1.

Катастрофы в мире случаются постоянно, а то, что случилось с редактором «Волжской правды», вообще не могло случиться. Никогда и ни с кем.
- Какой-то апокалипсис, - бормотал Сергей Коптев, уставившись в свежий номер собственной газеты. – Даже если я найду того, кто это подстроил и даже если я сегодня же по-настоящему убью его, то и тогда лучше не станет. Апокалипсис…
Колонка редактора за подписью Коптева гласила: «Дорогие женщины! Редакция «Волжской правды» поздравляет вас с 8 Марта и желает вам счастья, тепла и любви. Я же лично напоминаю, что ровно год назад большая машина переехала супружескую пару, а затем вернулась, чтобы прокатиться по ним колесами еще и еще раз.
За рулем машины сидел Константин Трухин, более известный, как Костя Обух. В свое время он завладел асфальтовым заводом, развалил такие же заводы в соседних городах, подмял под себя автобусные перевозки, стал монополистом в сфере такси, а кроме того, он приходится зятем нашему мэру Валентину Лукашеву. Мудрено ли, что у него, у этого властелина дорог, который запросто и едва ли не напоказ бьет гаишников, не осталось страха перед законом!
Сошла ему с рук и трагедия годовой давности. На бумаге (в том числе, и газетной) она была изображена как подвиг. «И снова беспечные пешеходы попали под колеса машины! – писал тогда и ваш покорный слуга. – На их, если можно так выразиться, счастье, за рулем авто оказался известный в городе меценат и благотворитель Константин Трухин. Он, конечно же, не стал скрываться с места аварии, как поступил бы кто-нибудь другой, а, наоборот, принял всевозможные меры по оказанию первой помощи пострадавшим. Благодаря его грамотным и своевременным действиям врачам потом удалось спасти жизнь одного из супругов…»
Да, такой бред вышел тогда из-под моей руки. Сейчас же моя рука, становясь десницей правды, пишет иное. И это иное – страшная картина убийства.
Женщины! Принимая в этот день поздравления с 8 Марта, отвлекитесь, прошу вас, и отдайте минуту скорби той, которая в прошлом году стала жертвой дорожного злодеяния. Ее имя Юлия Гречухина. Мы, живые, виноваты перед ней».
Перечитав лишний раз эту колонку, Коптев почувствовал, как в его желудке засвербела, казалось бы, давно залеченная язва и как сердце стало биться с паузами, одна дольше другой. Он вспоминал вчерашний вечер, вечер верстки сегодняшнего номера, и не находил никаких зацепок к тому, как и кем этот текст был втиснут в газету.
Полоса с колонкой редактора должна была отправиться в типографию в пять часов. Так как написать поздравление дело плевое, Коптев взялся за него за полчаса до окончания верстки. Взялся и сделал в пять минут, эка. Напустил банальностей про домашние очаги и берегинь, процитировал Некрасова про коней и горящие избы, процитировал стихи местного бездаря про «вновь – кровь – любовь» (все равно читать никто не будет) и отнес рукописный лист секретарю Татьяне. Та пожурила его за то, что он, наверное, остался последним редактором в мире, который до сих пор не освоил компьютер, а он сказал ей, что моторика пальцев – святое. Что удары по клавиатуре губят в людях творческое начало.
Далее секретарь в пять минут набрала текст, успев при этом пару раз ответить на телефон и съесть эклер, крикнула верстальщику Паше, что готово, и принялась за второй эклер. Верстальщик почти моментально залил колонку, ляпнул из интернета картинку с розами и шампанским, вывел полосу на бумагу и отдал ее корректору Ольге. У последней ушло на вычитку всего лишь полминуты, так как Коптев отличался безукоризненным знанием русского и никогда не допускал ни единой ошибки. Любо-дорого было его проверять, не то что журналистов, которые не могли освоить даже «тся» и «ться».
И всё. Сергей Леонидович пробежался глазами по готовой полосе, убедился, что полоса сверстана гармонично и сказал верстальщику «отправляй, я домой пошел». Всё! Как и кто успел заменить один текст на другой? Кто? С некоторыми из этих людей Коптев проработал по двадцать с лишним лет! Самый недавний из них – верстальщик. Он устроился четыре года назад и был только счастлив заявляться в редакцию два дня в неделю и получать за это больше, чем журналисты, не знавшие выходных. Кто и как?
А про апокалипсис редактор узнал сегодня в десять, как только пришел на работу. В день выхода номера он никогда не спешил, и некому было упрекнуть его в этом. Так вот пришел он, заварил себе кофе и тут ему позвонил фанатичный читатель, покупавший газету в отделе распространения в пять утра.
- Так и надо, так и их, сук! – истошно орал тот. – Вам в депутаты надо или сразу в губернаторы! Уж вы-то порядок наведете. Так их! И главное, как хитро сделали-то! В поздравлении! Сразу-то и не увидишь!
Коптев огорчился. Дело пахло какой-то паскудной опечаткой, вроде той, что случилась в разделе объявлений в прошлом месяце. Вместо «сруба» вышло «Сру 3 на 4 метра». Фу, блин! Начался денек.
Надо было идти в распространение, брать номер, смотреть. По правде сказать, Коптев терпеть не мог свою газету и старался не прикасаться к ней вообще. Его всегда одолевал стыд за ее беззубость. Как-то он пытался придать ей остроту, наказал журналистам, чтобы они искали, за что можно покритиковать мелких сошек из администрации, но потом сам мэр сказал ему: «Не пойму я тебя. Ты кусаться удумал или сосешь так по-новому?» С тех пор газета стала заполняться одними лишь похвальбами и хвалебной ложью. Сосать, так сосать, без зубов и на совесть. Тем более, что финансирование-то все равно бюджетное и смыла нет кусать руку, которая кормит. Вернее, не руку.
Единственное, что позволял себе Коптев, это вести, как делали встарь, дневник. В него он скрупулезно записывал все мерзости, которые узнавал и которые ему дозволяли узнавать, чтобы понимать, как писать нельзя. Он мечтал, что после его смерти этот дневник станет бестселлером, что люди воспримут его как смелого и как честного человека. Как человека.
В отделе распространения Коптев взял газету, сразу всмотрелся в первую полосу и на него накатила темная, с запахом тления волна. Он сел на стул, на котором спал рыжий приблудный кот Злыдень. Кот взвыл, Коптев вскочил и со всей силы пнул кота, но промахнулся и у него слетел ботинок. «Как у человека, сбитого машиной», - мелькнуло в его голове траурное сравнение.
- Так! Слушать всем! Секретаря, корректора и верстальщика сейчас же ко мне! – завопил он. – Искать! Найти! Ко мне!
В одном ботинке он убежал обратно к себе и снова и снова стал перечитывать свою колонку. Выходило, что из оригинального текста в ней осталось только «Дорогие женщины!», а дальше шло повествование, написанное рукой одного из всадников Апокалипсиса. Или того, кто вообразил себя этим всадником.
Секретарь, корректор и верстальщик явились одновременно, причем у секретаря в руках был ботинок. Они выстроились посреди просторного, как для игры в мини-футбол, кабинета и на их лицах читалось озорное любопытство. Они хорошо знали начальника и знали, что самое страшное, что он умеет, это бесшумно стучать кулаком по своей коленке. Что бы ни стряслось.
- Негодяи, это что такое? – прошипел он, шагая к ним. – Это что? – и хлестнул газетой секретаря Татьяну. – Это что?
Татьяна выронила ботинок, Коптев стремительно подобрал его и наотмашь заехал его подошвой по щеке корректора Ольги. Звук получился, как от лопнувшего воздушного шара.
Оставалось приложить руку к верстальщику Паше, но тот встал в оборонительную стойку и сжал кулаки. В принципе, взрослый, откормленный парень, почему бы не постоять за себя? Рыжий, как тот кот. Да и кто такой редактор Коптев для него? Как тронет, так и улетит, пидор плешивый.
Именно такие мысли прочитал Сергей Леонидович во взгляде верстальщика и согласился с ними. Он отошел к своему столу и сложил на груди дрожащие руки.
- Хорошо, давайте немножко успокоимся, - сказал он. – Пусть тот, кто подменил текст в колонке редактора, признается в этом мне сейчас же. Сам. Иначе уже сегодня вечером все мы будем копать себе могилы под руководством Обуха. Ну?
Секретарь, корректор и верстальщик уставились в смятую газету и читали. Обе женщины при этом успели просто-таки облиться слезами, намочив ими даже воротнички кофточек. «Будто вместо мозгов у обеих емкости со слезами», - зло подумал Коптев.
- Ну?
- Это ваш текст, Сергей Леонидович, - просипела секретарь. – Я сейчас вспоминаю, что этот текст я как раз и набирала. Я еще подумала вчера, зачем вы в поздравлении пишете про аварию? Вроде никогда не писали…
- Я тоже припоминаю, что там что-то про какой-то обух было, - поддержала ее корректор. – Я ведь в общий смысл не вдумываюсь, я на ошибки смотрю, но про обух там точно было.
- Я вообще никогда ничего не читаю, мне по барабану, про что написано, - вставил слово и верстальщик. – Мне за чтение не платят.
Коптев смотрел на своих подчиненных с отвращением и ненавистью. Сговорились! Против меня! До чего же мерзкие люди, до чего же… Убью…
- Да вы сами найдите свой лист и посмотрите, - подсказала секретарь. – Он же у вас должен лежать вместе с правлеными полосами. Вон у вас папка на столе.
Хорошую мысль подала Татьяна, молодец! Коптев раскрыл папку с полосами сегодняшнего номера и быстро нашел свой лист.
- Ну вот, что я и говорил! Меня подставили! – воскликнул он и начал читать вслух. – «Дорогие женщины! Редакция «Волжской правды» поздравляет вас с 8 Марта и желает вам счастья, тепла и любви. Я же лично напоминаю, что ровно год назад… - голос его заскрипел, как после удара в поддых. - …большая машина… а затем… колесами… еще и еще раз…
Коптев перестал читать и зачем-то посмотрел сквозь лист на свет, будто хотел найти между строк водяные знаки. Его лицо сделалось черным-пречерным, почти как у негра.
- Быть не может! - прошептал он. – В самом деле, апокалипсис какой-то…
Его почерк можно было считать одной из достопримечательностей города. Он писал, как писали в пушкинские времена и практически всю свою сознательную жизнь набивал руку для этого. Завивающиеся хвосты его букв создавали неповторимый орнамент, переплетаясь между собой с большей витиеватостью, чем завиваются стебли вьюна. Это был его почерк! Несомненно.
Заиграл гимн России на сотовом телефоне. Коптев глянул – мэр.
- Слушаю вас, Валентин Семенович! – нежно пропел он и тут же добавил совсем лишнее: - Родной Валентин Семенович, солнце земли рус…
- Погоди, не лопочи ерунду, - перебил его солнечный мэр. – По телефону спрашивать тебя ни о чем не буду, потому что не знаю, с кем ты связался и что ты теперь за человек. Приезжай лично. Срочно.
Редактор упал на стул и все увидели, что он сделался старым, как мумия. Ткани, покрывавшие его череп, высохли и зачерствели, а глаза ушли вглубь черепа и смотрели оттуда без живого блеска.
- Милые мои, самые мои дорогие, молю вас, бегите, берите такси, езжайте по киоскам и магазинам, изымайте тираж, - проговорил он так глухо, будто воздуха в его груди не осталось вовсе, а лишь гнилостные пары выходили из его легких.
- Да куда теперь, - махнула рукой Татьяна. – Наши водители с утра развозят. Поздно уже, - она подошла к редакторскому столу, нависла над ним и шепнула: - Сергей Леонидович, скажите только мне, я никому не передам…  Вам хорошо заплатили или Вы сами?
Коптев поднял на нее совершенно погасшие глаза и ответил:
- Я умираю… Скорую…

2.

Выжил, очнулся и поначалу обрадовался. Решил, что апокалипсис приснился. Ну не в реальности же произошла та чертовщина! Не бывает такого в реальности, а только во снах!
Но память показывала ясные картинки и крутила четкие, без помех, записи разговоров того дня. Затем картинки соединились в подвижные сцены, и на них синхронно лег звук. Монтаж был закончен и получился страшный фильм ужасов, который обрывался на словах «Я умираю… Скорую…» И обещал продолжение в новой серии, которую пропустить будет никак нельзя, потому что главный герой – он, Коптев.
После трех дней реанимации его перевели в отдельную палату, а лечение над ним вершил сам главврач Персов, пришедший во власть как раз из кардиологии. Словом, спасали старательно.
Коптев хорошо знал Персова и много писал о нем, что врачи и медсестры у него получают вдесятеро больше денег, чем сами бы того хотели. В жизни же его издавна называли сапожником без сапог, а точнее, кардиологом без сердца. Лечить он умел, это да, но уж очень сильное пристрастие он испытывал ко всяким там средствам. Не к наркотическим, нет, а намного хуже - к изысканным транспортным и к большим денежным. Эта страсть заставила его подсидеть двух своих предшественников, причем, что подсидел-то он, а сели они.
- Лежите-лежите, Сергей Леонидович, не вставайте, что вы, - нежно образумил он Коптева, когда пришел на первый осмотр. – Я ведь не начальник ваш, а врач.
Как же не вставать! Зная о том, что Персов ни в единой закупке, хоть то халаты или аппараты УЗИ, не опускает планку откатов ниже пятидесяти процентов, как же не вставать? Живущий в редакторе «Волжской правды» холоп стремился пасть в ноги любому барину, своему ли, чужому ли, не важно.
- Там внизу некоторые люди ждут моего разрешения навестить вас, - сказал Персов после тщательных расспросов о самочувствии. – С одной стороны я не имею права препятствовать им, а с другой – мне пока тревожно за ваше состояние. Я дал им ряд наставлений, чтобы они не заставили вас волноваться, но и вам скажу тоже: ни в коем случае не горячитесь, Сергей Леонидович, будьте мудры. Ведь нет в мире того человека, перед которым не вставали бы проблемы. Уж поверьте мне, уж я-то знаю, что значит проблемы и их преодоление.
Пришли мэр Лукашев и Костя Обух. Первый на своем могучем, как строительный кран, скелете носил килограммов сто мышц, а второй казался мальчишкой, у которого еще не начали в полную силу работать яички. Недоростышу Обуху дали прозвище не за внешность, а за страшную, сокрушающую силу, которая пряталась внутри него.
- Добрый день, Сергей Леонидович, - ласково сказал мэр. – Да не вставайте, что вы, ей-Богу!
- Здравствуйте, – мурлыкнул Обух. – Как ваше сердце?
У Коптева не хватило смелости даже поздороваться с гостями. Он понимал, что это невежливо, но язык предательски онемел.
- У больного улучшение, хотя на вашем месте я бы не стал его долго утруждать беседой, - строго сказал присутствовавший Персов, усаживаясь к Коптеву, чтобы померить ему давление. – Если, конечно, вы хотите, чтобы от нее был прок.
Коптев был готов расцеловать главврачу руки за его строгость, хотя и понимал, что тот выступает здесь в роли инквизитора, который не должен позволить ведьмаку подохнуть прежде, чем он сознается в своем ведьмачистве. Да и посетители должны были понимать это. Они же не поклонники некрофилии, они не собирались баловаться с трупом.
- Конечно-конечно, мы согласны с вами! – жарко проговорил мэр и с тревогой взглянул на больного. – Сергей Леонидович, скажите нам только одно. С чьей подачи вы начали эту - не хотелось бы так грубо говорить, но скажу, – эту травлю? В вас-то я уверен, вы никогда бы не сделали это сами, за себя не переживайте. Но кто тот злодей, который… ээ… настроил вас против уважаемого Константина Николаевича?
В глазах Лукашева стоял истинный страх. Мэр шел на риск уже потому, что явился в больницу вместе с Обухом. Однако спешить приходилось чрезвычайно, потому что таинственный враг был опасен также чрезвычайно.
- Знать бы самому, дорогой Валентин Семенович! – начиная плакать, выдавил из себя Коптев. – Ничего подобного не случалось и не могло случиться. Какой-то апокалипсис…
- Ну-ну-ну, сразу уж апокалипсис, зачем уж так-то? – поддельно усмехнулся мэр. – Не скажу, что все хорошо, что ситуация прелестная, но и унывать тоже грешно, Сергей Леонидович. И я, конечно, понимаю, что он одарил вас, однако, поверьте, нет таких денег, из-за которых стоило бы бросаться на самого Константина Николаевича. Как же вы так.
- Вы, наверное, боитесь этого человека? Так не бойтесь, - мальчишеским тенорком заговорил Обух. – Сегодня же он перестанет быть вам угрозой, клянусь.
- Я вам скажу, но вряд ли вы поверите, - Коптев вздрагивал грудью и гонял в носу слезные сопли. – Я думаю, что это сатана все устроил. Да-да, настоящий сатана, который в аду живет. Настоящий.
Мэр стал мрачен и увеличился в размерах. Он умел это делать, как грозовая туча.
- Вот только не притворяйся, что сошел с ума, Сережа! – загудел он предгрозовым голосом. – Пока ты валялся в реанимации, этот урод начал действовать на других фронтах. Так что не надо нам тут про чертей, про русалок на ветвях и прочее. Тоже мне – Коптев ученый! «Идет направо, песнь заводит, налево – сказки говорит».
- Если бы я сам знал!.. – зарыдал в голос Коптев.
- Прошу вас, покиньте палату, - сказал посетителям Персов. – У больного давление опять повышается. Покиньте!
Гости послушались беспрекословно.
- Ставь его на ноги, - бросил мэр на ходу. – Выхаживай, как отца родного, как самого себя бы выхаживал. Тут творится такое, что уму непостижимо. Апокалипсис, в самом деле, какой-то.

3.

На этот раз Коптев умирал целых пять дней, а когда оклемался и когда его опять перевели в общее отделение, к нему попросился неожиданный посетитель. Медсестры в приемнике поинтересовались его фамилией, сообщили, как им было велено, главврачу, и тот бросился скорее звонить мэру и Обуху. Однако один из них сказал, что в настоящее время говорить не может, а второй просто сбросил.
Пришлось главврачу действовать по своему усмотрению. Он побежал в палату к редактору и на скорую руку установил там прослушку – сунул в приоткрытую тумбочку свой мобильник, предварительно лишив его «симки», чтобы вдруг никто не позвонил, и, включив на нем диктофон.
- Вы должны понимать, Сергей Леонидович, что такая мера необходима, - проинструктировал он Коптева. – Возможно, что как раз он-то и скажет что-то важное. Я сам при вашем с ним разговоре присутствовать не могу, это будет выглядеть нелепо, но, знайте, что я неподалеку, а у самой двери посажена дежурить медсестра. Если почувствуете недомогание, немедленно давайте знать.
Недомогание! Да Коптев как только услышал, кто именно идет к нему, так ощутил черную замогильную жуть. «Чего ему вообще надо от меня? – подумал он, съеживаясь под одеялом.
- Еще вот что интересно!.. - сказал уже в дверях главврач. – Как ему удалось узнать, что вас перевели из реанимации? Ведь часа не прошло, как я сделал запись в «истории»...
Через пару минут в палату вошел тот посетитель. Бесшумно вошел, встал посреди палаты и едва слышно произнес:
- Я Гречухин. Вы про меня писали. Один раз год назад и недавно совсем. У меня жена…
- Да-да, я знаю, - поспешил Коптев завладеть разговором. – Вам нужна какая-то помощь от меня? Честно сказать, я сейчас не совсем в форме. Наверное, лучше нам чуть позже, когда…
- Нет-нет, мне помощь не нужна, я, наоборот, хочу вам помочь, - Гречухин без спросу сел на стул рядом с кроватью больного. – Я сейчас вам все подробно расскажу, как так получилось, что в вашей газете вышла та статья. После этого вы перестанете за себя бояться, и сердцу вашему сразу станет лучше.
Коптев всмотрелся в гостя и сразу нашел, что тот из разряда людей, которые рождаются страдать. На них, начиная с садика и школы, негодяи отрабатывают свои садистские навыки, в армии им не дают есть и спать и они показывают чудеса живучести, а на работе при сокращении штатов их увольняют первыми, потому что они все равно ничего в ответ не скажут.
«Сколько ему лет? – думал Коптев. – Судя по лицу, лет тридцать, судя по седым волосам, лет пятьдесят, а по глазам, лет сто. Совсем выцветшие у него глаза, белесые, как у протухшей рыбы, а когда-то наверняка были голубыми  и сияли».
- Это началось со школы, - продолжал Гречухин. – Меня постоянно кто-нибудь отвлекал от нее, и я плохо учился. Разве можно сосредоточиться на учебе, если только и думаешь, когда же домой? Конечно, любой так думает, но я  был одержим бегством из школы. Вечная вражда со всякими задирами изматывала меня. А дома я проваливался в какую-нибудь книжку и отдыхал в ней, как во сне.
«Так и есть, - отмечал Коптев. – Мальчик для битья. Сызмальства ему доставалось».
-  Но я не был мальчиком для битья, как вы можете сразу подумать. Когда меня обижали даже те, кто был старше на класса два, на три, я все равно мстил. Мог, например, принести в школу камень, подойти сзади и долбануть гаду по затылку. Или принести в пакетике собачье говно и размазать обидчику по лицу. Один раз даже в рот запихал одному десятикласснику, когда сам учился только в шестом. Он смеялся как раз, а я неожиданно подскочил и пихнул.
«Нет, он особенный. Я поспешил. Надо внимательно его слушать и ничего не пропускать», - Коптев невольно скосил глаза на приоткрытую тумбочку, но быстро спохватился и снова стал разглядывать седого гостя.
- Извините, вы болеете, а я занимаю ваше время всякой ерундой. Поэтому лучше начну опять с начала, а именно с того, что плохо учился. Из-за этого мне приходилось постоянно списывать, особенно физику, алгебру и химию. Особенно химию! Я в своей жизни так и не понял, что это за наука с ее формулами и валентностями, и не пойму, но и черт-то с ней. Главное, что однажды я и по химии исправил двойку на твердую тройку, а мог бы стать и отличником, если бы захотел. И это после того, как перестал списывать в обычном смысле этого слова.
«У него вокруг подбородка шрам, как второй рот. Как будто всегда смеется им. Наверное, в той аварии разодрало».
- Однажды, знаете, как получилось? Объявили городскую контрольную по химии и приставили к нам учителей из других школ. Ни заглянуть в чужую тетрадку, ни записку спасительную получить! Я сидел тогда ошарашенный, потому что за год выходила двойка и эта контрольная должна была добить меня. Я смотрел на сидевшую впереди меня отличницу Аню Орехову, на ее узкий, как гребень игуаны, горбик и пытался уяснить себе, почему ей дано понимать проклятую химию, а мне нет? Ведь не из разных же веществ мы с ней сделаны! Оба люди. И тут я увидел, что она пишет. Не сквозь горбатенькую спинку, нет, а сквозь… Как бы лучше сказать… Сквозь подушечки ее пальцев, что ли. Хотя и это не совсем правильно! Короче, я ощутил, как движется ее ручка, как эту ручку двигают ее пальцы. Уверенный, что все это мне чудится, я все-таки от безысходности стал повторять увиденные буквы, слова и цифры у себя в тетрадке. Не пустую же ее сдавать! Так я сделал шесть последних заданий из десяти, и, представьте, они оказались правильными! И в точности, как у Ани.
«Да он ненормальный просто. У него крыша поехала после смерти жены, вот и все. Хотя… Когда творится апокалипсис, именно такой и может быть его всадником. Слушаю!»
- С того дня я взялся экспериментировать. Не глядя обычными глазами, списывал из чужих тетрадок все подряд. Сначала у меня это получалось, если только человек сидел на соседней парте, а ко времени окончания школы я уже мог прозревать, кто чего пишет в любом конце класса. Главное было следить за самим написанием, а уже написанное видеть не получалось. Я улавливал процесс, но не результат. И если ту же химию или физику я списывал напряженно, не понимая никого смысла, то историю, литературу или русский я читал из-под чужих пальцев, просто-таки в свое удовольствие и совсем не напрягаясь. Мне так до сих пор и неизвестно, откуда у меня взялась такая способность. Может быть, это наследственный рок – рок графомана. Вы ведь читали про чекиста Гречухина, который в 1938 году был начальником НКВД по Ростовской области и пытался под видом спецоперации расправиться с писателем Шолоховым? Он был моим прадедом. Как я сам понимаю, прадед Дима, Дмитрий Дмитриевич Гречухин, очень хотел быть человеком искусства, крапал стишата, потел над пьесами и даже когда уже поступил на работу в ЧК, председательствовал в правлении клуба ткацкой фабрики «Полина». Вы так посматриваете на свою тумбочку, как будто там кто-то сидит и слушает нас.
Гречухин неожиданно протянул руку, открыл дверку тумбочки и взял из нее телефон. Острые льдинки побежали по жилам Коптева, вызвав во всем теле зуд и озноб.
- Знаете, я не хотел разговаривать при посторонних, а только с вами, - без злобы сказал Гречухин. – Вы позволите, я отключу на нем диктофон? Так-то я не очень боюсь, что мой рассказ попадет кому-то в руки, но все равно неприятно. И вы тоже, кстати, не бойтесь никого из них. Вот сейчас, например, известный вам Обух пишет что-то важное и трагическое, - Гречухин сощурился, сложил три пальца в щепоть, как будто собирался совершить крестное знамение, и заводил ими в воздухе. – Тихо-тихо, ага… «Прошу в моей смерти винить всех, кого я знал и никого в отдельности». Понимаете? Это он вот только что написал. Значит, через минуту-другую Обуха не станет. Я не знаю, что он сделает, застрелится или повесится, но, согласитесь, что такие записки люди оставляют перед самым концом.
Коптев пискнул и подался, привстав на локте, к гостю.
- Вы не обманываете? – громко шепнул он. – Это точно?
- Ни капли не обманываю, - улыбнулся Гречухин. – Слово-в-слово, как оно есть, довел вам. Обух покончит с собой, будьте уверены. И я вам больше скажу – сейчас еще в одном месте кое-какие руки пишут много чего, что может вас обрадовать. Но пока дайте я доскажу про Гречухина.

4.

- Хорошо-хорошо, я слушаю! – зашептал Коптев, укладываясь поудобнее, как ребенок перед сказкой на ночь.
Так вот прадед мой Гречухин за считанные годы сделал себе карьеру, которую иные упорные люди не делают за всю жизнь. Сначала он возглавил информационный отдел Костромского ГПУ, потом экономический отдел ОГПУ по Ивановской промышленной области, которая до 1936 года включала в себя Ярославскую, Владимирскую и Нижегородскую области, потом стал начальником НКВД в Красноярском крае, потом в Одесской области, потом народным комиссаром внутренних дел Украинской ССР, а когда сделался главным чекистом на Дону, тогда решил, что пришел его звездный час. Он спланировал покушение на Шолохова, который к тому времени уже написал три тома «Тихого Дона» и которого уже любила вся страна и ценил сам Сталин.
- Признаться, я только и слышал, что вроде как Солженицын чего-то там бочку катил на Шолохова, - подал голос Коптев, - что вроде как не Шолохов «Тихий дон» написал, а какой-то там белогвардеец.
- Солженицын – ерунда, и белогвардейца никакого не было, и вообще это все не то, - махнул рукой Гречухин. – Хотя легенда о белогвардейце, возможно, родилась опять же от истории с моим прадедом. Бабка мне как-то рассказывала, что еще в двадцать лет мой прадед заключил договор с нечистым духом. Дескать, он пообещал нечистому, что будет поставлять ему тысячи людских душ, а для себя попросил что-то наподобие такого: «Хочу быть, как самый великий писатель!» Дьявол подловил его на этом «как» и дал ему способность не писать, а бездумно списывать. Вот он и видел, что пишет тот же Шолохов и единственное, что мог, это повторять один-в-один за ним. Может быть, он и бегал поначалу со своими рукописями, тряс ими перед литераторами, но потом обжегся и решил больше не позориться. А людская молва потом переделала лютого и безродного чекиста в благородного белогвардейца.
- Нехорошо дьявол обманул! - издал смешок Коптев. - По-свински.
- Да это байка, скорее всего, - отмахнулся Гречухин. – Хотя если верить ей, то будет понятно, почему мой прадед был таким кровожадным. Взять хоть те времена, когда он возглавлял НКВД по Красноярскому краю – тогда он вытребовал у Москвы, чтобы ему разрешили увеличить лимит на расстрел врагов народа с семисот пятидесяти человек до шести тысяч шестисот шестидесяти шести. Его жестокость трудно объяснит чем-то другим, кроме связи с нечистой силой. Однако в 1938 году он посвятил всего себя казни одного-единственного человека – писателя Шолохова. Он хотел обставить это, по сути своей, подлое убийство, как вынужденную меру, чтобы будто бы пресечь антисоветское восстание на Дону. Хотел изложить затем в рапортах, что Шолохов собирался поднять против Москвы все донское казачество.
В палату вошел главврач. В глазах его подрагивала неясная тревога, но он старался скрыть ее и отчаянно улыбался.
- Сергей Леонидович, вам, наверное, уже пора отдохнуть от посетителя, вы уже почти час разговариваете, - обратился он к Коптеву, при этом поглядывая одним глазом на Гречухина.
- Все прекрасно, оставьте нас, пожалуйста, - ответил Коптев. – Сейчас я стал чувствовать себя здоровее, чем прежде, поверьте.
Главврач смотрел на больного и отмечал, что у того порозовели щеки, а во взгляде искрилось легкое и беззаботное озорство. В самом деле, поздоровел человек!
- А у вас вид не очень, как будто что-то случилось, - продолжил Коптев. – Неужели Костя Обух застрелился? Вам только-только сообщили, да? Только-только бригада реанимации к нему помчалась?
- Откуда вам... – Персов схватился за статоскоп на груди, словно тот был защитным амулетом. – Ничего такого, с чего вы… э… Ну да ладно, поговорите еще немного, хотя я и против.
Он вышел из палаты, и Коптев тоненько засмеялся:
- А ведь правда! Правда, что Обух-то!
- Да-да, я не обманываю вас, - покивал седой головой Гречухин. – Вам, кстати, еще интересно меня слушать? А то, может быть, мне и правда пора?
- Оставайтесь!

5.

- Так вот ничего не получилось у моего прадеда, не вышел из него Сальери. Ни славы он не заработал на Шолохове, ни просто покончить с ним не получилось, чтобы ревность перестала одолевать. В его команде нашлись порядочные люди, они предупредили писателя об угрозе, а сами тайно рванули в Москву к Сталину и обо всем ему доложили. Сталин немедленно собрал в Кремле всех-всех-всех, включая Гречухина, каждого выслушал и… В общем вскоре расстреляли Дмитрия Дмитриевича, а следом за ним и заступавшегося за него наркома внутренних дел Ежова. Кстати, со времени той кремлевской встречи вошла в обиход присказка «потом докажи, что ты не верблюд». Так Шолохов ответил Сталину, когда тот спросил, зачем ему, то есть Шолохову, понадобилось тайно покидать свою станицу Вешенскую. Согласитесь, вы тоже оказались в похожей ситуации. Теперь уже вам требуется доказывать, что вы не верблюд.
- Скажете тоже – я и Шолохов! – Коптев с грохотом скинул на пол желтые ноги. – Расскажите, бога ради, что тогда случилось! Как поменялся текст?
- Да вы лягте, - Гречухин потянул к Коптеву руки, тронул его я за плечи и подтолкнул обратно к подушке. – Я для того и пришел, чтобы все рассказать. Хуже было бы, если бы я вообще не объявился, и вы бы крутились здесь с боку на бок, думая, что все сошли с ума и в первую очередь вы сами.
- Ложусь-ложусь, - Коптев плюхнулся на кровать и закутался до подбородка.
- Мы с прадедом мало похожи. Он брился под ноль и мог вышибать своей головой двери, а что я? Вырожденец. Голубоглазый, белокожий, без мышц вообще, одни кости. Не знаю даже, за что меня полюбила Юля. Я ведь вам не говорил про Юлю? Нет? Ну и не расскажу. Скажу лишь, что лицо у нее было построено так, что она всегда улыбалась. У нее была округлая такая челюсть, которая делала ее самой забавной и самой необыкновенной женщиной во всем мире. А уж если Юля начинала смеяться по-настоящему, то казалось, что смеется все вокруг, что смеется вся Вселенная. Ее смех никогда больше не повторится.
«Наверное, не зря у тебя этот круглый улыбающийся шрам от уха до уха. Как печать о том дне осталась», - подметил Коптев.
- Видите у меня шрам на подбородке? Это с той аварии осталось. Считается, что когда люди долго живут друг с другом, то становятся похожими, а мы с Юлей успели прожить всего лишь год, и поэтому похожими нас пришлось делать смерти. Ускоренно. Мы ведь в самом деле очень подходили друг другу, нам было хорошо вдвоем. Ничего особенного, ничего сверхъестественного в нашей любви не было, нам просто было хорошо. Мы и познакомились-то банально – в парикмахерской. Юля работала там, а я повадился к ней стричься и любоваться ею. Она смеялась, что у меня и волос не остается, а я все хожу. Так и познакомились. Ничего особенного, да?
В ответ Коптев моргнул. От нетерпения услышать правду про то, откуда взялся текст поздравления, он сучил под одеялом ногами.
- Вы не поверите, но я всегда обожал и чуть ли не обожествлял светофоры! И я всегда боялся машин и ненавидел асфальт! По-моему, рецепт приготовления асфальта придумали в аду, а светофор изобрел великий праведник. Джона Пик Найта надо чтить и  надо молиться по его душу, а тех, кто не соблюдает то, что предписывает его изобретение, следует считать пропащими грешниками. Год назад восьмого марта мы с Юлей переходили вечером через дорогу на зеленый свет, и Юля несла в руках мою герберу. Одну. Больше я купить ей не мог, да и она не хотела тех килограммовых букетов, которые сейчас принято дарить, чтобы можно было фоткать для соцсетей. И когда мы дошли до середины дороги, нас сбила машина. Большая и черная, как само небытие. Я отлетел к обочине, а Юлю бросило прямо на разметку. Машина постояла в отдалении, а потом поехала задом и аккуратно, чтобы причинить наибольший вред, прокатилась колесами по Юле. Вы слышали, как могут медленно трещать человеческие кости? Не представляйте даже! Затем колеса проехались по мне, но я был изломан не весь. У меня были раздавлены ноги и одна рука, а грудная клетка, позвоночник и голова остались в сравнительной целости. Зато потом машина снова направилась к Юле и переехала ее еще раз. Я за всем за этим наблюдал, лежа на проклятом асфальте.
«Если он в школе бил булыжниками по башкам и пихал обидчикам в рот говно, то тут он всяко не простил бы, - думал Коптев, чувствуя, что одеяло не спасает его от набирающего силу холода. – Так-то, конечно, хорошо топят в больнице, но окна старые, из них сквозит. Пластиковые бы»
- Знаете, я ведь закончил филологический факультет и стал учителем русского и литературы. Просто после школы ничего лучшего не придумал, как подчиниться гречухинскому року и пойти служить слову. Я же говорил, что много читал, когда возвращался домой из школы? Да и где еще может найти себя полная бездарность, кроме как в литературе? Если не имеешь ни к чему способностей, если даже не умеешь различать по нумерации гаечные ключи, то тогда ничего не остается кроме как служить слову. Вы со мной согласны, Сергей Леонидович?
Коптев моргнул.
- Работать в школе мне было легко. Я, как другие учителя, не носил тетрадки домой, а проверял их во время уроков. Проверял во время, когда дети писали. Удобно, правда? Спасибо прадеду. Но все круто изменилось, когда случилась авария. Я лежал на асфальте и видел, что именно чертит на бумаге гаишник, слушая подсказки маленького человечка, который вылез из большой черной машины. Гаишник чертил схему места происшествия, и по ней получалось, что мы переходили дорогу в метрах пятидесяти от пешеходного перехода. Маленький человек на глазах у гаишников даже перетащил меня подальше, чтобы на фотографиях было видно, как далеко я лежу от светофора. Это было единственной помощью Обуха. Единственной. А не как вы, Сергей Леонидович, описали в той своей статье год назад. Дескать, Константин Николаевич, известный в городе меценат и благотворитель, своевременно оказал первую медицинскую помощь нерадивым пешеходам, благодаря чему один из них выжил.
Коптев засучил под одеялом голыми ногами, будто таким образом собирался убежать от беседы.

6.

- Тогда я впервые ощутил, что могу не только читать чужое, но и руководить, то есть водить чужой рукой. Лежа на асфальте, я протестовал, злился и подталкивал под руку гаишника. Он матерился, что у него почему-то не получается делать простые вещи, и комкал лист за листом, как какой-нибудь остервенелый поэт. И он так бы и не начертил ту схему, если бы я не потерял сознание.
- Бога ради, поверьте, я не мог не написать тогда так, как вы говорите! – забился под одеялом Коптев. – Поверьте! Если бы я так не написал, то уже на следующий день пошел бы на биржу труда. Запросто! Никто бы потом и не вспомнил, что я есть такой. Меня бы не стало. Да и по-другому не могло и быть, поверьте! Только так и никак иначе.
- Я верю, вам, Сергей Леонидович. Поэтому, веря вам, и водил вашей рукой, когда вы писали поздравление женщинам. До этого я много тренировался на школьниках, выбрав себе любимчиков и нелюбимчиков. Первым я помогал, а вторых заставлял делать ошибки в письме, которых они никогда бы не допустили. Однажды я вообще пошел на крайность. Учился у меня в классе Антон Кольский, олигофрен в стадии дебильности. Его не выгоняли из школы только потому, чтобы не выгонять. Чтобы не портить репутацию школе. Он, представьте себе, не умел даже списывать! Он понятия не имел, что можно глянуть на готовый текст и скопировать его. Я ему как-то диктовал по слогам, но у него совсем-совсем не получалось преобразовать устное слово в письменное. И вот на выпускном экзамене я взялся водить его рукой, и он написал лучшее сочинение. Никто не верил, но это была его рука! Грязным, корявым почерком было написано лучшее сочинение! А отличники и отличницы в это же время натворили столько ошибок, что плеваться хотелось.
Коптев ощупывал на себе одеяло, чтобы убедиться, что оно есть, что есть, под чем согреться. Но теплее не становилось.
- Сначала я читал то, что вы пишете в своем дневнике и, честно скажу, восторгался вами. Вы столько знаете! Это просто здорово! Левые закупки, сговоры, откаты, все в подробностях! Вы мастер! Так вот, знаете, что я стал делать после прочтения ваших заметок? Я стал водить руками ментовских оперов. Это одни из последних людей, которые еще пишут, а не печатают. У них есть такая секретная документация, которая только пишется, но не печатается. Это донесения от агентов и резидентов. Это скучная и монотонная морока, и поэтому оперативники справляются с нею, не глядя. Поэтому мне легко удалось перенести информацию из вашего дневника в десятки и сотни рукописных донесений. Чтобы вам стал понятен масштаб этого, скажу: после той трагедии я научился читать и писать чужими руками вне зависимости от расстояний. Поэтому мои донесения писались всюду, вплоть до Москвы.
Коптев окоченевал.
- Но вам нечего тревожиться. На вашу долю я отвел только поздравительную статью. По сути, это пустяк, но он дал старт тому, что в настоящее время происходит. Печатное слово все-таки очень сильно. Сейчас, например, проходит обыск в кабинете мэра Лукашева, и пишутся один за одним протоколы. Я вижу это, верьте мне. А чуть ранее его зятю Обуху менты нашептали, что и ему не миновать тюрьмы. Обух тут же побежал в банк переводить деньги на счета родни и друзей, но его рука вывела в бланках счета всяких там приютов для животных и детдомов. Видимо, после того, как он узнал об этом, ему пришла мысль о самоубийстве.
- Значит, со всеми покончено? – спросил из-под одеяла Коптев. – Все наказаны?
- Все, - сказал Гречухин, поднимаясь с табурета. – Еще остается главврач, но им займутся позже. Сейчас просто не хватает людей.
- Спасибо вам, - Коптев протянул Гречухину ледяную руку и тот ответил крепким и долгим пожатием. - Спасибо!
Через минуту в палату вошла процедурная сестра и ввела больному двойную дозу кофеина. Она лишь следовала тому, что было написано в листе назначения рукой главврача.