Мама моя, была страшно интенсивный человек. Крепко напоминала пулимет системы «Максим» – такая же отрывистая и независимая, и прекословить ей было опасно.
Ну не знала эта непоседливая натура покоя. Кажется, даже и ноченькой… Поутру, у папы всегда был такой вид, словно он только что сходил в ночную смену на своего фрезера или скоренько перебрал могучий движок карьерного Белаза.
Освеженный покойным сном, папа с закрытыми глазами завтракал с трясущимися руками глазуньей и похрапывал. Чего они делали ночью – не знаю, но однажды, папа нас бросил нахуй.
Съебался как истый жельтмен – не прощаясь. Ушел так далеко и наверняка, что алиментные обязательства с великим трудом отыскали его аж в Заполярье, в роли одинокого смотрителя метеостанции на охуенном отшибе – дальше только ледяной просто океана. Он искусно замаскировался бородищей, обмороженным носом и цингой, лишь бы не встретиться с мамулечкой.
Видимо, наедине с белыми мишками ему было, как в церкви – покойно на душе и совсем-совсем неопасно, – не то что с ней.


Соломинкой сломавшей спину терпеливого верблюда, послужила охуенно невинная вещица в морозилке нашего старенького холодильника.
Там блядь, по соседству с домашним салом и дефицитным трупом курицы, много побывало интересного, – то чулки, то мамин мохеровый свитер, то чудодейственный лед из мочи девственника (моей стало быть) для протирания кожи лица, – такой народный рецепт красоты, а то такое, что только диву дашься.
Да чего только мама не ебашила в морозилку, по наитию и по народным рецептам.
И вот однажды… Не бля, – не могу говорить – сердце стынет и нас с папой жаль, ну прямо до горючих слез. Ладно, раз уж начал…


Короче, бедный папа любил жареную печенку, а у мамы была лучшая подруга, с пигментными пятнами на симпатичном лице.
Ох, тётя Фая, ваши милые виснушки я низабуду никада - никада, клянусь! Именно их я прокручу в сознании в последние секунды жизни, на этом, как его, – ну катафалк не катафалк, а это, как его бля – смертное одро, во.
Эти пигменты довели двух лепших подружек до исступления. Пёс его ведает, чем мешают едва-едва заметные, невинные как полевые цветы отметинки на женских щечках, – видимо свербят и горят огнем так, что отдает в пизде, жопе и пломбах, и зовут спороть ножиком, чтобы унять страшные мученья.
Маме чужие пятна тоже не давали житья, – чем они их только не травили – даже чужеродным гавном. Ей богу! Пятна не поддавались, а наоборот – проступали от диких манипуляций все настырней. Но вот однажды, мама выведала чудесный рецепт красоты…

Геннадий Малахов и Елена Малышева, не знаю, в доле ли вы, – думаю в доле, – вы здраво и умно окучиваете ниву ЗОЖ с двух сторон – научной и простонародной. Если вы это прочтете и спиздите рецепт в свою программу, то я требую ссылку на меня. Или, по судам затаскаю!


Итак, дело было зимой, в морозное и солнечное воскресенье. Накатавшись с папкой в волшебном, пронзенном солнечными шпагами еловом лесу, мы румяные как…как эти бля, – чебуреки не чебуреки, а эти ... О, бля! – пирожки и булочки, вернулись с лыжами и палками домой – маме в подарок развесистую еловую лапу с чудным духом. Счастливые и голодные, как собаки, то есть, эти – волки.
Мама куда-то усвистала по своим женским заботкам, позабыв приготовить своим мужчинам наваристого борща. Папу, эта вопиющая не домовитость не волновала, – он тем днем был по обыкновению еще философ и стоик бля.
Поэтому, ни капельки не унывая, сунулся в морозилку за душистым соленым салом с чесночком, чтобы нажарить яичницы и наткнулся на аппетитную печенку и радостно воскликнул: «Живем, сын! Щас я такое жаркое зае…бабахаю!»
Мужественной рукой нарубал заиндевелую требуху и свалил с луком и морковкой в чугунную сковороду – зашкварчало. Как щас помню, – потек такой аромат, что захотелось есть самый запах. Аппетит-то после зимнего, сказочного леса – зверюга!


Мы сытно поели и откупорили трёхлитровку яблошного кампоту, который мой заботливый папа сам и закрутил, – «Мальчику нужны витамины!».
Сидим такие из лесу, румяные, пьем тонизирующий напитак и смотрим «В мире животных», – что-то захватывающее из жизни хватких крокодилов – красота! Покой и уют, – гудят натруженные спортивными кирзовыми ботиками ноги, сыто урчит в животе и сладко клонит в сон под убаюкивающего, родного Дроздова Н.Н.
Тут, прибежала порывистая мама и подарила нам осоловелым отрез ситца, щедро обрызганный цветочками: «Вот какая я летом буду красивая у вас! Вот какая!», нахваливала она подарок.
Мы подарку обрадовались – мама у нас загляденье, ага. Потом она торжественно вручила папе новенькую, пахучую киянку, – из магазина «Ткани» она забежала в «Тысячу мелочей», и купила про запас полезный деревянный молоток.
– Зачем? – спросил папа.
– Ты так грохочешь, забивая гвозди, а этот легонький. Попробуй.
Папа поблагодарил, и мы взялись за яблоки из кампота – папа консервировал плоды целиком и они были прелесть как вкусны – душистые, с кислинкой.
Мама упорхнула, и тут же с кухни послышалось: «Никто не видел в морозилке пакет с….с…?».
Кажется, мама не могла подобрать нужных слов, и папа пришел на помощь: «С печенкой, заюшка моя?», подъебнул он, и заговорщицки подмигнул – печенку-то мы всю сожрали, и маме не оставили даже корочкой в сковороде вычистить.
А вот будет опрометчивая мама знать, как не кормить своих налыжившихся мужичков. Мы захихикали – вот как мы ее!


Заюшка вошла в комнату, – руки в боки и грозно спросила нас, таких бля из себя коварных: «В морозилке лежала плацента, она вроде печенки, да. – обиделась она, – Я ее в роддоме по огромному блату достала. Это Файке, пятна на харе протравить. Вы куда ее дели, лыжники хуевы?!».
Анатомию и необыкновенное устройство женщины в разрезе нам еще не давали, – я не знал что за фрукт плацента. Зато любил плацинду, – у нас гостили родичи из Молдовы и готовили эти вкусные лепешки. Я радостно захлопал в ладоши: «Я хочу плацинду! Я!»
А папочка, взревев и стискивая рот руками, кинулся прочь из комнаты.
«Ладно, – улыбнулась неунывающая мама, – достанем еще. – И потрепав меня по голове, убежала, – Я скоренько…», – потому что папа громко искал по хате легонькую киянку. «Где ёбаная киянка!», негодовал он, и раскатисто рыгал, так что звенели фужеры в сирванте.
Три дня папа не кушал и охуенно осунулся и побурел, и был мрачно-тревожен – словно красноармеец, выбравшийся из окружения и ждущий нового, еще более охуенного квеста, теперь уже от своих – СМЕРША.
Мама ласково обтекала его и нежно курлыкала – увещевала: «Подумаешь, детское место… Я маленькая червяков ела, а однажды стакан хлорки выпила, – и ниче… Подумаешь, детское место…» От этого блядь «подумаешь», папа как по команде кидался в туалет, а мама недоуменно пожимала плечиками. Провожая на работу, она отчего-то избегала его губ…

Мне папа ничего не объяснял, и маме запретил, чтобы не травмировать ребенка, чтобы я не осознал себя уязвленным людоедом и настоящим каннибалом-второклашкой, патамушта это могло сказаться с возрастом – вдруг я буду чуять вину перед всеми выкидышами и стану импотентом, или еще хуже, – захочу человечины, и пошло поехало.
Так мне объяснила мама, сразу же, как папа нас бросил.

После той трапезы, он замкнулся. Все три дня остервенело драил оскверненную человечиной любимую чугунную сковороду, которую прежде заботливо оберегал от мамы, чтобы она не схуярила с нее заветный тефлон, – конечно, тефлона тогда не было и в помине – чудо-нагар короче, который папа выпестовал на сковороде, чтобы жонглировать по воскресеньям не прилипающими блинами мне на радость.
Отполировав чугунку в Цептер – хоть глядись, он повесил ее на гвоздь, и бросил нас…
Я его не осуждаю – наоборот сочувствую, – он меня оченна любил, и уверен, – отрывал от сердца с кровью и мясом. Но жить в аду – силы у него иссякли.
Ведь прежде чем оскоромиться человечиной, папа много страдал из-за мамы.
Даже не буду описывать всех его приключений. Все одно, не поверите. По совести, – я бы на его месте дал тягу уже задолго до пчелиной атаки.
А он – ничего, еще вытерпел ремонт у маминого брата – лодыря и алкаша. По выходным ехал за сто километров, чтобы клеить в чужой хате обои, класть дефицитную плитку и белить потолки и перекрывать пол. Материал свой, работа не оплачивается. Охуеть, не так ли?!

А было еще зимняя рыбалка, когда мама беспечно ухнула в промоину, и папа, отдав маме все, кроме кальсон, калош с валенок и майки, усадив нас на саночки, хуйнул как прибарахленный в исподнее лось в калошах, к вмерзшей вдалеке спасительной барже.
Мне было три годика, – помню, сидим в где-то в нутре старой посудины, трещит буржуйка, мама улыбается румяная от спирта поднесенного сторожем, а от папы пар как от лошади. Красота – все живы!

Да, с пчелами была история… Тогда-то, бабушка и исцелилась… Не поверил бы, кабы сам не видел чудо…
На городской окраине, аккурат за милыми заводскими цехами, власти щедро нарезали работягам делянки – огороды значит, чтобы людишки могли вырастить клубничку там, картофель, – опять же, – сажа из заводских труб щедро унавозит.
Чтобы были значит витамины детям, патамушта в магазинах, из плодов и овощей, тока очень витаминный ХУЙ и конфеты «горошек» навалом, и перформанс в виде маргариновых розочек.

Однажды, когда все плантаторы боролись с жуком, мама (эта фазендейро в соломенной шляпе), обходя окрестности, наткнулась на семейство пчел. Под мирно гудящей вышкой ЛЭП, пышно кустился кустарник, в его зарослях в унисон электричеству гудело пчелиное гнездо.
Мама прибежала на огород и заявила папе, что будет разводить пчел и получать бесплатный мед.
Теперь надо срочно сорвать гнездо и увезти, пока кто-нибудь ушлый не опередил нас. Бесплатные пчелы – это ж пиздец какой дефицит. Перечить было немыслимо.
С матюгами, папа оторвался от фасонистого прожорливого янки и мы поехали в город за ульем. Всю дорогу пока искали улей, мама причитала: «Господи, только бы успеть! Только бы нас не опередили, пчёлы вы мои, пчёлушки медовенькие!»
Ульем послужила картонная бочка из-под стирального порошка. В крышке проткнули дырочки. Вскрикивая и огненно пританцовывая, папа стряхнул гнездо в бочку и запечатал – мама издалека, с прищуром подмечала тонкости пчеловодства и осуждала: «Зачем он дымит своей сигаретой! Пчел мне отравит!»
Всю дорогу домой, пчелы страшно гудели в бочкоулье, народ в автобусе боязливо косился на нас и даже требовал высадить, но до рук не дошло – рожа у папы была, как у крепко пьющего, очень драчливого бомжа.
Тем же вечером мама побежала по знакомым и раздобыла книжку «Пчеловодство». Она предполагала вывезти пчел бабке на дачу, и мы будет с медком. Папа уныло помалкивал. Утром неожиданно похолодало – и улей занесли с балкона в комнату.

Как щас помню, – были месяц июль – каникулы стало быть. Дома, – я и бабушка в кресле каталке. Это не та бабушка для которой пчелы, эта другая – парализованная, – для меня.
Все же на работе, – должен ведь я за кем-то приглядывать в свои восемь, в законные каникулы. Бабушка подолгу спала в уютной инвалидке и про пчелок ни сном, ни духом.
Ещё, она была сука любопытна как молоденький ёж!
Выспавшись, поехала поутру оглядеть двухкомнатные владенья и наткнулась на бочку. Приложила слуховой рожок и довольно ухмыльнулась всеми тремя зубами, затрясла башкой, словно отбивая такт позабытого чарльстона.
Хуй ее знает, что старухе померещилось в злобном жужжании чешуйчатокрылых – ослепительные штиблеты покойного дедушки, угар нэпа, патефон и щекочущие младые перси, нафабренные усы дедушкино друга?
Короче, – старушонка откупорила музыкальную бочку, – поностальгировать и взгруснуть.
Пчелы и так были злобные полукровки – дикие, будто с Кавказа, а в бочке, они за ночь ваще стали убежденными убийцами, – пчёкатилы.

Если бы у бабушки не было за костлявыми плечами пансиона благородных девиц, и как следствие, обгрызенного веера на скелетированных коленках, все могло бы закончиться для нее не столь трагично.
Я стегал на кухне бутерброд, когда раздался жуткий вой – казалось, вострубил обработанный американским напалмом боевой слон Вьетконга – вот, ничего общего со старушкиным мирным дребезжаньем. Ничё, ребят.
Я кинулся в комнату и застыл в дверях, которые тут же и захлопнул. С ужасом наблюдал из-за стекла, что с музыкальной старушонкой-освободительницей вытворяют благодарные медоносы.
Карга билась в каталке, как на электрическом стуле и отбивалась расшпиленным голым остовом веера, – все одно что ловила велосипедным ободом бабочку, – что очень раззадорило зверушек – ее лицо яростно атаковали, и оно…на глазах молодело!
Да-да! Морщины разглаживались как под ботоксом, кожа натянулась, заполыхал во всю харю утраченный еще до триумфа Гагарина румянец, – вместо сморщенной антоновки, на плечах образовался охуенно спелый, полыхающий узбекский помидор!
Я застыл как во сне, отрешенно думая, кого вызвать – скорую, пожарную, милицию или всех разом?
И тут произошло чудо – парализованная бабка станцевала-таки любимый чарльстон. Захуярила будь здоров – старая школа, хули!

О, как часто эта почиканная горжетка докучала мне воспоминаньями: «Ах, внук, как я тебе завидую, – молодость, это самое прекрасное! Ах, как я танцевала чарльстон! Как танцевала…»
Не вынеся укусов, она вдруг поднатужилась и поднялась в кресле, и … пошла бля! Со скрипом, тяжко отрывая ноги от пола, как водолаз на суше, – добрые пчелы немедля поддержали чудо выздоровления.
Стая кинулась утюжить с новой яростью, – да так, что старуха стала молодецки приплясывать кен тач ми стайл, – ну точь-в-точь как в отрывистой кинохронике двадцатых, – раз-два, раз-два – мослы мелькают!
Тут пчелы прям взъярились на неугомонную веселушку! С ацкими воплями, отплясывая на разрыв аорты, бабка кинулась к дверям.

Я пересрал, и укрылся от солиста с крылатой подтанцовкой в туалете. С грязными проклятьями, воспитаннейшая, интеллигентнейшая петербурженка ломала дверь, помогая себе хуями да пиздюлями, но я и не подумал впустить – быть простроченным пчёлами, пугало до обосраться.

Прокляв меня последними словами, она укрылась в ванной, остроумно пустила воду и счастливо ухала под душем, приговаривая: «Ай бля, хорошо! Мужчину мне, генштабиста с аксельбантами! Кабинет в «Медведе»! Тррогай, черрт!», – то действовал чудодейственный пчелиный яд.
Ей богу, я чуял, что ей и вправду хорошо.
Помолодевшая старуха принимала водолечение еще три часа, пока не пришел папа и не выпустил пчел наружу. Во дворе тут же послышались вскрики.
Так, пчелы вылечили бабушкин паралич, и так пиздато, наново перетянули кожу на лице, что через три дня, в гробу, она лежала как свеженький улыбчивый огурчик и штукатурки не просила, а соседи шушкались, стесняясь спросить, что за красавишну сёдня прикопают.
Померла короче старушка – сердце не выдержало.

И все - таки, чарльстон она перед смертью станцевала – взбрыкнула что называется, старушонка. А с медом у мамы не сложилось…