Тёплым летним вечером, когда висящая в знойном воздухе пыль становится бледно розовой с золотыми искрами, а расплавленный дневным солнцем запах трав вновь сгустится и станет почти осязаемым на ощупь, люблю в такой час не спеша прогуляться по старому деревенскому кладбищу. Мне нравится на кладбище, но я совсем не сторонник готики, так что все эти мрачные каменные надгробия в дождливой туманной беспросветности осенней мглы — это не для меня.
Нраву моему приятен затихающий летний жар среднерусской полосы и наивно-трогательное убранство утопающих в буйных кустах могилок, где потрескавшийся восьмиконечный крест, ничуть не стесняясь, венчает ржавая звезда, а с овала выгоревшей фотокарточки смотрит строгая бабушка в белом платке. Где неслышно покачиваются на несуществующем почти ветру блёклые пластмассовые цветы и плакучие ивы роняют густые холодные капли.
Мне всерьёз кажется, что русские крестьяне после смерти попадают именно на кладбище и вечно потом, внимательно смотрят в окошки фотографий из своего простенького и незатейливого «того света» на покинутый ими мир, незаметно за моей спиной перемигиваясь с соседями и укоризненно качая головами. Их могилы — как и их дома, густо крашены синим, белым, зелёным, покрыты облетающей серебрянкой и хотя уже изрядно покосились — ещё ничего, вполне себе крепки и выдержат не одно поколение.
Мне не страшно на кладбище. Более того — у меня там очень хорошее и умиротворённое настроение. Я как будто на уютном диване читаю интересную книжку, тогда как за окнами — чертовски поганая погода, в которую абсолютно не нужно выходить.
Я никогда не оглядываюсь по сторонам и не боюсь, что сейчас кто-то сгорбленный, в прогнившем саване и прилипшем к разложившейся коже платке схватит меня из кустов синюшной рукой и утащит по узким, пыльным норам в зловонное подземелье, где из стен торчат прогнившие гробы, а с потолка свисают основания крестов.
И там, в этой яме, в главной могиле, которую мертвецы прогрызли для своих подземных шабашей, в яме густо облепленной тысячами церковных свечей, толпа раздувшихся, сочащихся тёмной слизью и жутко чернеющих пустыми глазницами старух и стариков, изредка разбавленных скелетообразными детьми и вспухшими лиловыми взрослыми в лопающихся пиджаках набросится на меня и станет жадно рвать своими жёлтыми зубищами, густо чавкая моим, живым ещё мясом, гортанно, по вороньи ревя и клекоча.
Нет, ничего такого я не боюсь, поскольку давно уже знаю, что публика подобного рода, прекрасно понимает, что я такое, и будет держаться от меня на весьма почтительном расстоянии.
Так что я спокойно сижу на чьей-то, заботливо укрытой потрескавшейся клеенкой лавочке, и смотрю, как огромное небо медленно, тяжело скрипя своими шестернями накреняется, и нежно-розовая краска его, неумолимо стекает и растворяется, нехотя обнажая тёмно-синюю ледяную сущность, пронизанную миллиардами далёких, выцветших овалов, прильнув к которым смотрят они с незатейливого своего «того света» на этот мир.