Заканчивалось лето. Нарастала война. Море ластилось к телу вязким теплом стареющей женщины, накатывало янтарными волнами, светилось по ночам рАчками.

А гудящий в кронах прибрежных сосен ветер становился все прохладней. Все чаще и чаще Таня брала за руки детей и отправлялась гулять в поле. Они шли по заросшим бурьянами приморским перелескам, по выжаренной солнцем степи. Шли в сторону шоссе. Замирали на обочине и безмолвно смотрели на идущие в сторону Мариуполя колонны военной техники. Дети махали букетами неулыбчивым, замершим за окнами автобусов парням в форме. А Таня вглядывалась вдаль. Там, за поникшими головками спелых подсолнухов желтели неубранные поля пшеницы, и ей казалось, что вот-вот из дрожащего полуденного зноя, из-за золотистого пригорка покажутся танки.

Новости с фронта были настолько страшными, что о них говорили шепотом. Слова Иловайск, трехсотый и двухсотый не требовали пояснений. Госпитали не успевали принимать раненых, данные о погибших разили враньем и страхом. «Говорящие головы» военных пресс-служб днем и ночью вещали о поступающих на Донбасс русских «Градах» и танках, о расстрелянных городах, о взорванных шахтах, и, прячущихся в подземельях жителях.

- Кто стреляет? Кто?! – неустанно задавала Таня вопрос приезжающим из Зоны АТО мужикам.

- А, хрен его знает. Все стреляют. И сепары и укры. Откуда прилетело – туда и ответка.

Невозможно было поверить , что в двадцать первом веке, в центре пусть не столь цивилизованной, но, до недавна, сытой и пьяной Европы, рвутся снаряды и гибнут дети. Она не могла поверить, что ее родной город, ее красавец Донецк, стал Зоной, Мордором.

***

В Киев решили ехать через Запорожье. Санатории пригорода уже давно принимали переселенцев. Великий Луг был полон беженцев. В двухместных, построенных Сталиным номерах, ютились семьи, женщины, старики, дети. По аллеям по-прежнему прогуливались главы семейств. Непривыкшие к подачкам и жалости, полутрезвые, смурные мужики неохотно принимали прибывающие с рынков и секонд-хендов города передачи.

- Я такое не курю! Нах. мне эти памперсы? На чем моя жинка это мясо приготовит?! Денег дайте! Денег! – разорялись мужики.

Держава их не слышала, а город и народ полыхали жаром волонтерства и патриотизма.

- Слава Украине! – здоровались запорожские таксисты.

- А ты за кОго? Бо, я - за Украину! – предупреждали переселенцев вокзальные шныри.

- Собираем продукты для беженцев! – надрывались в мегафоны базарные управленцы.

Бабы охали, прикрывали рты платками, и бросали в корзины чего не жаль. Подгнившие фрукты, заветренное сало, уродившие без меры яблоки да картошку. Деньги - нет. Денег не давали. Самим бы выжить!

***

Танька, по прозвищу Камбала, устроилась работать мороженщицей. Сначала на базаре торговала, а потом и на вокзал пошла. Два месяца, с шести утра и до позднего вечера она встречала и провожала пассажиров мороженым. Приходящие из Киева, Харькова, Одессы и Львова поезда выплескивали на перрон толпы облаченных в камуфляж парней. Забросив на плечи яркие рюкзаки и сумки, они завтракали и вечеряли Танькиным мороженым и дожидались маршруток на Мариуполь и Волноваху.

- Зачем вы туда едете? Зачем?!- Спрашивала у них Таня.

- А кто? Кто если не мы? – отвечали ей парни.

***

- Парле ву франсе? Эй! Девушка! Вы говорите по-французски?

Танька вздрогнула. Бутылка с водой соскользнула с колен и упала на затертый цементный пол зала ожидания.

Из вокзального буфета доносились звуки французского танго. Аккордеон соперничал с губной гармоникой. Женский голос страстно грассировал и убеждал что, Лямуррр, тужурр и мон амурр – вечны.

Танька наклонилась, нашарила под креслом упавшую бутылку, и зыркнула в лицо застывшего перед ней парня.

Хрящеватое, иссеченное шрамами лицо. Спортивная кепка. Прищуренные улыбкой глаза и выбитый передний зуб.

- Уголовник какой-то, - подумала Таня, и поинтересовалась, чему он так радуется.

- А, что Вы такая серьезная, девушка? Улыбнитесь! А я Вас коньячком угощу, - перешел на русский язык вокзальный парижанин и залыбился еще лучезарней.

Неожиданно для себя самой Таня тоже улыбнулась. Было что-то искреннее и волнительное в прямом взоре и беззубой улыбке незнакомца. Танька замешкалась, дернула уголком рта, и, глядя куда -то в сторону, пробормотала.

- Доплатить придется, за улыбочку-то. Коньяком не отделаетесь,- и заструилась, заскользила игривым флиртом.

За Танькой давно никто не ухаживал. Пусть так. Пусть нагло и откровенно, но ей это было приятно. «Сепаратистка» Танька сдавала позиции легко, без боя и с удовольствием.

- Меня Сергеем зовут. Присмотри за сумкой,- буркнул парень. - Я в буфет. Рядом с Таниным баулом брякнулась на пол ярко-алая сумка с белой надписью «Скаволини».

- «Скаволини». Вроде мебель такая ,-подумала Таня. – Мастер, что ли? Или менеджер по продажам? -И расссмеялась от своих дурацких предположений.

В зале ожидания безмятежно дрыхли бомжи да сонно таращили глаза ожидающие поездов пассажиры. По вокзалу неторопливо двигался наряд милиции. Сопровождающий их пес, лениво обнюхивал сваленный на пол багаж. Танька поймала взглядом застывшую спину приникшего к буфетной стойке Сереги, охнула, судорожно сглотнула и погладила подбежавшего к сумкам пса.

- Что у вас там?- лениво поинтересовался милиционер.

- У меня… Ой, да тут… Камбала! Камбала у меня тут. Рыбка такая, это - для кошек. Засуетилась, задергала замком бокового кармана и вынула безбожно воняющий рыбой пакетик.

Вокзальный мусорок поморщился. Скользнул по замершей Татьяне брезгливым взглядом и потянул собаку за поводок.

- Аккуратнее надо быть, гражданочка.

Пресловутым холодным потом Таню обдало позже. Когда милицейский наряд ушел на перрон, а перед ней возник развеселый Серега. Парень молча протянул ей полный коньяку пластиковый белый стакан.

Танька хлебанула из стакана и застучала кулаком по костлявой коленке.

- Ой, дура я дура. Ну, за что мне все эти наказания? Что у тебя в сумке? – зашипела в скомканную дрожащую ладошку.

Серега больше не улыбался. Присел на корточки поймал в ладони острое плачущее личико.

- Прости, сестренка. Так надо. Не плачччь.- Чокал в мокрую щеку. Ну, я ж на войну пустой не поеду. Травки там немножко, ну, и патронов чуток. Прости, родная, так получилось.

Танька все сглатывала и сглатывала слезы и сопли. Отталкивала Серегины руки и бессильно прятала лицо в куртку.

- За что? За что мне все это? – машинально шептали губы.

- Ты куда едешь? Когда поезд?- подливал коньяку Серега.

Очередная теплая волна высушила Танькины слезы, согрела застывшие пальцы.

- В Киев я еду. К подружке. Поезд жду. Проходящий, симферопольский. Так дешшшевле. Шипела растревоженными жаркими губами. Цеплялась пальцами за рукав.

-Пойдем, пойдем со мной. Здесь недалеко. Совсем рядом. Пойдем,- увлекал Серега обмякшее Танькино тело.

Гостиницу Таня плохо помнила. Всплывал в голове высокий сводчатый потолок коридора и увлекающие вдаль елочки старого паркета. Они брели по этим скрипящим разлапистым елкам и, временами, Серега бросал на пол ерзающие по плечам сумки, жадно кусал ее безвольные губы, лапал обтянутую джинсами попу, ловил в холодные ладони теплую, спрятанную под свитером грудь.

Даже потом, спустя время, когда Тане хотелось вспомнить что-то очень хорошее, она вспоминала тот бесконечно- длинный, гулкий коридор привокзальной гостиницы и бесстыжие Сережины руки.

Потом, в номере они снова пили, тыкались разгоряченными лицами в блестящие в свете фонарей гениталии. Дышали запахом растревоженных немытых тел и рассказывали каждый о своем.

Таня говорила о школьниках, географии, извинялась за немытые волосы. Болтала об эскимо, мороженом в вафельных стаканчиках и о ласковых неблагодарных кошках.

Серега гудел о родном городке, об условном за превышение самообороны, о неверной златозубой жене и маленьком сыне. Хвастал богатыми добрыми сестрами.

Они трогали, разламывали надвое торопливые жадные тела друг друга и выплескивали на гостиничные простыни набухшее летнее одиночество. Им было все равно, что будет завтра, и встретятся ли они вновь. Им было все равно.

Только потом, когда животное исступление победило заторможенное алкоголем и искренностью сознание, когда они вцепились друг в друга, зашипели, захрипели, заойкали, и наконец-то обмякли и сузились. Только потом, когда мужчина уснул, а женщина осторожно касалась пальцами незнакомого ей белого шрама и всё спрашивала, спрашивала,

-Зачем нам эта война, а? Зачем ты едешь на эту войну? Не ходи, Не надо. Почему ты?

И Серега вздрагивал, вытирал рукой следы ее пальцев и бормотал.

- А кто? Кто, если не я?

Утром он посадил Таньку на поезд. Они едва успели. Проводница ловко лязгнула вагонными ступенями и помахала Сереге жовто-блакитным флажком.

- К тетке моей езжай! К тетке! В Ирпень езжай! Там госпиталь. А я приеду, я обязательно приеду,….

Возле вокзального туалета умывались котята. Серега подошел и высыпал перед ними горку камбалы, протухшей вонючей камбалы.