Одним из промозглых зимних вечеров 1920 года, по улице Варварской от Китай-города в направлении Кремля, пробирались четверо ходоков.

  Погоды стояли омерзительные, обыватель сидел по теплым квартирам и без большой надобности носа на улицу не показывал. Холодный, порывистый ветер, крутил поземки и пригоршнями швырял неприятный, колючий снег в лица редких прохожих. Фонари на улицах не горели, дорог не чистили. В стране, где все еще тлела  гражданская война, торжествовала разруха.

    Первым из идущих, натянув на уши каракулевую шапку и укрываясь от буйства стихии ладонями, одетыми в форменные теплые рукавицы, был ни кто иной, как легендарный авантюрист и по совместительству кровоточащий геморрой революции Яков Григорьевич Блюмкин. Эстет, террорист, беспринципный провокатор и весьма одаренный талантами дипломата, пройдоха, подвизавшийся в ЧК, интересная судьба которого требует отдельного повествования, вел за собой довольно пеструю группу товарищей, одетых отнюдь не по московской моде.

    Двое, следовавших за ним, низкорослых, коренастых и кривоногих, были облачены в потертые, дурно пахнущие тулупы и здоровенные, треухие малахаи. От чего их головы казались не пропорционально большими. Обуты они были в сапоги из сыромятной кожи, с загнутыми вверх носами. Все что творилось вокруг них, темень, пурга, кинжальный ветер, мороз, не доставляло им ни малейшего дискомфорта. Они озирались по сторонам и приветливо улыбались своими широкими, скуластыми, раскосыми лицами, ловко прыгая по сугробам. Того, что был возрастом старше, и  лучше, если так можно сказать, одет, звали Сухэ-Батор, что в переводе значило Сухэ-Богатырь, другого же Чойбалсан, что перевода не имело и было именем собственным.  Замыкал группу, одетый по военному в шинель, папаху, портупею, и валенки, председатель иркутского военно-революционного комитета, Александр Александрович Ширямов, не так давно, обагривший свои руки кровью верховного правителя России, адмирала Колчака.

  Яков Григорьевич человек непоседливый, к тому времени слушатель  курсов восточного отделения Академии генерального штаба РККА,  по рекомендации Льва Троцкого, вел в Кремль, для знакомства и разговора с Лениным не просто двух монголов, а двух военных лидеров народно - революционной армии Монгольской  республики. О том, что в дикой стране, где в нескольких городах проживало не более пяти процентов населения, а остальные кочевали по бескрайним холодным степям, и им плевать было на любую власть и о том, что любой, возглавивший полсотни конных головорезов, в Монголии мог претендовать на это звание, Блюмкин догадывался, но молчал.

  Ширямова же позвали не как убийцу белых генералов, таковых и без него было в избытке, а как толмача. От самого Иркутска, он сопровождал гордых потомков Чингисхана и немного научился разговаривать по-монгольски. Те же, в свою очередь, несмотря на то, что  уже около года скрывались в России, большую часть обращенной к ним речи понимали, но отвечать могли немногими заученными дежурными фразами. Сам, же великий вождь мирового пролетариата, в гости к которому направлялась процессия, при всей своей гениальности, до изучения халхасской группы языков так и не дошел. Видимо помешала революция. 

    Вообще, Блюмкин делал множество того, о чем его не просили, однако некоторые из его поступков, имели исторические последствия, вызвавшие резонанс. Вот и на этот раз, чекист интуитивно полагал, что  знакомство главы первой советской республики, с двумя монгольскими  уголовниками будет иметь некое сакральное значение. И надо сказать, в этом случае, он оказался прав.

    Пробираясь, не без труда, сквозь снежные заносы, именитый рыцарь красного плаща и красного же кинжала, вел, как мы бы сейчас сказали, международную делегацию в Кремль обходными, тайными путями, вовсе не за тем, что бы запутать гостей, а с тем, что бы их обезопасить. Дело в том, что в тот период советской истории, резиденцию первого советского правительства, охраняли китайские пулеметные роты. Лишь только учуяв монгола, соответственно вековой дальневосточной традиции, китайцы, отбросив всякую пролетарскую сознательность и  торжество идеи интернационализма, съели бы его живьем. Поэтому Блюмкин вел товарищей к Кремлю, одному ему известными подворотнями, подходя с подветренной стороны и используя все свои навыки конспирации, чтобы остаться не замеченным китайцами. Дальше стояли латыши. Прибалтам, любой узкоглазый товарищ, что киргиз, что японец, были одного поля ягоды. Они верили только мандату, а с бумагами у чекистов проблем не имелось, сколько хотели, столько и писали. 

    Уже на внутренней территории, за толстыми кирпичными стенами, Яков Григорьевич был немало удивлен и раздосадован.  Он полагал, что арсенал, башни, звонница Ивана Великого, наконец, величие и грандиозность архитектурного ансамбля в целом, должны вызвать в монгольских товарищах священный трепет. Однако нет. Все что мешало человеческому взгляду созерцать бескрайние дали, для степного дикаря было противно.

  Вскоре, в том, то азиаты далеко не европейцы, ему пришлось убедиться повторно. Когда гости вошли в вестибюль, то наотрез отказались снимать верхнюю одежду, мотивируя тем, что ее могут украсть. Только после того, как товарищ Ширямов, которому они доверяли, клятвенно обещал в случае пропажи зипунов подарить им новые бушлаты и пулемет «maxim» сверху, Сухэ–Батор и Чойбалсан  разделись, причем им очень не понравилось, с каким брезгливым выражением лица, гардеробщик принимал у них одежду. Делегация успокоилась только после того как  Яшка Блюмкин пообещал расстрелять старика.

  Вонять от гостей меньше не стало. Их дух был своеобразен и необычен для восприятия неподготовленного человека. Пахло не только грязным телом, но были вкрапления запахов прокисшего козьего сыра, курдючного сала, верблюжьей шерсти и кизяка. Это позже, товарищ Сталин научил монголов мыться, а тогда, для видимости пролетарской солидарности, необходимо было, как бы ничего не замечать и демонстрировать терпимость. Какая-нибудь, пустяковая бестактность, на дипломатическом уровне, иной раз может обойтись чрезмерно высокой ценой.

      Ленин встретил делегацию с напускным радушием. Уже несколько лет, он принимал у себя ходоков со всей России, встречались ему и куда более зловонные. Помимо этого, в родословной Ильича фигурировали калмыки, и где то на генетическом уровне, вождь был терпим к ароматам не мытой кочевой жизни.

      Поднявшись из за рабочего стола, широко, приветственно раскинув руки, Владимир  Ильич двинулся на встречу вошедшим. Поравнявшись с группой товарищей, глава молодой советской республики, горячо обнял Ширямова, затем Сухэ-Батора, а Чойбалсану и Блюмкину просто пожал руки. Покончив с церемонией приветствия, более простой и незатейливой, нежели было принято у монголов, Ленин пригласил всех рассаживаться. Произнеся несколько дежурных фраз, о светлом будущем пролетариата и о погоде, большевик номер один, обратился к Сухэ-Батору, безошибочно признав в нем главного. Стиль общения Владимира Ильича, как любого вора на доверии, демагога или шпиона, был направлен на то, что бы общими вопросами прощупать собеседника, оценить его потенциал и понять, как безопасно им можно попользоваться впоследствии, насколько он может оказаться полезен.

    Однако восточного человека было взять не так просто. Ленин расспрашивал Сухэ-Батора о его жизни, но тот отвечал односложно и уклончиво. Ширямов иногда помогал сконцентрировать мысль - Ильичу по-монгольски, а монголу по-русски. Беседа затягивалась, и эмоциональный подъем первого знакомства стал сходить на нет. Чойболсан, сидя рядом, мало что понимая в происходящем вертел по сторонам гладковыбритой головой, бросая на окружающих хотя и преданные, однако какие-то по волчьи дерзкие взгляды. Блюмкин, явно скучал, как это бывает у завзятых театралов в первом, вводном действии спектакля. 

    Из беседы Ленин узнал, что сидящий напротив, второй после Чингисхана великий монгол, попросту беглый монах, по-нашему расстрига, последнее время только и занимался тем, что резал милых сердцу вождя китайцев. К тому же Монголия нищая, отсталая страна и пролетариата там не было отродясь а, следовательно, взять с них нечего.  И в довершение ко всему, то, что с территорий диких степей в Россию приходят такие архи неприятные болезни как тиф, холера, сибирская язва и чума, отнюдь не радовало. Владимир Ильич, как то осунулся, погрустнел и начал терять к гостям интерес.

      Тут  новых красок в бледнеющую палитру добавил Чойболсан. Неожиданно резко, он выхватил из-за голенища кривой, причудливой формы нож и, указав острием на своего старшего товарища, как бы беря всех присутствующих в свидетели, очень плохо по-русски, звонко прокричал – Он мне коня обещал, коня!

  Ленин не любил, когда в его рабочем кабинете размахивают ножами. Он отшатнулся в сторону, лицо его выражало испуг. Ситуацию взял в свои руки Яков Блюмкин. Непринужденно рассмеявшись, он предложил Владимиру Ильичу, пригласить наркома по делам национальностей, или «главного по чуркам», как его иногда за глаза называли товарищи, Иосифа Виссарионовича Сталина, а заодно распорядится насчет чая с баранками, так сказать попотчевать высоких гостей. А Чойбалсана успокоил, тем, что по возвращении, он обязательно получит коня, и не простого, а из конюшен самого борона Унгерна. Правда Унгерна и его лошадей предстояло еще поймать.

    Ленин счел предложение  разумным. Сняв со стоящего на столе телефонного аппарата трубку, он бросил в нее несколько отрывистых фраз. Монголы, заворожено, раскрыв  рты, смотрели, как хозяин разговаривает не с людьми, и даже не с животными, а с каким-то неодушевленным предметом.  Из оцепенения их вывел, влетевший в кабинет,  хлопнув дверью, подобно сквозняку, молодой, энергичный, пышноусый  грузин. «Коба», громко произнес он, с сильным кавказским акцентом представляя себя присутствовавшим. Из сидящих в кабинете, Сталина не знали только монголы, он приветливо стиснул им по очереди руки в крепком рукопожатии. Ленину учтиво кивнул, Ширямову кивнул с высокомерным презрением, Блюмкина же проигнорировал. (Его он не любил.) Буквально следом за Иосифом Виссарионовичем, в кабинет, неслышно вошел секретарь Владимира Ильича,  Бонч-Бруевич. На вытянутых руках он держал большой поднос, на котором красовался запотевший литровый графин и всяческие закуски, преимущественно соленья. За секретарем следовала пара красноармейцев, один нес самовар, другой чайные принадлежности и варенья.

    Появление наркома по делам национальностей  значительно оживило обстановку. Испросив у Ильича разрешения похозяйничать, Коба налил гостям в стаканы водку и произнес зажигательный тост за объединение усилий великих русского и монгольского народов в борьбе с мировой буржуазией за счастье трудящихся. Второй тост был за то, чтобы никто не забывал своей истории. За Чингисхана, монголы не выпить не могли. Несмотря на то, что в Сибири Сухэ-Батор и Чойбалсан жили уже около года, к водке приноровились, и она им нравилась, пьянели быстро. Чойбалсан повторно выхватил свой нож и указывая им на товарища, прилюдно объявил, что тот обещал ему в жены свою сестру. И здесь Блюмкин, искушенный дипломат, уверил будущего монгольского маршала, что как только сестра Сухэ-Батора вернется из Иркутского лепрозория, ее сразу же отдадут ему.

  После третьего выпитого тоста, Сталин заинтересовался причудливой формой извлекаемого из-за голенища ножа, тогда монгол лукаво засмеялся, а Ширямов пояснил, что лучшей забавой для монгольских товарищей является обдирание кожи на живую с врагов революции. Не так давно товарищ Чойболсан освежевал одного интеллигентика, попавшего в Иркутскую ЧК, так умело, что тот умер, так и не поняв, что же с ним произошло.

    Рассказ был принят на ура. Все засмеялись.  Сухэ-Батор, с каждой выпитой рюмкой все более и более грустнел и наконец, едва слышно затянул себе под нос заунывную степную песню, в которой нельзя было разобрать ни мотива, ни слов. Чойбалсан  кривлялся и резал воздух клинком, показывая как ловко он умеет с ним обращаться. Остальные, заказав еще выпить и пригласив наркома иностранных дел товарища Чичерина, строили планы на обустройство своего юго-восточного соседа.

  Товарищ Сталин, в отличие от Владимира Ильича Ленина, умел выбирать себе друзей. Сухэ-Батор, второй после Чингисхана известный монгол, руководитель Монгольской народной революции 1921 года и основатель Монгольской народно-революционной партии, ему не понравился. А вот веселость нрава и способности Чойболсана сдирать с людей кожу живьем, будущему отцу народов пришлись по душе. Сухэ-Батор, вскоре по возвращению на родину был отравлен, а вот сменивший его на посту главного монгола Чойбалсан, царствовал долго и со вкусом. Монголов ненавидели японцы лютой ненавистью, но и боялись. Во многом по этой причине, в лихую для СССР годину не отважились напасть на приморье. Тогда же, когда  доблестное немецкое воинство вымерзало под Москвой, наши колдыри, одетые в монгольские овечьи тулупы, закусывали монгольской тушенкой и чувствовали себя вполне ничего. На монголах испытывали противочумные и противотифозные сыворотки. Писатель Ефремов, раскапывал в их пустынях скелеты динозавров и вывозил их, в СССР. Но это, как говорят, уже другая история.