Свет этого города поймать невозможно. В этом городе можно бесконечно фотографировать вальяжных котов, зевающих собак, гоняющих мяч мальчишек, самовлюбленных девиц. Можно выхватывать шедевральные портреты утомленных жизнью евреев, темноглазых молдаван, поджарых болгар, царственно-милостивых греков и безмятежных грузин, но свет этого города поймать невозможно. Ну, у меня не выходит.

С восьми часов утра я сижу на истертых мраморных ступенях чужого крыльца и терпеливо жду, когда луч солнца скользнет через забор, коснется рыжего люка канализации, воровато замрёт и прыгнет на стену заброшенного нежилого дома. Одним легким касанием луч света превращает квадрат стены в два равнобедренных треугольника. Солнце палИт, обжигает кожу старого дома, а свет косого луча прохладен и чист, как первомайское утро, как блеск политой из шланга брусчатки, как отсвет случайного весеннего снега.

Господи! Ну, как?! Как мне сфотографировать этот город? Как поймать его неуловимый жертвенно - холодный свет? Как запечатлеть на раскаленной, треснувшей от зноя и дождя, полной муравьев и виноградных листьев стене, пронзительный, прозрачный луч утреннего света.? Как мне показать вам старую, ускользающую в пустоту, вечно юную Одессу?

Я жду, жду. Приникаю лицом к глазку фотоаппарата, не позволяю дрожать замершим от напряжения пальцам. Еще немного, еще чуть-чуть и луч солнца взметнется на стену и перечеркнет квадрат стены. Он замрет, застынет и в трещинах умирающего дома вспыхнет жизнь. Заснуют муравьи, заалеют листики плюща, засеребрятся пылинки, засверкают капли невысохшей росы. Контуры трещин распахнутся навстречу солнцу, заржавеют краями обветренных ножевых порезов, заиндевеют лепестками увядающих чайных роз.

За моей спиной распахивается и оглушительно хлопает тяжелая деревянная дверь парадной. Мои пальцы предательски вздрагивают и стремительно нажимают кнопку Пуск. Объектив успевает поймать лишь испуганный кусочек косого солнца. Я знаю, что идеальный снимок опять не сложился.

На крыльце старого дома возникает дядя Гриша. В руках у него табурет, на голове панама. Табурет тяжелый, деревянный, весь в наплывах застывшей синей краски. Панама белая, с пришпиленным булавкой, линялым красным бантиком. Панамка дяде Грише мала, она досталась ему от внучки. Из- под панамы, прямо на грудь, ниспадают загорелые ампельные щеки дяди Гриши. Голова его напоминает грушу. Испещренную розоватыми прожилками, сочную осеннюю грушу. Дюшес в панамке, называю я про себя дядю Гришу.

Дядя Гриша со мной не здоровается. Он грузно присаживается на древний табурет, шумно вздыхает и продолжает давно начатую беседу.

- Знаешь, деточка, я очень недоволен Мишей. Наш Миша так мало зарабатывает. Так мало. Мама тоже была бы им недовольна,- свистит у меня за спиной его одышливый голос.

- На хлеб с маслом хватает и хорошо,- мямлю я, и снова пытаюсь поймать ускользающий солнечный луч.

- Ну, если это хлеб и если это масло… - горестно недоумевает дядя Гриша.

- Папа, да идите Вы уже в тень, папа! Папа, Вы мешаете девушке фотографировать помойку!- Кричит из окна толстенький улыбчивый Мишаня. Звук его голоса прыгает от стены к стене, рассыпается звонким эхом, проникает сквозь стены. В ту же секунду распахиваются окна старых дворовых кухонь. Солнечные зайцы радостно мельтешат по рыжим потолкам , прыгают по белым дверкам кухонных гарнитуров. Меня обдает запахом жареных рыб, свиных котлет, селедочных форшмаков , куриных бульонов.

- И чего эти туристы так любят нашу помойку?!- хохочет в окно мелко завитая рыжая красотка.

- Своей нет, вот и любят,- стряхивает за окно пепел суровый похмельный мужик.

На мраморном крыльце парадной появляется Миша.

- Папа, да идите Вы в тень! Папа, срочно идите в тень, я кому сказал!

Мишка перетаскивает синий табурет в заросший папоротником и шиповником палисад. Дядя Гриша шаркает парусиновыми туфлями по щербатому асфальту и царственно усаживается на установленный в в центре цветника табурет. Когда-то во дворе был сквер. Еще сохранились остатки полуразрушенных каменных скамеек и постаменты исчевнувших скультур. На мраморных подставках давно уже нет нимф и фавнов. На них восседают и греются на солнце толстые пушистые коты. Это мои идеальные модели. Они послушно разевают рты, беспрекословно демонстрируют анфас и профиль, благодарно ластятся и грациозно изгибают шеи.

Я привычно щелкаю затвором фотоаппарата, в кадр попадает желтая вылинявшая, выглядывающая из Мишкиного кармана, сетка-авоська

- И куда мы идем?- лениво киваю я на увязшую в холодном свете авоську .

- Таа, на Советской Армии.- Радостно ответствует Мишаня.

- И шо там?

- Та шо? Там есть одна квартира...

- Ну, и ?

- Шо и? Там хозяева померли, а варенье осталось.

- А какое варенье, Миша?

- Есть сливовое, а есть абрикосовое. 2001года варенье.

- Так и шо???

- Так мы с Виталиком из него самогон и варим. Семьдесят оно, конечно, крепко, а шестьдесят так и ничё. Ну мы на Советской Армии и идем.

- Ааа, ну тогда, ладно. Пока Мишаня.

- Та, пока, - запихивает в карман авоську и исчезает в дырчатой тени платанов Мишка.

Миша убегает от вездесущего солнца, несется по Гарибальди, сворачивает на Кирова, пересекает Пушкинскую, Ленина, Карла Маркса, он спешит забрать варенье на Советской Армии. Одесситы по-прежнему называют свои улицы старыми именами, а я восторженным нуворишем иду следом, ловлю оставшиеся после них солнечные пятна, холодные лучи и дырявые тени.

- Ой, не та уже Одесса, не та, - кряхтят мне вслед одесситы. Одни туристы, людей в Одессе не осталось.

- Заходите, заходите, фотографируйте на здоровье, – продолжают скорбить и распахивают передо мной кодовые замки старых подворотен одесситы.

- А шо такое? Наша помойка вам нравится больше, чем ихняя? Та, конечно, у них же не помойка, а чистый гешефт. А у нас - все как было, так и осталось.

Внутри двора пылятся развалины старого флигеля. В замершей дверной раме болтается уцелевшая дверь. Временами раздается скрип ржавых петель, и дверь распахивается навстречу пылающему солнцу. А я ловлю холодный свет этого горячего одесского солца. И снова не успеваю. Не успеваю поймать свет, поддержать беседу, закрыть рот от очередного восторга и запечатлеть, сохранить, показать вам эту ускользающую красоту вечно юного неуловимо прекрасного города.