Они уходят в сентябре. Любимые,  лучшие в  мире люди уходят в сентябре.

Они  уходят жить  в лето, а я остаюсь и стараюсь не плакать, и не верю, что их больше  нет, что никогда не будет.



Странная штука память. Забывчивая, беспощадная.

Я не помню лиц своих одноклассников. Ни одного. Я их вытерла, вычеркнула, вымарала из своей памяти навсегда.  Лица детей, подростков, юношей,  девушек ходивших со мной в один класс я  захлопнула  в прокуренном  праздничном зале ресторана  и бросила им вслед  впившиеся в кожу «выпускные» босоножки. Я выдворила  их из своей памяти  и никогда больше с ними не встречалась.

Иногда, в сентябре, моя память вздрагивает метрономным стуком  и пролистывает  старые картинки  моей школьной жизни.  Я вижу утонувшую  в осенней луже  лохматую  белую шапку.  Чувствую жаркое пыхтение  мальчишек пытающихся разорвать резинку моих зеленых рейтуз. Вижу красные листья клена, висящий на ветке коричневый портфель и зареванную сероглазую  девочку,  собирающую в парке изорванные тетрадки. 

С картинками из своей школьной жизни  я не справилась, их вымарать не удалось. Но одноклассников своих я умертвила, обезличила и забыла навсегда.

- Простите, Вы обознались. Нет, мы с Вами незнакомы. Нет, извините, я Вас не помню.



Странная штука память. Послушная, изворотливая.



В каменном шлюзе моего подсознания плещется  масса безликих существ.  Тянут шеи и таращат пустые  глазницы уличные хулиганы, уверенные в собственной  правоте  хамы,  и брюзжащие злобные старухи. Я их убила,  вытравила из памяти и утопила в корыте своей  забывчивости.  Я на них не обижаюсь. Не на кого  обижаться. Нет лица,  нет человека. Нет человека,  нет обиды.  А картинка есть, дрожит  красками,  сохраняет  контур,  держит интригу,  меркнет  обличьями и заставляет меня облекать ее в слова.

Шустрая загорелая малышка шарит руками по замызганному полу  булочной. Ребенок  пытается выудить  из-под прилавка закатившиеся  десять  копеек.  Безликая огромная женщина нависает над ней все ниже,  ниже, хватает за плечо  и швыряет  девочку  на улицу.  Катится по асфальту оброненная  мелочь,  дрожат грязные ладошки,  дуют губы на разбитую в кровь коленку.  Эту женщину я лишила лица сразу, моя память  лишила ее человеческих черт.



Странная штука память. Бескомпромиссная, упрямая.

Я помню каждую улыбку своего отца, каждый его  жест. Помню папину  размашистую походку, ровную осанку. Я помню,  как он ел, как стучал ложкой по дну тарелки. Помню,  как  хмурился, как обижался, и, как, не таясь, вытирал рукавом случайные  слезы. Черты папиного лица с каждым годом становятся все  отчетливей. Память неутомимо вытаскивает наружу все новые и новые воспоминания и картинки множатся, увеличиваются,  становятся всё  ярче и детальнее.

Мой первый выпавший молочный зуб в темной ладони отца. Колодец в степи, сверкающее на солнце  деревянное ведро и вкус ледяной  чуть  солоноватой  степной воды.  Пропахшая рыбой отцовская  сумка и влажные от речной влаги бутерброды.  Позабытая в карманах отцовских  брюк карамель и прилипшие к ним  крошки сигаретного табака.

Странная штука память. Неугомонная. Не затихает, стучится  в сердце,  рисует  новые  воспоминания.

- Я вспомнила, папа. Я видела тебя недавно.  Той дождливой сентябрьской ночью,  в безлюдном кафе Сиануквиля. Ведь это ты играл там,  на саксофоне, папа?

-  Прости, я не узнала тебя сразу. Сиамская ночь темна, и в свете фонарей  кожа твоя блестела,  как почерневшее от влаги дерево степного колодца. Я не подошла к тебе папа, Я засмотрелась на чужой дождь, заслушалась музыкой чужого моря и не узнала тебя. Но ведь это был ты?  Конечно, ты!  Ведь ты  всегда со мной рядом, папа.