Едва он покинул жену, страх, доселе тщательно скрываемый, объял царя с новой силой. Предательски мягкими сделались ноги, тяжкий холод тянул нутро.
Иван украдкой, чтобы не заметил идущий следом постельничий, отер об одежду ладони. Крепко сжал кулаки и, с трудом сглатывая слюну, хрипло откашлялся.

Вот и дворцовое крыльцо.
После полумрака — яркий свет. Сухой зной. Пыль.
Народу на площадь набилось так много и плотно, что с крыльца казалось — вымостили двор людскими головами. Чернели бороды, рты, одежды. Колыхалась толпа, расплескивая ненависть.
Завидев на крыльце царя, толпа взревела, дернулась, забурлила.
Ужас объял Ивана, до самых костей прорезал ледяными ножами.
То и дело выкрикивали:
— Смерть Глинским! Смерть!
— Под корень весь род ведьмачий извести!
— Анну Глинскую выдай нам, колдунью, и сынка ее, приспешника!

Адашев склонился к уху Ивана:
— Разорвут бабку твою, как князя Юрия растерзали… Останови их. Но не дай, чтобы подумали, будто боишься их. Пусть убоятся тебя. Ты — царь!
Иван шагнул вперед и звонко крикнул:
— Тихо всем!

Толпа замерла на миг. Пронесся над ней ропот и трепет. Молодой, безусый и безбородый царь стоял перед народом. Руки потянулись было к шапкам, снять их для поклона государю. Но многие продолжали сжимать дубье, ножи и топоры. Горлопаны-заводилы, помешкав, вновь принялись за свое:
— Выдай нам бабку-колдунью Анну!
— И Мишку Глинского подавай, выблядка ее!
— К ответу их!
Иван беспомощно обернулся, ища глазами Адашева. Но тот отвел взгляд, отступил.

Рука потянулась к потайному мешочку на шнурке, за пазухой. Крикнуть бы сейчас псарей… Чтобы лучших, отборных волкодавов выпустили, истомившихся на псарне по вкусу живого мяса и горячей крови. Рвануть со шнурка соблазнительный талисман, скинуть с него шелковую тряпицу, сжать крепко, чтобы впились в кожу острые грани, раскровянили бы ладонь… Лизнуть кровушку, солоноватую, чтоб заволокло горячим туманом голову да глаза, выбрать пса позлее да покрупнее — и чернь пожалеет, что не приняла лютую смерть на пожаре.
Но не годится государю обращаться в пса. Не острых зубов, а грозных слов должны бояться подданные. Перед властным взором трепетать должны, а не перед звериным рыком.

Иван совладал со страхом и искушением, убрал руку от одежды. Протянул ее в сторону толпы, примиряюще:
— Угомонитесь! Царь ваш перед вами стоит. Расходитесь по домам своим!
Едва Иван произнес последнюю фразу, как кровь ударила в виски от осознания только что сделанной ошибки.
Толпа, что колебалась еще мгновение назад — смириться ли, поклониться ли молодому царю и попятиться с его двора, — теперь хищно вызверилась. Прежний ропот сменился диким ревом. Пуще прежнего перекосились лица. Выплеснулись из толпы крики, полные злобы:
— Негоже государю глумиться над народом его!
— Будто не знаешь? Нет более у нас домов!
— По милости ведьмаков твоих, Глинских, остались без всего!
Пешие стрельцы, что выстроились перед крыльцом цепью, едва сдерживали натиск. Передних еще удавалось останавливать древками бердышей и зуботычинами, но задние напирали. С нескольких стрельцов сорвали шапки. Улюлюкая, принялись подкидывать их в воздух.

— Как бы не случилось чего… — тревожно обронил стоявший позади царя воевода Воротынский. — Камни начнут швырять, а то и кинутся всей гурьбой. Уйти бы тебе, государь, от греха.
Лицо Ивана побелело, пошло пятнами.
— От греха, говоришь?! Я ли убоюсь этих?.. — в голосе царя звенели гнев и ярость. — Царю бежать от черни предлагаешь?
Воевода испуганно моргнул:
— Что ты, государь! Ожидаю лишь приказа, чтобы с усердием исполнить. Вели на горлопанов пустить стременных стрельцов!
Страх воеводы — не перед беснующейся толпой, а перед ним, юным царем — ободрил Ивана.
«Этот боится, так и другие будут!»

Конные уже выстроились справа от крыльца, ожидая сигнала. Лица всадников были злы и решительны. Руки сжимали поводья и нагайки. Лошади пряли ушами, фыркали, в нетерпении переступали ногами.
Толпа, предчувствуя жестокую схватку, раззадоривала себя. Выкрики становились один непристойнее другого. Полетели в сторону крыльца и охраны комья сухой земли. Один такой угодил воеводе в плечо, ударил и рассыпался в прах, перепачкав кафтан и бороду.
Иван, ожидая, что следующий достанется ему самому, шагнул назад и, задыхаясь, воскликнул:
— Сечь, пока не усмирятся!

Князь Воротынский, хоть и грузен был телом, ловко перемахнул через перила крыльца и мигом очутился на своем свирепом вороном аргамаке. Взмахнул нагайкой, поднял коня на дыбы. На перепачканном лице князя сверкнули белки глаз. Приметив, где беснуются самые ярые крикуны, воевода решительно повел за собой ратников.
Конница налетела на толпу, вклинилась, рассекла. Нагайки охаживали взбунтовавшихся, конские груди и копыта сбивали с ног. Вороной воеводы свирепо клацал зубами, ухватывая за плечи и лица всех встречных.
Царь, не унимаясь, кричал с крыльца, грозя пальцем толпе:
— Всех на колени выставить, а кто не встанет — изловить и на дознание! Узнать, по чьему наущению творят!

Толпа, дрогнув было, не поддавалась — заводилы пытались ножами подрезать коням ноги. Протяжное ржание раненых животных раздавалось то тут, то там. Нескольких всадников удалось стащить с седла. Воронками забурлила чернь вокруг схваченных, взметнулись дубинки, мелькнули ножи…
Коню воеводы тоже досталось — метили ножом по глазам, но лишь рассекли лоб. Наполовину ослепнув от крови, он яростно лягался и мотал головой. Князь Воротынский едва держался в седле, уклоняясь от дубинок осмелевших бунтарей. Рука его потянулась за саблей. Примеру воеводы последовали и другие конные стрельцы.

Из дворца вышел на крыльцо князь Скопин-Шуйский. Бросил быстрый взгляд на двор. В глазах его промелькнула искорка веселого довольства, как у купца в предвкушении удачной сделки. Князь подошел к Ивану. Напустив на себя тревожный вид, склонился к его уху:
— Быть беде, Иван Васильевич! От тебя лишь зависит, отведешь ли беду от себя и от нас всех!
— Говори, что на уме держишь, — ответил Иван, не спуская глаз с ревущей толпы. — Да громче говори, чтоб расслышал тебя.
Скопин-Шуйский распрямился, лицо его вмиг переменилось — сквозь напускную тревогу лучилась радость близкой победы.

— Прислушайся, государь, к голосу народа! Твоего народа! — быстро и напористо заговорил князь. — Выдай им, кого требуют. Или сам казни, после дознания! Но времени нет, государь! Того и гляди — ворвутся во дворец. Выдай им бабку, за колдовство свое пусть ответит перед теми, кого обездолила! Силой не усмирить несчастных, успокой же их справедливым решением. Дай им колдовскую кровь выпустить, утешить души свои настрадавшиеся… А иначе…
Договорить князь не успел — Иван ударил его в лицо. Кулак молодого царя оказался тяжел — крупные перстни на каждом пальце. Щека князя разодралась, его русая бородка начала темнеть от крови. Иван ухватил Скопина-Шуйского за лицо, с силой оттолкнул от себя.
— Кровью родни откупаться советуешь?! Умойся своей для начала! А надо будет — по горло в ней искупаешься! Со всем своим родом!
Князь, зажимая ладонью лицо, поклонился и быстро попятился с крыльца, в спасительный полумрак палаты.
— Не ты ли и напел митрополиту в уши про колдовство да огонь? — крикнул ему вслед Иван. — Ступай, ступай, далеко не уйдешь. Надо будет — и в пытошную придешь. Доберусь, вызнаю, кто наущает и баламутит!

Охваченный яростью Иван поискал взглядом так некстати пропавшего Адашева. Тот вынырнул из-за спин перепуганной дворни. Преданно замер, ожидая приказов.
— Алешка, где черт тебя носил?!— крикнул Иван, сжимая кулаки.
— Тут я был, государь! — Адашев огляделся, будто призывая дворовых в свидетели. — На миг лишь отлучался, оружие взять.
В руках Адашев и впрямь держал два акинака в ножнах. Один из мечей он протянул государю.
— Не доведи господь, конечно… Но ежели стража не сдюжит… Телом закрою тебя, государь! А если паду, защищай себя до последнего.

Иван растерянно взял оружие. Вспомнил про Соборную площадь, куда на днях чернь сволокла тело Юрия Глинского. Умелый и храбрый воин, Юрий Васильевич был и внешне статен, величав. Именно ему выпала честь осыпать Ивана золотыми монетами на ступенях Успенского собора, когда венчался его племянник на царство. Ему же и жене его Ксении довелось стелить постель молодому царю в день его свадьбы с Анастасией. И вот, лишь несколько месяцев спустя, нет больше князя. О гибели дяди Ивану поведали скупо, Адашев уберег подопечного от деталей. Хоть и вырос Иван до царя, а так и остался в душе постельничего всего лишь ребенком, пусть и венценосным, которого надо беречь. Но обостренное страхом воображение Ивана само дорисовало картину страшной смерти родственника. Трещат под напором бунтовщиков двери соборной церкви, где перед ликами святых в трепете склонился князь Юрий. Врывается чернь, наполняя храм непотребными воплями. Десятки рук хватают жертву, и прямо в церковных стенах свершается кощунство, льется кровь. Не молитвы возносятся под высокий купол, а страшный предсмертный крик. Убитого волокут к выходу, оставляя темный влажный след на полу. Бьется по ступеням голова. Тело тащат мимо озверевшей толпы и бросают посреди мощеной площади. Порванная в клочья одежда, вся в крови… вывернутые, сломанные руки и ноги… запрокинутая голова, разбитое безглазое лицо… Ужас, боль, бесчестие. Позорная смерть. Такая же грозит Ивану. Не от болезни, по божьей воле, не от иноземной стрелы или меча — от разбойничьего дубья и кистеней, от безродных холопов. Не за монастырской оградой, не под соборными сводами упокоится бренное тело, отпустив душу. Будет валяться в грязи двора, неприбранное, изувеченное, растерзанное — словно медведь изорвал…
Иван вздрогнул.

Медведь!

— Мигом в зверинец! Спустить на этих… — Иван судорожно мотнул головой в сторону побоища на площади. — Ерему на них спустить!
Адашев рванул было исполнять повеление, как вдруг остановился.
Оглянулся на царя:
— А справится ли Ерема? Уж больно велика толпа… И со стрельцами как быть тогда, государь?
Впервые за все время Иван так озлился на постельничего, что замахнулся ножнами акинака и едва сдержался, чтоб не ударить.
Адашев без дальнейших слов скрылся в полутьме дворца.

Иван глянул на бушующую толпу и вошедших в раж всадников. Сражение началось уже нешуточное — кровь хлестала с обеих сторон. Стража, не разбирая, рубила без устали. Но толпа, чувствуя свою силу, не отступала. То и дело исчезал под ее ногами очередной стрелец или заваливался с протяжным ржанием конь. Некоторым лошадям, потерявшим седоков, удавалось выскочить на свободный клочок двора, и они стояли там, тяжело двигая израненными боками.
«А ведь прав Алешка! Еремка могуч, да умом все же зверь. Полезет первым делом лошадей драть…»

Решение пришло мгновенно.
Коль не слышны царевы слова, так пусть внимают другому.

Бесполезный меч Иван отшвырнул в сторону. Челядь поспешно расступилась перед бросившимся во дворец царем. Иван поднял руку, жестом приказывая не следовать за ним никому. Скорым шагом, почти бегом миновал несколько палат. В одной из них он разглядел стоящего у окна князя Скопина-Шуйского с несколькими приспешниками. К щеке князь прижимал тряпицу с лекарством. Заметив царя, все торопливо отошли от окна и склонились, но Иван проследовал дальше.
«Доберусь еще до вас! — мысленно пообещал себе Иван, стремительно шагая по темным проходам. — Доберусь! Но сначала научу, что царя вам не запугать!»

Чем дальше двигался Иван вглубь дворца, чем глуше доносились выкрики и стоны, тем быстрее вытеснялась из души робость. Гнев его словно выковывался под молотом сердца, с каждым ударом крови становясь крепче, страшнее.
Фигурку Медведя Иван достал из мешочка на ходу. Сжал так, что впились в ладонь острые углы. Захолодило кисть, побежали под кожей руки ледяные крошки.

Распугивая своим внезапным появлениям и без того еле живых от страха холопов, царь добрался до дверей к заднему крыльцу. Створки были приоткрыты — стрельцы толпились возле щели, оживленно обсуждая что-то. Завидев царя, стража растерялась. Самый рослый из стрельцов — могучий, огромный Омельян Иванов — раскинул руки:
— Нельзя туда, царь-батюшка!
Охваченный яростью Иван бешено сверкнул глазами:
— Прочь! Кому препятствуешь?!
Омельян, упав на колени — при этом он остался на голову выше царя — умоляюще произнес:
— Дозволь закрыть! Еремка взбесился, видать, кровищу учуял — с цепи сорвался! Клеть выломал, людишек на дворе и конюшне подрал немного.
Иван замер.
— Жив? — спросил он после короткого замешательства.
Омельян кивнул:
— Сам-то жив, ему разве кто сделает что… Андрейку Маурина задрал, кишки ему вырвал, а Данилке Соколову горло прикусил да потом башку оторвал… Из конюшенных еще три человека…
— Что с Адашевым? — перебил Иван великана.
— В стряпной избе укрылся, успел.
Иван, крепко сжимая в руке медвежью фигурку, дернул щекой:
— Пойди прочь!
Омельян послушно, не вставая с колен, отполз к стене.

Царь подошел к приоткрытым створкам вплотную. Преодолев желание приникнуть к щели и рассмотреть из безопасного места, что творится на дворе у зверинца, сильно пнул по тяжелому дереву. Дверь резко распахнулась, и царь, выйдя на небольшое крыльцо, осмотрелся.

На истоптанной земле валялось несколько переломанных тел. Не впитываясь в пыль, кровь вокруг них темнела широкими лужами, запекалась, густела. Возле самого крыльца Иван увидел безголовое тело — очевидно, стрельца Соколова. Раздавленная голова служивого лежала неподалеку — словно дыня, телегой перееханная.
Огромный Ерема — бурый, мохнатый, смрадный — возился возле другого измятого тела в стрелецком кафтане. Сунув длинную пасть в живот задавленного, медведь громко чавкал. Звякал обрывок толстой тусклой цепи, болтаясь на шее зверя.

Услышав стук отворенной двери, Ерема рыкнул и поднял густо вымазанную морду. Влажные ноздри затрепетали, резко и часто втягивая воздух.
На Ивана уставились маленькие темные глазки. Ярость плескалась в них, рвалась наружу. Иван, невольно восхищаясь, протянул в сторону Еремы руку с зажатой в кулаке фигуркой. Подчинить разъяренного медведя, опьяневшего от человечины, оказалось непросто. Иван поразился силе звериной воли, хлынувшей навстречу его собственной.
— Подойди ко мне, — негромко приказал юный царь, сверля зверя взглядом. — Подойди!
Медведь мотнул из стороны в сторону здоровенной башкой, разбрасывая сизые длинные обрывки своей добычи.
— Иди сюда и повинуйся! — одеревеневшими от напряжения губами произнес Иван.

Медведь мощно рыкнул и поднялся на задние лапы. Взревев еще громче, огляделся. Иван почувствовал, как слабеет сопротивление зверя. Ерема шумно выдохнул через ноздри, опустился, перешагнул через изодранное тело стрельца и грузно направился к крыльцу. Не дойдя совсем немного, остановился. Опустил голову и застыл мохнатым, перепачканным соломой и кровью холмом.

Иван ясно, насколько позволяли небольшие, налитые кровью глазки зверя, увидел серую пыль, камешки и даже первую, нижнюю ступень крыльца — широкую некрашеную доску. Все, что было чуть дальше, предстало его взору размытым, нечетким. Зато звуки и запахи… Они неудержимо неслись со всех сторон, заставляя ноздри трепетать, шерсть подниматься дыбом, а глотку издавать густой утробный рык.
На короткий миг медведь попытался взять верх и собрался было вернуться к поверженным телам — от них волокло одуряюще волнительным запахом смерти, сочной свежатины… Но Иван развернул медведя мордой прочь, заставил взреветь и прижать уши к массивной голове.
Повелевание столь мощным телом завораживало, распирало злым восторгом, наполняло гордой яростью.
Длинные и толстые когти царапнули землю, взметнув облако пыли. Тягуче заревев, зверь огромными прыжками помчался прочь со двора, огибая флигеля и пристройки. Медведь понял задачу и больше не противился, а наоборот, держал чуткий нос в напряжении, ловя все более плотные волны запахов — людские, лошадиные…

Иван бежал следом, на ходу привыкая к причудливой картине — то перед ним ходил ходуном медвежий зад и мелькали широкие стопы, то вдруг он переносился взором вперед и тогда видел стремительно приближающийся угол дворца, за которым — ненавистная толпа перед крыльцом.

Когти рвали пыльную землю. Мышцы перекатывались под шерстью. Глотка ревела, пасть распахивалась, обнажая клыки и черные десны. Как влетает в воду огромный валун, слетевший с вершины горы, так ворвался медведь в густую толпу. Сбил, подмял сразу несколько человек. Раздавил. Дернул задними лапами, разрывая слабую людскую плоть, и тут же принялся сокрушать ударами передних лап, ухватывать зубами, вырывать куски мяса с клоками одежды.


— Остановись, государь! Чем упиваешься, чью кровь льешь? — вдруг раздался совсем рядом гневный крик.
Иван вздрогнул и очнулся — возглас был полон такой силы, что мигом сорвал с его глаз кровавую пелену.
Царь обнаружил себя на ступенях крыльца со сжатым что есть силы кулаком. Между пальцев проступала кровь. Грудь ходила ходуном, пот обильно лился со лба.
Отдышавшись, Иван перевел рассеянный взгляд на дерзнувшего выкрикнуть царю обвинение.

Перед ним, сжимая в обеих руках церковную книгу, стоял не кто иной, как настоятель Благовещенской церкви старик Сильвестр. Иерей, исповедовавший ранее царя, был не похож на самого себя — искаженное гневом лицо, пронзительный взгляд страшных глаз… Иван вздрогнул. Глаза иерея не просто пылали гневом, они были действительно страшны. Неземные глаза, нечеловечьи — готов был ручаться Иван. Царь даже встряхнул головой, гоня этот морок прочь, но тщетно — на него по-прежнему смотрела жуткая пара глаз.

Иерей и не думал отступать. Потрясая книгой — теперь царь разглядел, что это Писание, — Сильвестр шагнул ближе, почти вплотную, и закричал:
— Прекрати избиение христиан! Это народ твой! Не остановишь если…
Сильвестр пошатнулся. Его сильно толкнул подскочивший с саблей в руке Воротынский — растрепанный, окровавленный, оскаленный. Воевода, разгоряченный побоищем, бросил безумный взгляд на Ивана и, не дожидаясь приказа, взмахнул саблей.
Но прежде, чем седая голова дерзкого иерея успела бы отведать воеводиного клинка — случилось невероятное.
— Прочь! — крикнул вдруг Сильвестр, обернувшись к воеводе.
Воротынский замер с занесенной саблей.
— Пошел вон, шелудивый пес! — иерей топнул ногой, глядя на ретивого воеводу.
Тот, побледнев, отступил на шаг, безвольно опустил руку с оружием, заморгал часто и вдруг попятился.

Сильвестр повернулся к Ивану.
— Остановись! Отзови слуг — всех назад!
Вот от кого лилась настоящая сильная воля. Куда там медвежьему тупому упрямству или царской неумолимой ярости!

Иван, не осознавая, почему подчиняется дерзкому старику, сунул руку за пазуху, нащупал потайной кишень и разжал пальцы. Фигурка выскользнула, улеглась в укромной темноте.
Отыскав взглядом воеводу — тот растерянно стоял возле крыльца, — царь приказал уводить войско.

Стрельцам сыграли отход. Измочаленные, окровавленные, они поспешно выбирались из толпы, кидая бешеные взгляды, держа из последних сил оружие наготове, но толпа смиренно расступалась, оттаскивала в стороны неживых, поднимала раненых.
Присмиревшего Ерему ухватили за обрывок цепи. Замотали ему морду и потащили обратно в зверинец.
Взоры всех собравшихся во дворе устремились на царя.

Иван уже успокоил нутряную дрожь, совладав со звериной натурой окончательно, повернулся к народу. Вытер рукавом лицо, вдохнул знойный воздух и выкрикнул со ступеней крыльца:
— Слушайте слово царя! Я, государь-венценосец, прощаю вашу смуту! Верю — по неразумию поддались наущению. Прощаю и тех, кто в зачинщиках усердствовал. Ступайте с миром! У нас общая беда, нам с ней сообща и ладить. Всем погорельцам, кто малоимущий и немощный, будет государева помощь из казны.
— А есть ли она, казна?.. — крикнул было из толпы самый ретивый, неуемный, но его быстро одернули, угомонили затрещиной.
Иван пожал плечами:
— Не тот город Москва, чтобы от пожара оскудеть и не подняться. Прав ли я?
Толпа снова потянула шапки долой, закрестилась, колыхаясь в поклонах:
— Истинно так, надежа-царь!

Народ, дивясь словам царя, принялся расходиться. Постанывая и охая, толпа принялась вытекать со двора, мимо сломанных ворот и бездвижных тел. Засновали дворовые, растаскивая искалеченных и убитых. Им на помощь поспешили стрельцы.
Иван повернулся к дерзкому старику. Взглянул в его удивительные глаза — под нависшими седыми кустами бровей ярким разноцветьем горели зеленый и голубой огоньки.

Сильвестр, ничуть не смущаясь царского взора, стоял прямо, держа у груди Писание.
— Пройди со мной во дворец, — сухо обронил Иван, покидая крыльцо.
Старик послушно засеменил следом под пристальными взглядами придворных…