Чёрт-те про што

Не знаю, как вы, а я выросла в СССР. В то время люди шили по выкройкам из журнала Бурда, а некоторые покупали уже готовое в Берёзке. Втридорога. Или даже в пять дорогов. Потому что стране была нужна валюта, и содрать её можно было с командировочных в другие страны. Я и сейчас удивляюсь несоответствию цен в России и на Западе.

А у кого руки не из жопы росли, те шили сами на Зингерах. Интересно то, что эти Зингеры и посейчас работают как трактор.

У бабушки был ручной Зингер, надо было крутить ручку справа от механизма. У мамы – уже ножной. Хорошо для развития мускулатуры нижних конечностей.

И даже в школе учили шить. Мальчиков учили работать на токарном станке, а девочек -  «строить выкройку». Плюс два сантиметра на свободу движений. И делать вытачки для «грудных желёз». Которых ещё и в зародыше у многих не было. Нет, конечно, у некоторых уже были здоровенные сиськи, особенно у еврейских девушек. И других южных народностей, за которыми бледнолицые северные блондинки не поспевали. В прямом смысле слова. Те были уже спелые и пожалуйста к столу, а эти – ещё только цвели под неярким весенним солнышком.

Моей первой швейной поделкой была юбка-четырёхклинка. Но носить мне её не разрешали. Так же, как и связанное бабушкой платье. Но это я виновата была. Поторапливала. Бабушке ведь чем короче, тем быстрее. В деревне, куда меня сослали на лето, на меня показывали пальцем и запрещали со мной водиться другим детям. А мамина подруга, сама портниха, уверяла, что юбка должна быть длиннее грудки. По законам симметрии или ещё каким-то старушечьим правилам. Они считали, что показывать трусы, хотя и чистые, неприлично.

Зато у местных мальчишек я со своими плоскими железами пользовалась невероятным успехом. Невероятным, потому что не могла поверить, что московская пигалица весом в тридцать кг будет иметь такой ошеломительный успех на танцплощадке. Прибывший на выходные папа застал меня в тот момент, когда сельский пацан пытался всеми лапами нащупать выпуклость на моей грудной клетке. Родитель загнал меня домой с соответствующими эпитетами, значительно расширив мой лексикон.

Из всех тогдашних деревенских впечатлений мне особенно запомнились два. Первое, не считая появления отца, - это ощущение безграничной свободы. Тётку, у которой меня поселили, я видела самое большое раз в неделю. Когда она уходила на работу, я спала. А когда я приходила с гулянки – спала она. Я просыпалась к обеду, сползала с высоченной пуховой кровати, шла в кладовку и вынимала из корзинки два пёстрых яйца. Жарила их и бежала гулять. На речку, заросшую жёлтыми кувшинками, или к мальчишкам на конюшню. Возить сено.

Однажды мы с тёткой всё же пересеклись. И она мне сделала выговор, что нельзя жрать каждый день её яйца. Типа куры не для меня их клали. Я и так-то на ладан дышала, а тут ещё яйца нельзя есть. С того дня тётка перед уходом на работу варила мне манную кашу. Жадная сволочь. Я прекрасно знала, что родители ей посылали на меня деньги. И чувствовала себя  Козеттой. Несчастной эксплуатируемой сироткой. При этом я даже тарелку за собой не мыла. Зато тётя научила меня смешной песне: «На кого покинул, милый мой дедочек?» и выражению: «Порядок в танковых частях». Хотя в танковых частях она не служила, а, наоборот, работала бухгалтером в совхозе. Но, честно, я не знала всей её биографии.

А второе впечатление было от моей безумной двоюродной бабки, жившей в соседней деревне. Кстати, там, в Скородумке, было полно разных родственников. Наверняка они там все были инцестные, вроде европейских королевских домов. Но это я теперь понимаю. А тогда мне нравилось – в какую избу ни зайдёшь, всюду родня.

К этой бабке дорога вела мимо турнепсных полей. Турнепс – это что-то типа репки. Надо есть корешки. Выдерешь, оботрёшь о траву – и лопаешь, вгрызаясь в горько-сладкую твердь. С них не поправишься, но червячка заморишь.

Бабушкин дом был первый в деревне, крайний. Из окошка вид на просёлок, так что всякий, кто проходит мимо, был виден с этого форпоста как на ладони. Я к ней часто ходила, потому что она пекла самый вкусный в моей жизни творожный пирог. На весь противень. Ватрушку. И целый день чаёвничала с подругами.

Обычно бабка сидела за столом у окна и видела вражину первой. Как правило, она бормотала при этом: «Опять чёрт кого-то несёт...». Потом тяжело поднималась и вываливалась на крыльцо, откуда слышался её медовый голос: « Наконец-то тебя дождалась, дорогая моя, совсем меня забыла-то, заходи, золовушка...» И всё это с северным оканьем, непривычным для моего масковскава А. Запихивала пузом гостью в горницу, наливала ей чаю, объяснялась в любви до следующего пешехода. Увидев новую жертву, привычно чертыхалась: «да штоб вы сдохли», и тащила свою тушу на крыльцо. Всё повторялось сначала. Я думала, что она так же реагирует на мои визиты, но искушение ватрушкой было сильнее гордости.

Я даже пыталась из их оканья извлечь практическую пользу. Если окать, то не надо искать проверочные слова, и можно в школе иметь одни пятёрки по правописанию. Но не тут-то было. Эти нижегородцы окали даже там, где надо было писать А. С лингвистической точки зрения интересно ещё то, что любую ханку – будь то самогон, водка или настойка – тётя называла вином. «Опять вина нажрался» - это было её обычное приветствие, когда её муж приходил домой. И называла его «порозит».

Я уже запуталась, про что я хотела написать. Вообще-то про кройку и шитьё. Но бес клавишный попутал.