Витенька Опойников родился в провинциальном русском городке Брянске в году тысяча девятьсот девяностом. Ещё будучи сопливым отроком, он написал  роман, весь пронизанный философским лиризмом и детской непосредственностью. И назвал его «Чайка по имени Иван Живчиков». Там он рассказывал о чайке, постигшей суть бытия через совершенство полёта. Да так и оставил до времени, а сегодня что-то в голову торкнуло  – закончить решил.
   
«Ну вот, дело сделано»,  – как-то отрешённо подумал Витя, написав в детской тетради в клеточку заключительную строчку своего творения, которая звучала примерно так: "Нет пределов, Иван?  – И он улыбнулся. Для Вани Живчикова начинался его собственный путь знания".
   
На кухне мама варила щи, дедушка курил трубку, а бабушка, тоже куря трубку, прокручивала через мясорубку тушку кролика, которого отец только что зарезал. Ради заработка семья Опойниковых разводила у себя в сарае кроликов, иногда, по праздникам, позволяя и себе побаловаться жирным ароматным мяском этих пушистых зверушек.

А сегодня как раз было девятое мая. Одноклассники пошли на парад смотреть ветерана и потом пиво пить. В городе Брянске ветеран был один, да и тот еврей. Остальные умерли с голоду после отмены пенсии, некоторых поубивали бандиты с целью заполучения жилплощади – в общем, грустная история. Витенька на парад не пошел, ему было неинтересно смотреть на еврейского ветерана Яшу Давыдовича, так как последний был Витенькиным соседом по лестничной площадке, и Витеньке приходилось в день по несколько раз говорить ему «Здравствуйте, Яков Давыдыч», потому, что поздоровайся Витя с ним единожды, ветеран тут же об этом забудет и, увидя Витеньку во дворе ещё раз, отметит про себя, что он – некультурный мальчик, с пожилым воякой не здоровается и непременно нажалуется Витиной маме. Витя очень любил свою маму, поэтому здоровался с ветераном-склеротиком при каждом  его появлении. Так что ему на параде в честь Дня Победы делать было совершенно нечего. Да и пиво Витя ещё тогда пить не научился. Посему он остался дома и решил завершить ещё один свой роман, который начал писать вчера вечером. Писал Витя на удивление быстро.

Однажды, всего за неделю, он выдал психологический такой шедевр, посвящённый его чахоточному однокласснику с не менее чахоточной фамилией Мышкин. Летом все мальчишки отправлялись на юг к морю, а Мышкин  – в дурку, потому, что феерично злоупотреблял ганджубасом, и его рассудок слегка помутился. Он иногда переставал адекватно воспринимать реальность. Всё это служило поводом для издевательств со стороны детей из младших классов и учителей по математике и физике. Витя пробовал поговорить с Мышкиным, объяснить тому, что нельзя появляться на людях с невыдавленными прыщами, всклокоченным, не побрив пубертатный серый пушок, парящий над его верхней губкой, словно туман над речкой Болвой... Мышкин был добрым малым, всё понимал, но почему-то не находил в себе сил что-либо изменить. Тогда-то со злости Витенька и написал роман, ему посвящённый и, желая задеть приятеля, назвал своё творение «Идиот». Мышкин был прямым потомком какого-то слегка подразорившегося княжеского рода и до обиды на Витьку не опустился.

Теперь надо сказать об одной очень важной черте характера Витеньки Опойникова, связанной с его подходом к литературному творчеству. Всё, что Витенька писал, отправлялось на помойку, как только было закончено. Вот и на этот раз, заслышав из кухни голос бабушки, кричащей:

– Витенька, вынеси, пожалуйста, мусор!  –  юный гений прихватил с собой и несколько рукописей, которые и так порядком залежались у него дома. Во дворе Витя встретил  Якова Давыдовича и громко с ним поздоровался. Седовласый иудей кивнул мальчику, добродушно щурясь на лучи весеннего солнышка.

«Раз он здесь, значит, парад уже закончился», – рассуждал Витя, выгружая в зловонный мусорный контейнер содержание помойного ведра. Прошлый раз, когда он сюда шёл, ему навстречу голодными кошками спешили Серёжа Лукьяненко, какой-то молодой негр, толстая девочка Маня и питерский полит-журналист Илья. Как только Витя закинул в парашу вместе с пустыми бутылками из-под оливкового масла и шкурками от картошки очередную тонну тетрадочек, исписанную несмелой рукой пылкого подростка, между Сережей, Ильёй и Маней завязалась жёсткая пизделка за право обладания Витиными рукописями. Толстая девочка, дубася своей сумкой ни на что не претендующего негра, орала: «Я –правнучка великого русского писателя, тетрадки  – мои». « А ни хуя, – верещал, Ильуха. Зато ты плохо сосёшь! Если бы ты хорошо сосала, я б, может, тебе и поверил и уступил. Вот у меня есть брат, Бо́рис Стогов, вот о нём и его семье во всех вузовских  учебниках по английской грамматике пишут! К тому же я  – католик!» Серёжа Лукьяненко выл белугой, отчаявшись заполучить то, что ему требовалось. А именно: он рассчитывал, что Витенька выбросит на помойку очередную часть трилогии про онанистов. Серёжа уже заполучил «Ночного онаниста» и «Дневного Онаниста», теперь рассчитывая поживиться «Сумеречным Онанистом». Ему это было позарез необходимо, так как гонорар от продаж "Ночного онаниста" и «Дневного...» уже закончился, и жить было почти не на что, а нужно ещё коммунальные услуги оплатить и красавицу жену к лету принарядить и в Турцию отправить.

Витя вздохнул спокойно, когда узнал, что на этот раз на помойке нет ни души...
Вернувшись домой, Витя засел за миниатюры, тоже философские, которые впоследствии назвал «Иллюзии»...

Ричард был китайцем и всю свою жизнь провёл на территории Болгарии. Проживал он в городе Петриче, где торговал турецким тряпьем на рынке. Бабки он имел, да только на том его душа почему-то не успокаивалась. Ричард был горд, что наконец оправдал своё имя, данное в детстве родителями; нищими спивающимися земледельцами-коммунистами. Когда к власти пришли демократы, они лишили семью Бах всего; имущества, прежних, устоявшихся духовных ценностей... сие сделало чету Бах людьми запойно-скандальными, злыми и язвительными, а потому, когда родился Ричард, они решили над ним поприкалываться, дав ему это имя, ведь «рич», в переводе с английского, значит богатый. Родители рассчитывали, что дети в школе будут смеяться над Ричи из-за того, что он из бедной семьи и носит имя Ричард. Ещё у Ричарда был брат Богдан Моцарт (фамилия такая потому, что от другого папы он). Б. Моцарт писал сценарии для порнофильмов и режиссировал эротические фотосессии, а младший Риччи ему очень завидовал, так как сам в юности был лузером из-за своей китайской внешности. У Ричарда имелась навязчивая идея, что его и без того узкие глаза однажды сузятся до такой степени, что он перестанет видеть, и тогда злостный Богдан однажды утром предложит Ричарду прогуляться, а сам заведёт того в лес и утопит в болоте... Вот почему, как только стал совершеннолетним, Ричард сбежал из дома и устроился торговать на хозяина, благо смекалкой обладал вполне подходящей для бизнеса на открытом воздухе. А потом и сам начал в Турцию мотаться. То был значительный момент в его жизни. Ещё одним поворотом стало решение поехать в холодную и лютую Россию, где по улицам бродили медведи,  дети впитывали водку с материнским молоком, а все женщины, соответственно, ходили битые. Риччи всего этого ужаса ни капельки не боялся, ведь у него была цель.  Вот в чём она состояла: добыть что-нибудь из рукописей скромного российского школьника Вити Опойникова, желательно порнографического характера, чтобы стать крутым и знаменитым, как его брат  – Богдан Моцарт. О уникальном русском мальчике, ставшим золотой жилой для лузеров-литераторов не только России, но и всего мира, ему рассказал по электорнной почте его виртуальный друг – беглый аргентинец Пауло. Пауло бежал с чайных плантаций Аргентины в Россию, где, рыская по помойкам в поисках жрачки, наткнулся на Витину рукопись "Алхимик", сделавшую его, Пауло, впоследствии знаменитым. Здесь надо сказать несколько слов о печальной судьбе Пауло. Он с детства никогда не ел досыта, его мать была прикована к постели. Его отец был злым тираном, именно он приковал его добродушную старушку мать к постели тяжёлыми ржавыми кандалами, он издевался над голодным Пауло, заставляя его по нескольку раз в минуту приносить ей утку, зная что та, с тошнотворным запахом, всё равно будет ходить под себя первее. Пауло приходилось всё это убирать, так как его старшие сёстры – Чана и Хуанита тоже были прикованы к постели их мужьями и, следовательно, толку от них никакого. И как тут было не сбежать в Россию. Естественно, с надеждой однажды вернуться и помочь матери и сестричкам, однако сам, когда разбогател, тоже снял себе тёлку не возражающую за энную сумму быть прикованной к постели. Тёлку звали Наталиа, и была она его землячкой, а приковать себя она разрешила лишь затем, чтобы помочь своей голодающей семье, где мужчины работать не хотели, а приковав к кроватям женщин, знай себе бездельничали да глумились над несчастными, Наталиа же с детства отличалась прыткостью, и ей чудом удалось избежать судьбы своих сверстниц.
   
Так получилось, что в тот день, девятого мая, когда Витя не пошёл на парад, смотреть ветерана, зато в третий, наверное, раз за день отправился выносить мусор, Риччи оказался на его злачной помойке. Он сидел тихо, не пизделся, как давеча Серёжа Лукьяненко, любитель орального секса питерский журналист Илья и наглая толстая девочка Маня (которая была дворянского происхождения), и Витя его не заметил. Как только Витя всё выкинул, почесал бодро своё подростковое очко, потянулся, смачно, по-мужски харканулся, выражая тем самым своё отвращение к миру бренных бытовых отбросов и к своей очередной рукописи «Чайка по имени Иван Живчиков», Ричард Бах возник из-под горы картофельных очистков. Он мужественно, словно раненый партизан из окопа, выбрался с днища мусорки. В одной руке он держал кроличью косточку, сладко её посасывая и причмокивая от удовольствия, другая, словно клешня похотливого рака, тянулась к стопочке голубых школьных тетрадочек, одиноко лежащих на самом верху груды мусора. И вот его пальцы сомкнулись, сжались, потянули на себя… О, да, это они, пресловутые Витины рукописи, которые сделают его, Ричика, знаменитым, как это случилось с его виртуальным товарищем, трусоватым аргентинцем Пауло…

– А-а-ахх, – простонал Ричард Бах и кончил… тёплое белое молофье разлилось по его просторным семейникам с изображением российского флага, потекло по ляжкам и, вынырнув из одной брючины, скользнуло по вонючему от долгого скитания по городам российской глубинки, носку, а затем смешалось с помоями, в которых он сидел. Но ради такого дела почему бы не посидеть в помоях, особенно если за щекой у тебя – аппетитная кроличья косточка!

Внезапно раздался вопль, а затем на Ричарда накатила тупая головная боль. Помоечно-индустриальный пейзаж стал расплывчатым. Последним, что Ричард запомнил, был какой-то курчавый дед, чья борода, да и длинные нестриженные волосы, более походили на гриву льва, нежели на человеческий хаер. Дед этот был в огромной чёрной шляпе. Нет, то были два деда, и не в шляпах, а в цилиндрах и с орденами да медалями на груди.

– Шпион! – орали оба деда.

У Ричарда Баха отвисла челюсть, кроличья кость вывалилась изо рта; прежде, чем скрыться в бытовых отходах, она на секундочку-другую повисела на густой ниточке слюны, тянущейся из уголка рта Ричарда, спружинила, стукнув в могучий челночий подбородок, затем нить оборвалась, потеряв свою бесценную ношу, и тьма поглотила Ричарда. Наступило временное забвение, возможно, оно и к счастью, однако, если бы душа Ричарда смогла покинуть его обмякшее тело и воспарить над происходящим, то, к своему удивлению, увидела бы, что с дедушками случилось то же самое: они, прямо тут, у помойки, обронив алюминиевое ведерко, которым стукнули будущего великого писателя, лежали без сознания. Оба. Только покатившаяся в сторону шляпа была почему-то одна, но она действительно походила на цилиндр. Как у фокусника.

Заиграла известная песенка «Shut your mouth». Деду пришла смс-ка. Но он не очнулся даже тогда, а вот наш Риччи сразу же вскочил и стал искать пищащий предмет. Залез в карман к одному деду; вау—«Нокиа 6630», затем к другому; «Моторола Е-398». Выкинул симки, запихал аппараты в карман и помчался прочь, счастливый.

Витенька за это время успел написать ещё что-то и сразу же направился к помойке, но замер, увидев там двух дедушек-евреев, лежащих на спине, раскинув крючковатые руки с распухшими воспалёнными суставами. Сердце юного прозаика учащённо забилось. «Вай, вай, вай, горюшко-то какое!!! Теперь у нас в городе не один ветеран, а двое… вот узнает мэр, будет искать виноватых в случившемся, скажут ещё, что это я его размножил, да накажет мэр меня, ведь ему неохота ещё одному стареющему иждивенцу пенсию платить», – такие мысли проносились в голове мальчика. Что делать? Бежать. Бежать через весь город. Через шумную рыночную площадь, через парк культуры и отдыха, а с удвоенной скоростью – мимо здания администрации. И никакой не писатель он более, и не беззаботный школьник, а преступник. Срам, позор на голову родителей! Нет, не достоин он жить рядом с ними, хорошие они все. Правильные. А его удел – шугаться по подвалам с уголовниками да  проститутками! Именно! Про-сти-тут-ка-ми! Не видать ему более лучезарной улыбки ненаглядной Анечки – соседушки своей любезной по парте. Теперь он – отщепенец, лох, чмошник, жмых. В казематах погибнет он, и ничто не спасёт его, ничто мило не будет ему.

А тут ещё и дедушки некстати очнулись и, перебивая один другого, поведали Вите о приключившемся:

– Иду я,  значить, мусор выбросить...
– Заткнись склеротик, – нет у тебя, то есть у нас, мусора в доме, мы, в отличие от них, чистоплотные. Мы от Давыдова колена свой род ведём.
– Эгоист!
– Нахал!
– Противный.
– Да будет так, но я, с Вашего позволения, Яков Давыдыч, пожалуй, продолжу…
– А ты, стало быть, Давыд Яковлевич?
–  Он самый!
–  Давыд ВЯКАЛЕВИЧ, вот кто ты! Давыд Яковлевич – мой отец.
–  Тогда... Здравствуй, сынишка…

Анечка... Анюта, Анна... Как много в имени этом! Анна, по-еврейски правда, значит благодатная. В энергетике имени Анна терпеливость и открытость соседствуют со способностью к самоотдаче и жертвенностью. И в то же время имя это мало склоняет к остроумию и нередко заставляет воспринимать жизнь чересчур серьёзно, что собственно и приводит к надрыву. В некоторых случаях, особенно в юношеском возрасте, этот надрыв может проявиться в виде некоторой циничности по отношению к самой себе...

Была это девчушка из бедной семьи, но очень одарённая в плане добродетели. Она не давала мальчикам, предпочитая тихонечко мастурбировать в домашних условиях. Однажды одноклассница Светка зло выкрикнула в её адрес: «Дура ты, Анька и ханжа, почему бы тебе не переспать с Витенькой, ведь он тебя, засранку, с первого класса хочет! Что ж, терпи до восемнадцати лет, пока приедет принц на белом коне и выебет». Сказаны были эти слова в восьмом классе еще, и неискушённая девчушка поняла их буквально. С тех самых пор, когда Анюта мастурбировала, она всегда представляла себе этого самого принца на коне. Подкатывает он, значит, к их подъезду, поднимает Анечку к себе на коня, сажает спереди и прямо тут и ебать начинает, а на самом то, на самом: мантия горностаевая, шапка Мономахова, аки в Оружейной палате. И ебёт он её, ебёт всласть, ебёт вдоволь, да на зависть соседям, повысунувшимся из окошек. С такими мыслями Анечка обычно и засыпала. Так и  жила мечтой об сексуально-изобретательном принце, а реальных парней не признавала, потому что те прыщавыми были и гадкими. Что до Витеньки, то… Он, конечно, мальчик талантливый, да и собой не дурён, но Анечка не смела предать детскую свою мечту. 

Также она мечтала ещё вот о чём: окончив школу, пойти работать риэлтером. Носить деловой костюм и туфли на каблуках, сидеть в офисе и вежливо болтать с желающими продать-купить квартиру, а вечером, переодевшись в бесформенные, почти бомжицкие шмотки, перепачкавшись клеем ПВА, бегать и лепить на подъезды объявления на тему «срочно куплю квартиру в вашем доме».

А недавно, её мама, бедная, измученная непосильным физическим трудом маленькая стареющая женщина, устроилась расклейщицей объявлений в какую-то сомнительную, никому пока что не известную, риэлтерскую контору. Обещали платить по сотне рублей за 150 расклеенных объявлений, которые давались на неделю. То есть, в месяц четыреста выходило. Немного, но если приплюсовать к скудной зарплате уборщицы, очень даже кстати. Но не заплатили ни черта. Просто прогнали несчастную женщину, как нищенку. Когда Анечка узнала, она огорчилась, и её охватила жажда мщения, посему она решила вывести на чистую воду негодяев, позорящих доблестное риэлтерское дело. В то утро, когда приключилась помоечно-литературная оказия, инициированная алчным интриганом Ричардом, Анечка тоже забила на праздничный парад, а отправилась бродить по дворикам, где на стенах домов висели расклеенные её мамой объявления. Одно из них она сорвала и позвонила по указанному там телефону. Трубку взяли почти сразу же. Девочка услышала приятный низкий женский голосок:

– Агенство «Ключ от Вселенной», доброе утро.
– Здрасте! – не растерялась Анюта, заговорив бодро и по-деловому.  – Я хочу продать свою квартиру, вернее, квартиру моего покойного дедушки, а то он умер, а бабка, если ей такое добро оставить, она его пропьёт, глазом не моргнув, вот я и решила, пока эта мерзкая карга лежит в похмельном беспамятстве, избавить её от нахуй ей ненужной жилплощади. Так что, может, вы приедете, оцените, какую лаванду мне за неё просить и всё такое… Я недорого хочу её сбагрить, потому что быстрее надо. Тридцать тысяч рублей, к примеру. Вы её потом за столько же, тока в долларах продадите. Ну как, потекли слюнки?
– Ваше, девушка, предложение весьма заманчиво. Нам понадобится минут пятнадцать, максимум  – пол часа, чтобы его рассмотреть, а после мы вам перезвоним. Оставьте свой номер.

Анюта оставила.

Ровно через пятнадцать минут раздался звонок. Но не телефонный, а в дверь.
Аня была дома одна (мама работала без выходных даже в праздники). Но девчушечка не боялась, поэтому открыла сразу. На пороге стояла красивая белокурая девушка в чёрном из лаковой кожи плаще с высоко поднятым воротником.

– Агентство «Ключ от Вселенной», менеджер Алина,  – представилась она, оценивающим взглядом буквально ощупывая покрытые облезлыми обоями стены в Анечкиной прихожей.
– О, здорово, что вы пришли. Проходите, не разувайтесь!  – Анечка выглянула в прихожую,  – Ментов нема?
– Не-а,  – всё чисто,  – отозвалась понятливая Алина.

Аня провела хорошенькую тётю, из тех на кого дрочили её однокашники, на кухню и достала из холодильника полупустую бутылку «Русского азарта», молча разлила напиток по рюмкам и, подняв свою, произнесла:

– За сделку!
Алина кивнула и, поморщившись, они выпили. До дна.
– Есть что на запивку?  – поинтересовалась ещё не отошедшая от огненной жидкости риэлтерша.
– Вода из под крана тока,  – призналась обманщица Анечка,  – остальное бабуся выдула.
Алина понимающе улыбнулась:
– Бывает,  – затем подняла рюмку, и они с Аней снова выпили. Молча и с серьёзными лицами.
– Может музыку?  – спросила Аня.
– Давай, музыку!
– Что предпочитаешь?
– Сайкобили какое-нибудь! Но у тебя нет, наверно…
– А вот и не угадала. У меня компашка группы «Пьяный хохол». Уважаешь?
– О! Не то слово! Обожаю… Под них мы с Колькой…

Анечка была уже в соседней комнате и, откинув крышку сундука, смотрела на его дно, где чернел холодным куском металла «Скиф» сорок пятого калибра. Заряженный. Все 28 пуль на месте. Им она собиралась убить Алину: вытянуть руку, прицелиться в лоб прямо, а когда та непонимающе округлит глазки, сказать: «Это тебе за мою маму, за Капелькину Татьяну Сергеевну, которой ваше сучье агентство не заплатило двести честно заработанных рэ.» И выстрелить. Глушителя никакого нафиг не надо, никто не обратит на резкий звук внимание, ведь обычно убивают кого-то где-то, а чтоб рядом, да хорошая девчушка, вроде Анечки, которая восемнадцать неполных в этом подъезде прожила, вся такая культурная, трудолюбивая, подъезд всегда подметёт, бомжей да алкашей на улицу повытурит, чтобы малым детям спать не мешали… А труп Алинкин она потом топором разрубит, да в лес снесёт по частям, а там либо зароет, либо собакам скормит, в любом случае, далеко оно отсюда, будут искать маньяка по окрестным деревням, как обычно. Аня уже раз так делала. Им с мамой есть нечего было, она маму за порог выставила и так ей говорит: «Ты, мамочка, дорогуша, иди к подруге своей, Любушке, а мне сёдня хата нужна  – блядовать буду! А назавтра воротишься, я те денег на продукты дам, а сейчас иди, мне работать надо!» Мамуля её посокрушалась маленько, но к подруге пошла, потому что уж больно ей хотелось есть, а дочь обещала, что «лаванда» к утру будет. А Анечка приоделась по-женственному так; юбочка, чулочки сеточкой, волосики рыжие распустила и, деловито на ходу закурив, двинула в сторону гостиницы. Пришла и давай, зазывно покачивая бёдрами, взад-вперёд у главного входа прохаживаться. Толстый мужичара лет за пятьдесят сразу к ней своим сальным взглядом прилип. Только вышел из «Лексуса», поглядел похотливо на нашу Анечку, да и сел обратно. Решил прямо на тачке к ней подъехать, для большего эффекту. Обычно он со шлюхами не церемонится, да эта не такая какая-то была, по его мнению. Свеженькая, стройная. Дорого берёт наверно, не то, что эти простушки, которым дай рублик, обсосут, как младенец бублик… Подкатил он, значит, к Анечке, подмигнул залихвацки, да кивнул на сиденье рядом, садись мол. Аня села, но не вперед, а сзади, а то лапать бы прям тут начал.

– А поедем-ка мы с тобой, красотка, в сауну!
– Поедем ко мне. Там я устрою тебе фут фетиш, страпон, бандаж и флагелляцию. Разрешу анал, отсосу, а потом обычным вагинальным перепихоном займёмся. Я целка, да ещё несовершеннолетняя, поэтому платить придётся тебе немало,  – отчеканила наша Анюта.  – А тебя как завут?
– Козликов Эгоист Петрович. Депутат я, ежели не слыхала…
– Ещё как слыхала. Ну чё, денег наличкой много есть? Зелёных, разумеется…
– О, конечно есть! Едем-едем! Несовершеннолетняя, говоришь, ох люблю я вас белочек-целочек! От порезвимся мы наславу, ох порвёт мой верный хер твой розовый ротик, от порвёт,  – не мог нарадоваться Эгоист Петрович, хотя не знал, ни что такое страпон, ни, тем более, бандаж и фут фетиш. Тем лучше, он был дядька шаловливый, сурпризы любил. Привела Анечка этого похотливого бычару к себе домой, любопытным соседкам сказав, что это папочка наконец объявился, доченьки гостинцев принёс.

– Да уж, гостинцы что надо,  – хохотал Эгоист Петрович, хватая себя через штаны за яички. А на лице у него был один из Анечкиных чулочков, чтобы в нём известное административное лицо не признали, а просто решили, что смуглый мужик какой-то с носом приплюснутым. Привела Аня его, усадила не кухне водку пить, а сама туда снотворки колёсиков восемь сыпанула, феназепамчику. Быстро Эгоист косеть начал, ой быстро. А она подошла к нему сзади, ласково шептать стала: «Щас я тебе Эгоистушка-мазохистушка-онанистушка массажик сделаю». Сама же вынула из-за пояса два кухонных ножа неточеных, да и всадила в оба плеча, как раз с ключицей рядышком. Депутат поорал и затих. А она ключики от машины у него выудила, кошёлечек выудила, предварительно надев резиновые перчаточки,  в которых мама её обычно полы мыла. С депутатской тушей повозиться, правда, пришлось. Она её на его же машине и отвезла до деревни ближайшей (уже, расчленённого), а там как раз сауна была какая-то нехорошая, где богачи да воры в законе кутили. В лесочке рядом и оставила. Домой на попутках вернулась. Никто к ней пальцем тогда не прикоснулся, а рискнул бы, так нарвался. Но, видать, чуяли ночные водители, где-то на подсознании чуяли запах недавно пролитой крови. Денег тех на месяц безбедной жизни, ещё на шмотки, да на поездку к морю хватило.

… Анечка вернулась на землю. А теперь тоже нужно было проделать с Алиной, которая её ждёт на кухне. Жалко Ане было убивать Алиночку… Может, и не виновата она, что Анину маму обманули, может и не причастна. Вон она какая ладная, и выпить не дура и по-женски поговорить от души, и ко всякого рода обстоятельствам, типа отсутствия запивки, с пониманием отнеслась. И симпатичная; стройная, волосы светлые, свои, а не крашеные, носик курносый маленький и большие такие глаза голубые  – живые, выразительные. И работает не консультантом в отделе косметики каким-нибудь, а  – РИЭЛТЕРОМ, а это  – профессия мечты для Анечки. Подержала она пистолет в руках, да положила обратненько. Эх-х, не хотела девчушечка грех на душу брать, чему впоследствии и порадовалась. Алине она принесла «обманку»  – конверт запечатанный, где, яко бы, лежали все документы готовые, ей оставалось только в паре мест подпись свою поставить, но сделать она должна была это дома. И … обломаться. Допили девушки водочку, расстались почти подругами. Только Алинка за дверь  – Аня за ней. Алинка села в тачку, ока, малюсенькая такая, неудобная наверно, но яркая  – жёлтая, в красную клеточку. Аня вызвала такси по мобиле и приказала за «окой» ехать, только в отдалении держаться.

За рулём такси сидел вурдалак, от него шёл пар. Еле-еле шевеля своей клыкастой нижней челюстью, он спросил:

– Детективом стать мечтаешь, когда подрастёшь, а, девочка? Небось родители богатенькие тебе на все эти штучки бабосов немало отстёгивают… А честные люди на одну зарплату живут…

Анечка высокомерно покосилась на вурдалака, подумала «желчный какой», и, как она обычно поступала в таких ситуациях, своим почти детским, но не выдающим эмоций голосом, отчеканила:

– Вы, дяденька, не мудрствуйте сильно, а за дорогой следите. Ну уж если вам так интересно, то имейте ввиду: деньги я своей пиздой зарабатываю, так что никакая я вам не девочка, хотя спасибо за комплимент.
Водитель оглянулся на Анечку. Поглядел с уважением.

– Папы, стало быть, нет, чтоб семью кормить?
– Стало быть, нет.

Проехали обитое бело-голубой вагонкой здание администрации, свернули в сторону площади Дзержинского, где памятника не было ему, зато стояла высотка с зеркальными окошечками  – управление культуры.

– Ишь,  – кивнул вурдалак волосатой башкой на «стильное» архитектурное сооружение,  – на костях ветеранов  – родителей наших  – построено.  – И слезу смахнул.  – А когда-то площадь была славная, мы с тятькой возле памятника летом всё время лежали  – на солнышке грелись возле Феликса Эдмундовича, слава ему… Мы тогда собачками были… Это теперь собачками  – не положено.

– Как это!  – вспыхнула девчушка.  – Какая слава! Он же людей ни за что судил! Он же… Жестокий! Руки – в крови народной, душа  – навек запятнана!
– Душа может и запятнана, а тень он после полудня давал хорошую. Мы с тятькой, бывало, похлебаем воды из лужицы, потом нассым туда, чтоб другим псинкам неповадно было, и  – в тень. Детки вокруг гуляют, голубей арахисом кормят. А арахис тот  – отрава солёная. Голуби к вечеру помирают, мы их с тятькой тащим в кусты и там хаваем. А днём… Днём  – нельзя. Детишек вид кровушки свежей травмирует, ведь им родители сказали, что гульки повалились, заснули потому что. Они и верят, невинные…

– Тень… Тьма… Зло…  – бурчала себе под нос Анечка. Алинина тачка тем временем свернула опять  – прямо на загородное шоссе.
– Ну что, за ней?  – спросил вурдалак, вставляя в зубы папироску.
– Ага.
– А ежели она… того… на Москву путь держит?
Аня аж вздрогнула.
– Езжай, заплачу.    
– Как скажешь!
– На Москву  – вряд ли. Да и не на Орёл даже…
– Думаешь?
– Знаю!
   
И действительно; Алинкина «ока» сбавила скорость, въехала прямо через кусты в лес и исчезла.

– Тормози, дяденька,  – прошептала Аня вурдалаку.
– Как скажешь, принцесса.
– Сколько я должна?
– Триста, а дашь пятихатку, дождусь, пока ты там свои дела устроишь.
– Держи двести, псина, и проваливай. У меня ж папы богатого нет, как ты в начале предположил. А пизда нынче  – дешевеет, много не заработаешь, конкуренток дохера. Давай-давай, поехал, чё уставился, зачтётся тебе потом это на небесах, как доброе дело!

Девушка хлопнула дверцей, растерянный вурдалак тряхнул длинными спаниелевыми ушами и умчался. Отбросив за плечи две тоненькие рыжие косички, Аня хмыкнула и шагнула в поломанные кусты. Надев очки, ибо была близорукой, она отправилась по следу, оставленному Алининой «окой». Почти сразу увидела саму тачку, желтеющую в поросли молодых берёз, потоптавшую покрышками лесной ковёр из мхов-плаунов. Затаилась. Алина осторожно вышла из машины, пикнула сигнализацией и пошла вперёд по еле заметной тропинке. А наша героиня уже почти догадалась, куда хорошенькая риэлтерша путь держит. Тропинка вела к холмику низенькому, а в холмике том имелся вход в полуразрушенное помещение:  коридоры, комнаты, темень, сырость… Раньше там химическое оружие обезвреживали,  а теперь стоит это ни то убежище, ни то усовершенствованная землянка, потолок осыпается, краска со стен крошится. Иногда туда готы сношаться ходят. А так  – ничего особенного, ни маньяков тебе, ни детских трупиков, ни привидений, как следствие. И чё Алинка там забыла? Может, свидание с готом с каким у неё?

Невероятно. Такая девушка: яркая, ухоженная, и машина у неё вся такая  – раздолбайски – радостная. «Ока, машина в стиле ска», и всё тут. Ладно-ладно, сходим посмотрим, вдруг эту красотку какой-нибудь грязный урод шантажирует и заставляет сюда приходить, ему отдаваться. Ежели так, то Анечка с ним разберётся, «Скиф» сорок пятого калибра ведь она с собой прихватила, не будь дурой… Все двадцать восемь пуль по-прежнему покоились в магазине. Алина дошла до входа в полуподвальное помещеньице в холме и без всяких мешканий нырнула в зияющую черноту входа. Ни фонариком себе не посветив, ни мобилой… Видать, не впервой. Ане даже страшновато стало, она б так не смогла. Выждав минуту, она вынула из заплечного рюкзачка пистолет, сняла с предохранителя, обхватила обеими руками, как американские копы в боевиках и, бочком, бочком, держа оружие наготове, двинулась ко входу и сделала свой первый шаг во тьму… Тень, тьма, зло…

Твердой земли под ногой не оказалось, поэтому она полетела вниз, ничего вокруг себя не видя, кроме темноты… « я, наверное, умерла, попала в ничто, ведь я ни во что не верила… Ни в бога, ни в чёрта… Только и знала, что жить надо по внутренним принципам каким-то, тогда и тебе и родне твоей хорошо будет. Здесь, на земле. А там, там ты не сможешь постоять ни за себя, ни за них, так как не можешь ни слышать, ни видеть, ни даже удержаться за что-то… А надо! Чтобы противостоять злу, непременно надо на твёрдой земле стоять, вот что… А теневой хуйнёй не надо заниматься, это удел всяких алчных таксистов-вурдалаков, которые когда-то были собаками, а потом им это запретили, вот они и бесятся. Но имеют же право, суки, как их не понять. Ведь счастливы ж они были когда-то, а потом свыше запрет поступл. Тень, тьма, зло… Бойся теней, не ходи во тьму, не делай зла. А пойдёшь во тьму, зло само найдёт тебя…»,  – таковы были мысли, проносившиеся в голове Анюты, пока она падала вникуда. Падала невесомо, не чувствуя тяжести своего тела… 

Приземлилась она опершись на руки-коленки и даже не поранившись. И поняла, что находится в кабине лифта. И светло стало. Свет неяркий, как и положено в лифте. Стоит она на четвереньках, не хуже того вурдалака, когда он собакой был. А Алина  – рядом. И смотрит на неё с высоты своих красивых ножек, и улыбается, а сама руку протягивает. Аня «скиф» с полу подобрала, в задний карман джинсов дулом вперёд запихнула и взяла протянутую ей руку. Уже когда она стояла рядом с Алиной, та заговорила:

– Добро пожаловать, раз пришла, подруга… Не ушиблась ли…

И тут Анечку прорвало. Сползая по стенке кабины, рыдая в три ручья, она выложила Алине всё-всё: и как её маму на бабки кинули, и как она отомстить хотела, заманив к себе Алину, как оружие для убийства её в сундуке прятала, как соврала, что запивки нету… И про таксиста-вурдалака несчастного почему-то тоже выложила, только про тьму, тень, зло, промолчала. Вернее, хотела и про это тоже выложить, но уж больно как-то странно синие Алинины глаза светились, когда та её слушала. Будто это не глаза вовсе, а камни драгоценные. Голубенькие и немного прозрачные, чтоб свет, идущий изнутри, сквозь себя пропускать. А Алина улыбалась. Спокойно и умиротворяюще. Красивая вся такая. На Марину Влади в молодости чем-то похожая, только глаза… нездешние.

– Но не убила ведь,  – усмехаясь сказала Алина, когда Аня закончила.  – А кто виноват в том, что твою маму обманули, я тебе немного расскажу. Раз уж ты смелая и убивать за дело не боишься, с ней ты в два счёта разберёшься. Правдина её фамилия, а зовут Натальей. Хозяйка конторы она, но такая, подставная, та ещё сука. Мы на неё работаем все. Вернее, на ту, чьей наместницей она является. Мы ей  скупленные оптом и в розницу квартиры у неблагополучных граждан сдаём. Не одну семью с детишками малыми без хаты оставила. Сама я к этому напрямую не причастна, но… Я, Анечка, в детстве может и была идеалисткой, да только когда мой батя нас с мамой бросил, а сам к этой богатой стерве Наталье ушёл, а бабушка буквально на моих глазах умерла с голоду, потому, что мэр наш указ издал о том, чтобы старикам пенсии не платили, тогда идеализм закончился, детка. Мама моя была из этих, дворян бывших, разорившихся, делать ничего не умела, отродясь нигде не работала. Отец, мудак, сам же её так приучил. Боготворил. И жили мы на пенсию бабушкину. Бабушка у нас и ветеран труда, и участник Великой Отечественной была… Много получала. А отец  – бездельник. Как пенсию отменили, так и свалил туда, где посытнее. Мама в уборщицы пошла, но убирала плохо, вот её отовсюду и выгоняли. Бабушка еду последнюю нам с мамой берегла, сама голодала, приходилось, чтоб её накормить, связывать и клизму вставлять. Потом она врать нам стала. Говорит, поела, а сама под кроватью прятала. Но мы-то не знали, верили. А когда отдала Богу душу, мы только после похорон под кроватью хлебушек, да макароны с сосисочкой обнаружили и записочку бабулину… Мама неделю спустя из окошка выбросилась. Жили мы тогда на первом этаже, но паршивые наши соседи знали, что все дворянки рано аль поздно из окна бросаются, вот и наставили в клумбе среди цветов незаметно кольев остро заточенных. Милиции ничего не докажешь, они все в один голос твердят, что это они, чтоб рассаду молодую поддерживать, да только какая рассада может быть осенью, когда вся природа уже ко сну готовится… Но менты поверили, а меня, как истеричку, чуть в психушку не упекли…

Анечка заворожено слушала, лифт мерно шёл куда-то вниз, а девчушка думала:  «Бедная! Святая! Сестрица по горюшку… Кинуться в ноги ей, да расцеловать острые носики лаковых туфелек. Облобызать, омыть слезами её тонкие рученьки, которые никогда более не узнают радости от объятий с родной матушкой…» Тем временем Алина продолжала. Спокойно, почти бесстрастно, только глаза мерцали:

– Я тоже сначала думала с окна на колья соседские кинуться, ибо после инцидента с матушкой они их не убрали, а наоборот острее заточили. Потом решила, нет. Пусть я умру, но не на радость им, а на беду. Изуродую себя, думала, волосы ощиплю, зубы о кирпич повыбиваю, заберусь на крышу, петлю пристрою на антенну Нинки Алдохиной, самой зловредной и крикливой из всех соседок наших, прилажу и повешусь, да так, чтоб мой трупик с перетянутой шейкой и распухшим языком перед её окнами болтался. Сядут они с мужем и жирными детишками жрать, включат телевизор, а там  – помехи… И скажет она: «А ну-ка, Толик, глянь, чё там с антенной…» Толик покорно на чердак попрётся, а она в окошко выглянет, а там  – я. Вернее, тушка моя изувеченная. И на груди у меня табличка с надписью: «Гореть тебе в аду, свиноматка. Тебе и твоим свинодеткам, которых черти украинцы на сало с чесночком пустят…»,  – ну и всякое в таком же духе. Сижу вечерком, петлю из бельевой верёвки мастерю. Ножи приготовила. Табличку тоже. Там для убедительности «burn in hell» по-английски написано. Да и для того, чтоб позлить. Её то дети  – все как один дауны, их даже в школу не приняли, сказали, пусть растут, зреют как овощи, мальчиков потом куда-нибудь пристроят, а девочки рожать будут. Много рожать. А я школу к тому моменту кончала как раз, на медаль шла. Иностранные языки хорошо давались мне. А ещё литература и… Но неважно всё это… Сижу я в комнатке своей пустой, матушку вспоминаю, вою белугой естественно и думаю о том, как жесток мир вокруг и как моя бабушка-альтруистка, сохранившая для дочки с внучкой макарошков тарелку, да сосиску эту грёбаную, в него не вписывалась. Да и матушка тоже. Слишком чистой была, чтобы невидимую эту микрогрязь в недавно отстроенных офисах возить. И ни чуточку в своём намерении умереть, проклянув злых мещан, не сомневаюсь. Только я петлю накинула, да к двери направилась, чтоб на чердак лезть, как свет в квартире погас, окно в кухне с треском из-за сквозняка распахнулось. В зале  – то же. «Вот,  – думаю,  – даже погода и та  – дерьмовая, как и весь наш мир, и той наплевать на меня, нет бы солнышко напоследок посветило…» Вдруг голос слышу из зала…

«Алина, иди сюда»…  – мужской, низкий, но не старый. Приятный. Мне уже всё до лампочки было, пусть хоть маньяк, хоть грабитель». Пришла и вижу: сидит на окошке распахнутом мужчина. В джинсах левайсах, да каком-то старом свитере. Небритый, нечёсаный, только глаза синие-синие. Ну, как у меня сейчас.  – Улыбнулась снисходительно…  – Ой, чёрт, мы приехали… Заболталась. Ничего. Щас я кой-какие дела улажу, и мы с тобой в «Кефир с вафлями» забуримся. Там пивка попьём, я дорасскажу… Вышли в длинный коридор, по бокам которого вывески, штендеры, двери… Магазины различные, или  – отделы, если сравнивать с торговым центром. В одну из дверей они  вошли, а там  – ещё коридор, в котором  – ещё магазины, кафе… Всякие заведения, в общем. Музычка откуда-то доносится, и не попса всё, как обычно… Навстречу им шла черноволосая девушка в траурном прикиде. Перед собой она катила детскую коляску, а рядом семенили разноцветные пудельки, количеством  – четыре штуки, они тявкали и рвались с поводков, которые она все сжала в одной руке. Алине с Аней пришлось посторониться, чтобы её пропустить.

– А как же закон! Ведь собак  – запретили!
– Это у вас, наверху,  – усмехнулась Алина.
– Куда, куда я попала!!!  – воскликнула Анечка.
– Тебе здесь не нравится? Не нравятся странные девушки в траурных платьях, не нравятся симпатичные молодые люди, с которыми тебе ещё предстоит познакомиться, не нравятся пудельки  – эти славные собачки? Не нравится музыка, в конце концов? ЧТО не так?

Аня замахала руками:

– Всё! Всё нравится. Но где мы???
– В параллельном мире блистательных риэлтеров,  – как бы напыщенно это ни звучало, но это так. Здесь все  – риэлтеры. Чем больше квартир ты продашь или купишь там наверху, тем лучше ты будешь жить здесь… Всё началось с ещё более банальной истории. Одна бедная маленькая девочка работала расклейщицей объявлений… Люди не всегда на неё адекватно реагировали, гнали со дворов, чтоб она им стены не портила… А одна бабка зло сорвав её объяву, сказала: «Наши дома не продаются! Пошла вон отсюда». Девочка рассмеялась и сказала, что всё продаётся. Год спустя бабка была вынуждена продать квартиру агентству той девочки, ибо пенсии отменили, брать пенсионеров на работу запретили. Они подыхали, как мухи.

– Как можно!  – возмутилась Анечка.  – На чужом горе наживаться!
Алина рассмеялась.
– Жестоко, хош сказать, мы поступаем? Ни фига не жестоко, уж поверь.Жестоким бывает добро. Зло  – никогда.
– Так вы  – зло?..  – хватилась Анечка.
– А ты думала, в рай попала? В раю  – скука. Там набожные девы взад-вперёд по отведённой им территории ходят, косые взгляды на всех, кто рискнул отличиться, бросают… Прикинь, они считают, что у мужиков, у современных, я имею ввиду, библейские пророки не в счёт, непременно должны быть коротко остриженные волосы и опрятный вид… Поэтому в рай распиздяев не пускают… Музыкантов и прочих…

– Бля-а!  – не удержалась Анечка.  – Ты  – гонишь. Какую-то хрень несёшь! Откуда ты знаешь, чего там  – в раю. Да там материальное вообще  – не важно. Там  – души.
– И выглядят эти души как с инкубатора,  – спокойно парировала Алина.  – В раю моя мама и злобная соседка Нинка Алдохина, которая способствовала её смерти  – равны, понимаешь? А разве они равны, эта злобная интриганка, тупая к тому же и…моя мамочка…
– Чушь…  – шептала Аня…  – Не верю  ни единому твоему слову… Ты так рассуждаешь, будто на том свете побывала. Как психи…

Алина со смехом обняла Аню.

– Давай дойдём до нашего местоназначения, о кей? А там я тебе всё объясню…     
Да не волнуйся ты… Сюда мудаков не пускают, так что никто тебя пальцем не тронет.

Ещё дверь. А за дверью  – кафешка с современным интерьером. Симпатяво, но не настолько пафосно, чтоб захотелось смутиться и убежать, как Анечка делала дома, наверху, если вдруг по ошибке попадала в какой-нибудь ВиАйПи шный клуб, где все сидят – не дышат, пердят  – не слышат.  Народ тут отдыхал простой, никто ни на кого оценивающих взглядов свысока не бросал… Музычка играла. «Depeche mode». Их Анечка не любила, но всё равно понимала, что раз «Depeche mode» ставят  – нормально должно быть. Алина пошла к бару, принесла две кружки пива, что это за пиво, трудно было определить, так как нигде не написано, но Ане понравилось  – тёмное и горькое потому что. Она такое любила как раз. Пила почти залпом, и Алина принесла ей ещё…  Анечка решила напиться, потому что без алкоголя воспринимать всё, что её новая знакомая говорила, было невозможно. Так недолго и умом тронуться! Алина же продолжила рассказ, начатый давеча:

– Значит, стою я, на парня того, что в окно залез, смотрю. А он мне улыбается.
«Подойди», – говорит. Я подошла, потому, что не страшный он. Может просто красивый, да зачуханный слегка, оттого и похож на юродивого, а так… Чтоб негатив к нему испытывать, отвращение… Нет… Он снял с меня табличку, на которой я написала «Burn in hell». Повертел, засмеялся отчего-то. И говорит: «Дурочка ты, детка, дурочка. Английский вроде знаешь, продвинутые фразочки, вся фигня, а  – всё равно дура». Я не растерялась. «Обоснуй»,  – отвечаю. Он и обосновал. «Весь,  – говорит,  – трабл в том заключается, что твоя эта тётка, которую ты стращать своим трупом надумала, ещё больше дура, чем ты, и, естественно, английского не знает. Ты думаешь, ей милиция потом переведёт?» «Думаю, да»,  – ответила я, не столько от уверенности, что так оно и будет, сколько потому, что он меня дурой обозвал, а я не хотела перед этим типчиком в грязь, так скыть, ударить. Должна была на чём-то своём понастаивать, чтоб он шибко не зазнался, что я ему, как гуру какому, ушки развесив, внимаю. Я люблю производить на мужика впечатление уверенной в себе стервы. И тебе советую. Даже перед смертью я такой казаться хотела, раз уж мужик попался, будь он хоть трижды мистический… Но не получилось, он только ещё больше ржать надо мной начал. «Милиция  – переведёт! Ха-ха-ха-ха! Ой, как переведёт!. Да ни хуя она английского не знает, эта милиция. А к специалисту в целях расследования обращаться не будут, потому, что не будет никакого расследования! Зароют в яму и вздохнут спокойно. Запомни, крошка, прежде чем петелька сдавит твоё хрупкое горлышко и воздух перекроет: ни менты, ни тётка эта не стали бы читать твою записку, даже если бы она по-русски была написана! Так что мстя твоя не удастся! Или ты надеешься её чадам аппетит испортить?» Я кивнула. Упрямая была. Да и есть. Это помогло мне кое-чего в жизни добиться… «Не, не испортишь. Эти свинята только, хо-хо-хо-хо, пуще проголодаются! А, впрочем, можешь попробовать. Вдруг я не прав, хо-хо-хо-хо…»

Я психанула, сняла петлю с шеи, на пол кинула. Ногой топнула, чтоб он глумиться надо мной перестал. Выхватила у него табличку с проклятием, разорвала, в раскрытое окно кинула. Он, смеясь, приобнять меня хотел, а я его  – как толкну! Он и полетел во двор, в кусты, да на колышки. Я как про колышки вспомнила, так обмерла. Неужели человека убила! И не соседа-жирдяя какого-то, а волосатого, голубоглазого паренька, который меня саму почти что из петли вытащил! С воплем ужаса я бросилась к нему, спрыгнула на асфальт из окошка, пошла к кустам с замирающим сердцем. Отыскала его. Лежит. Колышки острые из груди его торчат несколько штук, да ещё из ладоней, как у Христа. Кровь течёт. А он  – хохочет. Голову поднял, смотрит на меня из пожухлых зарослей голубыми своими глазами ясными и : «Хо-хо-хо-хо… Вот, значит, какие мы темпераментные… Не дурно, не дурно…» У меня от радости, что жив он, слёзы потекли. Пусть мистика всё это, чертовщина, но… Не одна я на свете, понимаешь?

Анечка закивала. Как же не понять!

– А он встал, весь от крови мокрый, выдернул из себя колышки, какие смог. А тот, что в спину вонзился, нужно было сзади вытянуть, если спереди, то всю грудь разворотил бы… вот и попросил он меня: «Помоги, барышня, от занозы избавиться!» Я покричала, попричитала, но –  делать нечего  – согласилась. Это я ж ведь его туда столкнула… Неприятно это было. От меня требовалось в рану руку засунуть, там эту деревяшку нащупать, да дёрнуть. И звук при этом его тело издало нехороший, хлюпающий. И крови струя прямо в лицо брызнула, как из колонки обдало, когда дети летом балуются. Меня трясло всю. А он, подлец, стоит, истекает и лыбится… И опять хо-хо-хо да хо-хо-хо… Я ему и влепила пощёчину от души, чтоб знал, как над девушками несчастными смеяться. Он и не обиделся, а подхватил меня на руки, запрыгнул легко-легко на окошко обратно и отнёс меня в ванную, от крови отмывать да успокаивать.

– Алин, перебью…
– Ну?
– Тут только пиво, или водка тоже есть?
– Есть, конечно. Только водка зачем. Не мелочись, проси абсенту. Я заплачу…
– Тогда… Абсенту!  – Анечка подумала, что в положении несчастной девушки, над которой глумятся, находится сейчас она… А Алина играет роль уверенного в себе мистического наставника. Её же, Анечкина, роль была далеко не завидной. Неизвестно где оказалась, а тут ещё на голову посыпались все эти откровения, поставившие под сомнение и перевернувшие с ног на голову всё то, во что Аня до сих пор верила.

Алина тем временем вернулась с бокалом полным оранжевой жидкости, над которой она чиркнула зажигалкой и та загорелась, после чего Алина отдала стакан Ане… Та испугалась.

– Это, это… Как его пьют-то?
– Сначала дуют, потом пьют. Ты лучше сразу пей, иначе эффект будет как от дури, а я с неадекватами базарить не намеренна…
– Ладно…  – решившаяся Аня, поднесла бокал к губам… Жидкость имела какой-то палёный запах. Это, наверное, потому, что она горела, так Аня решила… И дымилась она, и жгла ей лоб и лицо. Алина почему-то дико округлила глаза и бросилась к Ане… Щедро плюнув себе на руку, она приложилась ей к Аниному лбу, который недовольно зашипел…
– У тебя чёлка загорелась… Ты впорядке?
– Типа того…  – Аня залихвацки опустошила бокал.  – Не, пиво лучше было. Но всё равно спасибо… Не сильна я в алкогольных изысках… Люблю по старинке всё… Уж прости…

                       
                                  *                      *                    *

Братцы-живодёры, за что же вы меня....
Шариков

Следователь по особо важным делам Самойлов Казимир Владленович находился на своей квартире в центре города, недалеко от площади Дзержинского. Он пил несладкий крепкий чай, лениво поглаживал чучело своей собачки  – таксочки Хельги, которое бездвижно сидело у него на коленях, отрешённо уставившись глазками-бусинками в стенку, где висел портрет самого Самойлова на фоне Российского флага в военной форме. Он отхлебнул горячего, потом поднёс чашку к мордочке чучела, наклонил её и попытался влить жидкость в плотно зажатый собачий рот. По радио почти неслышно жужжал вальс «Голубой Дунай» в электронной обработке ди-джея Грува. Следователь Самойлов, как человек старой закалки, естественно, Грува ненавидел, но вставать лишь для того, чтоб переключить станцию, он не хотел. Чай не влился в рот Хельги, а  – мимо. Намочил брюки следователю, обжёг его дряблые ляжки.

– Ах ты, боже мой!  – вскрикнул следователь и подскочил, выронив чашку. Чучело собачки тоже упало с колен и теперь лежало на полу в луже чая всё в той же сидячей позе. Прутиком торчал хвостик. Следователь, чтоб удержаться на ногах, был вынужден сделать шаг в сторону и... Наступил на хвостик.  В ужасе от содеянного, он отскочил, упал на колени, подхватил неживую собачку...

– Хельгочка, золотце, прости...

Собачкина поза не изменилась, только хвостик переломился под углом.                    Следователь узловатыми пальцами, покрытыми пятнами пигментации, согнул собачий хвостик так, чтобы придать ему прежнюю форму. Это было несложно, потому что под кожей чучела имелась проволока. Всхлипнув, Самойлов прижал чучело Хельги к груди и так и остался сидеть какое-то время, вспоминая юркость собачьего тельца, когда то ещё было живым. А умерла Хельга не от старости. Ей всего полтора годика было...

Четырнадцатого марта прошлого года исчез член совета депутатов города Брянска  –  Козликов Эгоист Петрович. Дело поручили Самойлову. Вскоре был обнаружен труп Козликова. Опознать его удалось только благодаря профессионализму вызванных из столицы судмедэкспертов. Дело в том, что тело депутата было расчленено на десяток, если и не больше, кусочков. Обнаружили труп лишь благодаря раскопавшим его бродячим собакам. Обнаружили его в лесу. Впрочем, не так далеко от города. Бродячих собак на месте было немерено. Они никак не хотели расставаться со своей добычей, и оперативной бригаде был дан приказ стрелять. Части депутатского тела изымались уже из мёртвых, медленно коченеющих клыкастых пастей. Кое-где тощие тела бродячих животных ещё дёргались в агонии. На визг бежали новые, по ним тоже стреляли. Убийцу найти не удалось, не было даже подозреваемых. Теоретически, сытому, разъезжающему на джипе депутату, смерти мог желать любой горожанин. А вот напасть на след кого-то конкретного, конфликтующего с Козликовым, не представлялось возможным. Губернатор, раздосадованный всем этим, не нашёл иного выхода из ситуации, кроме как обвинить набросившихся на депутатские останки голодных дворняг, точнее, он вознамерился мыслить глобально и принял решение об истреблении собак вообще. Были выделены немаленькие деньги из городского бюджета на зарплаты живодёрам, которые ездили на машинах по городу, просто бродили и убивали бедных зверьков. Маленьким перерезали глотку остро заточенными мясницкими ножами, чтобы не тратить на них пули, в больших, чтоб не рисковать жизнью, стреляли... Убивали собак как бродячих, так и хозяйских, а горожанина, пожелавшего сохранить жизнь своему любимцу, ждала серьёзная статья.  Некоторые из животных, глядя на гибель собратьев, пришли в такой ужас, что начали потихоньку трансформироваться в вурдалаков. Вурдалакам присваивалась та или иная группа инвалидности, естественно, без пенсии. Их было решено брать на не требующие особого ума и определённых навыков должности, как, например, дворник, сторож, уборщица. Некоторые получали права и устраивались таксистами. Самойлов даже слышал об одном, на лицо, вернее на морду, похожем ни то на красноглазого бультерьера, нито на человека-альбиноса, вурдалаке, который каким-то образом умаслил чиновников и устроился на должность живодёра. Живодёры получали много. Большинство из них после отстрела собак круто поднялось на бабки, одело жён, устроило детей на учёбу за границу, купило недвижимость в столице... Однако в том, чтобы новоиспечённые вурдалаки особо не богатели, а всё людям доставалось, были заинтересованы определённые структуры, посему обогатившемуся палачу-вурдалаку устроили несчастный случай. Сбила его тачка, как паршивую дворнягу, а свидетелей не нашлось.

Самойлов свою Хельгу сам отнёс к ветеринару, где ей сделали укольчик, после которого она уснула. Но не сказать, чтоб быстро и безболезненно. Будучи не в силах расстаться с присутствием любимого зверька, Самойлов обратился к услугам таксидермиста, и тот изготовил из земного тела Хельгочки вот это чучело, которому следователь чуть было не сломал хвост... Вспоминая об этом сейчас, он горестно сокрушался, проклиная до сих пор не найденного убийцу депутата, из-за которого он лишился единственного родного ему существа. Следователь Самойлов был одиноким мужчиной на склоне лет. Родители умерли давно, братьев-сестёр не было, в личной жизни не повезло, а в бескорыстность дружбы он не особо и верил. Так, захаживали изредка коллеги.  Внезапно его охватил приступ ярости. Крехтя и охая, следователь поднялся. Держа чучело таксы подмышкой, он подскочил к приёмнику, в котором жужжала любимая мелодия его юности, испоганенная наглым ди-джеем. Самойлов схватил приёмник и швырнул его об стену. И только тогда он заглох. Приёмник назывался «Россия». Следователь Самойлов не любил телевидение. А ныне искалеченный приёмник позволял ему быть в курсе того, что творится в стране. Должность обязывала. Но у человека его должности и зарплата соответственная. А значит, купит он себе новый приёмник, который будет тоже, как и этот, на всех волнах работать, и если вдруг он услышит Грува, то просто переключится. А что ему ещё остаётся?

Поглаживая таксу и вздыхая, одинокий следователь пошёл на кухню за тряпкой, вытереть чайное пятно с ковра.