В 1983 году меня, милого советского мальчика в белой кепочке с ямочками на щеках, вместе с детским садом отправляли львовскими автобусами на летнюю дачу в Комарово, закрепленную за машиностроительным заводом "Вулкан", что стоял возле моего дома на Петроградской стороне. Завод давно снесли и возвели жилой комплекс с помпезным, а оттого тупым названием вроде "Династия", "Традиция", "Империал" или "Привилегия", уже и не помню точно. Назвали бы как прежде - "Вулкан", а еще лучше "Красный Вулкан", должна же быть какая-то преемственность!?

Был раньше при заводе и собственный кинотеатр для рабочих, в котором впервые я увидел фильм с Андриано Челентано. Помню как в середине ленты загорелась пленка кинопроектора и граждане сосредоточенно свистели с деревянных стульев в погасший экран, требуя вернуть деньги. Я свистеть не умел, поэтому просто топал сандалиями. Ездить на дачу я не любил, три месяца без родителей, когда тебе четыре - не сахар, но мои слезы не производили впечатления. Провожание детей на летний сезон обставлялось почти эпически. Из кружка художественной самодеятельности при заводе был выписан оркестр из трех пожилых передовиков труда с трубами и литаврами, которые установили свои пюпитры возле песочницы и лихо исполняли военные марши, лукаво щурясь, и весело покуривая "Беломор" в перерывах. Рядом с зданием сада тогда еще сохранился трехэтажный деревянный жилой дом довоенной постройки, который больше напоминал барак, покосившийся, с серыми, простоватыми занавесками за мутными стеклами окон. Барак был полузатоплен и внутри и снаружи так, что жильцы поверх лужи с волнами накинули нетесанные сходни, чтобы хоть как-то попадать в подьезд, который своей поржавелой аркой напоминал прогнивший скворечник. Прошло немного лет и барак снесли шар бабой, разобрав стены на дрова для хозяйственных нужд ЦПКиО им. Кирова. Но долго еще на его месте во время прогулок перед тихим часом мы находили пятикопеечные монеты, кривые алюминевые вилки, битую керамику, истлевшие абожюры, и обрывки газет с отчетами о пятилетках и парадной непременной надписью: "Пролетарии всех стран - соединяйтесь!".

В день нашего отьезда кривой дом еще стоял. При звуках маршей, его пролетарии вываливали на сходни, подбоченивались на подоконниках у горшков герани, и насмешливо наблюдали за нашей трогательной суетой. Думаю, только империя могла позволить себе так отправлять детей на летний отдых, было в этом что-то подлинно нежно-величественное. Оглушающий ударами марш, белесое июньское ленинградское небо, красный флаг над кирпичной стеной садика, наши ревущие лица и заплаканные мамочки, без конца поправляющие нам воротнички рубашек и подтягивающие колготки под шортиками с вышитой на кармане вишенкой. Я, конечно, ревел громче всех, и, приходя немного в себя всякий раз просил маму обязательно привезти мне клубники. Почему то все самое лучшее было связано у меня с ней, всю сладость своего детства я в ней видел, ел ее много, измазываясь полностью до милой красноты. И вот, мама обещает, конечно, мне все привозить, а сама пересматривает пакет с детским барахлишком и кладет в карман моего вязанного прабабушкой Анастасией пиджака красную шайбочку бальзама "Звездочка": "Вова, не забудь мазаться от комаров". И Вова не забывал. Мне очень нравилась эта коробочка, казалось, из-за малых ее размеров, что сделана она специально для меня. Я, разумеется, не знал тогда, и долго еще не узнавал, что бальзам этот - вьетнамский. Что производит его промышленность страны лишь восемь лет до того вышедшей из чудовищной войны, выигранной почти во всем благодаря стране моего счастливого детства с ее оркестрами и пятилетками. Я все лето исправно намазывал себе шею, затылок и руки, ощущая терпкий эвкалиптовый дух тропиков, так, как учила меня мама, которая вместе с клубникой всегда привозила и новую "Звездочку".

Дача наша была хороша. Каждый день к обеду приходил старый, погибельно ссутулившийся в землю дворник Петр, который приносил нам в ведре на просмотр и оглаживание ежиков. Деду уже тогда было глубоко за девяносто, родился и вырос он еще при царе Николае, в 19-м веке. Приятно теперь сознавать, что времена все же ближе друг к другу, чем думаем, и была и у меня конкретная, душевная, физическая встреча с позапрошлым веком, который был совсем уже лыс, носил каноническую метлу с прутьями на конце, и кряхтя, искал для меня ежиков в лесу Комарово.
Одна из воспитательниц подобрала ворону со сломанным крылом, гурьбой ходили мы на Финский залив и собирали маллюсков, чтобы прикармливать болящую. Она умно моргала, и, казалось, понимала все, что мы ей говорим.

Заведущей садиком была вальяжная приятная кучерявая шатенка лет 60-ти, за ней всегда вился шлейф духов "Красная Москва", которые дурманили меня своей силой и почему-то заставляли волноваться. Однажды, в дождливый день она пригласила нас к себе в кабинет к единственному на всю дачу черно-белому телевизору, и мы толпой, мокрые и счастливые, рассевшись на полу и стульях, побросав резиновые сапоги, впервые в жизни смотрели фильм "Человек амфибия", он был до потрясения реален, отдавало от него соленым морем, и не могли мы больше смотреть на залив, не думая о том, что живет в нем сейчас несчастный Ихтиандр. Через много лет уже со своей дочкой Дарьей, я неожиданно найду этот телевизор на развалинах того дома, и долго, улыбаясь, буду смотреть в поросший мхом кинескоп... И также в какой-то момент невесть каким чудом возьму интервью у главного оператора этой картины Эдуарда Розовского, бойкого старичка, который остроумно заметит, что для оператора актер - это лишь "светочувствительная тень в кадре".

Среди нас была совсем маленькая ростом девочка Инна, которая откуда-то знала наизусть все "Двенадцать подвигов Геракла". Вечером перед сном лишь медсестра давала нам аскорбиновую кислоту и уходила, погасив свет, никто нас никогда не укладывал. Тогда-то я и придумал предложить Инне, в обмен на конфеты из моих запасов, рассказывать всей группе перед сном - подвиги Геракла. Она согласилась. Так, звездными вечерами, втайне от воспитателей, был нами открыт клуб древнегреческого эпоса. Стоя на кровати, в хлопковых трусиках и майке, Инна с наивным выражением пламенно открывала нам мир мифа. А мы, мы лежали завороженные, на фанерных своих раскладушках, и были безнадежно далеки и от СССР, и от дачи, и от всего прочего, мы проживали мистическую повесть своего бездонного детства, и было оно прекрасно. Ах, если бы мы знали к какой скуке готовит нас оно, в какую пошлость предстоит нам повзрослеть. Но мы не знали, и тайно блаженно полуночничали в старом усадебном доме с резными наличниками окон.

Прошло тридцать с лишним лет. Я стою возле аптеки в горном вьетнамском Далате на высоте 1560 метров над уровнем моря. Нет здесь ни оркестра с передовиками, давно нет ни мальчика в шортах с вишенками, ни той страны с пятилетками, ни львовских автобусов, ни садика, ни прогнившего барака, ни даже летней усадебной дачи, которую в перестройку сожгли бомжи. Впрочем, пухлый, лысый, небритый, но не лишенный элегантности мужчина в шортах все же есть. И стоит он у прилавка рядом с услужливой симпатичной вьетнамкой, и думает купить "Звездочку" от комаров на океанском побережье, которые гнусавят и не дают спать по ночам. Стоит и не решается. Как будто вспомнил что-то. Вспомнил, и совсем растерялся.