Мы подъехали к театру минут за десять до начала и принялись наблюдать за уличной толпой. Не выходя из машины, молча, пялились на собравшихся у ступеней театра людей. Будущие зрители активно жестикулировали, поджидали друзей, прятали от ветра шуршащие целлофаном букеты. Временами из-за массивной парадной двери появлялись облаченные в узкие брючки парни-распорядители. Они деловито подбегали к знакомым, манерно вершили « чмоки», и возвращались в яркую глубь театра.

За окнами автомобиля кружили снежинки, сверкали развешанные на деревьях гирлянды. Атмосфера была праздничной. На концерт идти не хотелось. Хотелось в ресторан или в гости, ну, или домой к недочитанному Пелевину. Но, пригласительные нам вручили еще месяц назад, и, допив свой уличный кофе, мы потащились в театр.

Еще теплилась надежда, что удастся пристроиться на крайних креслах и после начала незаметно покинуть зал.

Надежда умерла на подступах к исполнению. В фойе театра нас встретил радостный муж юбилярши. Пришлось протискиваться на места согласно предоставленным. Второй ряд, места 13 и 14. Не слиняешь.

Представление задерживалось. Нарядные дамы копались в сумочках, улыбались экранам телефонов и делали селфи

- Макияж ярковат, - разглядывала я девушек. – А маникюр отличный!

Мужчины привычно втыкали в смартфоны. Где-то в задних рядах шалили дети и изредка нарушали тишину зала торопливые шаги запоздавших поклонников. Зал был почти полон, но на удивление тих. Не слышалось привычного гула голосов, не было взрывов смеха, не пиликали рингтоны телефонов. В театре было непривычно тихо и как-то тревожно.

Из первого ряда кресел привстал и направился к стоящему в углу фортепиано парень в розовом. Он уложил на крышку инструмента невероятной красоты букет. Эти цветы не были привычной, купленной на рынке экибаной. Розы и орхидеи переплелись в нем какой-то удивительной красоты символами, а серебристые листья неведомого экзотического растения еще больше подчеркивали загадочный смысл цветочного комплимента.

- Красота какая! – подумала я, и ревниво скосила взгляд на наш скромный букет.

Наконец-то вздрогнул и поплыл вверх занавес. Из колонок заскулил Равель. На расположенном в глубине сцены экране появились силуэты танцоров. В воздухе замельтешили невидимые палочки барабанщиков. Картинки из «Болеро» перемежались всплывающими на экране буквами.

- Торонто, Майями, Москва, Одесса, Осло, Амстердам, - это была ретроспектива. Эпизоды из представленных в этих городах концертов.

Волнение нагнеталось. Тревога нарастала. Танец не прекращался. Приветственный комплимент стал казаться бесконечным.

- А, может, так задумано? – подумала я. - Может это - не концерт, а кино? И, не успела об этом подумать, как на сцену выбежали люди и станцевали «Болеро» вживую. Исполнение не было совершенным, временами танцоры не попадали в такт, их движения не были отточено синхронными, а басы динамиков грохотали настолько неистово, что опять подумалось об испорченном вечере.

Музыка резко оборвалась, раздался скрежет переставляемых на пульте дисков. На сцене включили прожектор, и в обрисованном круге желтого света наконец-то появилась Женька. Наша Женя. Мы знакомы много лет, и она всегда была красавицей. Но сегодня Женя сияла. Сегодня был ее триумф! День рождения! Двадцать лет ее танцевального коллектива.

Женька танцевала «Чикаго», финальный танец. Танцевала одна, поочередно исполняя обе партии. Черный парик, обнаженные ноги и замершая на лице улыбка. Танец был посвящен ее ушедшей из жизни подруге. Много лет они танцевали этот номер вдвоем, а двадцать лет назад вместе создали Студию танца.

Номер закончился, раздались нестройные аплодисменты, снова возникла пауза. Я злобно помянула звукорежиссера и разочарованно вздохнула.

Но шоу продолжалось, шел номер за номером. И в какой-то момент я забыла о сарказме, ресторанах и Пелевине. Я безотрывно смотрела и смотрела на сцену. И, вдруг, вдруг поняла, что… плачу. Я просто… Я ничего не могла с собой поделать! Наклоняла голову, поправляла платье, прятала глаза. Старалась изо всех сил, чтобы тихие улыбчивые люди этого зала не заметили моих слез. Но, к концу концерта обрыдалась окончательно.

- Ты знаешь, Карл? Наша Женька не была глухой от рождения. Когда-то пьяный отец ударил ее, и девочка лишилась слуха. Сначала была больница, потом интернат. В интернате их учили шить, стричь, кроить, а она мечтала танцевать. Женька не утратила слух полностью. Она прекрасно различала низкие частоты. Но в танцевальные студии ее не брали, и она принялась сама учиться танцу. Она повторяла движения с экранов телевизоров, ставила номера, шила костюмы, и выступала на школьных концертах. Потом, после школы, она танцевала в ночных клубах, на дискотеках и корпоративах, работала в театре, и два раза в неделю ездила в интернат, учить танцу глухих девочек.

- Не знаю, давно ли ты, Карл, был на настоящем новогоднем концерте? На таком, чтобы сердце радовалось, а глаза лучились улыбкой? На таком, Карл, концерте, чтобы глядя на сцену, в душе возникала вера в лучшее, а ожидание Нового года стало по-настоящему праздничным? Я – давно. Наверное, еще в школе. И вот в этот вечер я вернулась в детство. Вернее меня туда вернули, чуть ли не силой.

Люди на сцене исполняли пластические этюды, разыгрывали пантомимы, копировали номера Пугачевой и Стаса Михайлова. Они меняли наряды и парики, сверкали блестками одежд и умиляли комичными шляпами. Они не боялись быть смешными и неловкими. Они били чечетку и играли мюзикл «Кошки».

- Глухие люди, Карл! Не слышащие человеки танцевали «Кармен-сюиту»! Всеми своими силами, движениями тел, мимикой, жестами, сияньем глаз и верой в себя эти люди творили праздник. И они сделали самый искренний в моей жизни Новый год!

Зрители улыбались, фотографировали исполнителей, отправляли в сеть видео, они бросали на сцену цветы, и поздравляли друг друга с Наступающим.

- А я, Карл, плакала. Мне было стыдно. Мне так за себя стыдно.