и признаться, давно пора нам
Годик пожить поврозь».

Перед оконною рамой вьешься,
И, изогнув крыло,
Вдруг, вылетая, с размаху бьешься
Клювом и лбом в стекло.

Только что бьющий сюжетной силой
Сказочный пульс ушёл,
Падаешь ты на щелястый, стылый,
Грязный дворцовый пол.

И в тишину эту после взрыва,
Грузен и неуклюж
Тяжко и очень неторопливо,
Шаркая, входит муж.

В вазу с вербеною сплюнув метко,
Сонно прищурив глаз,
Он говорит, доставая клетку:
«Нет. Не на этот раз».