Михаил Семенович медлил. Медлил идти, медлил возвращаться, медлил со всем, словно изнанка того Миши, что бежал сломя голову, вбирая и отыскивая, ломая, натыкаясь на стулья, папину ногу или деревянную песочницу чуть видную из земли. Михаил Семенович тяжело ступая, цеплялся за любую возможность повременить, оттянуть момент возвращения домой и стремился стать частью кипучей жизни, что вываливалась из дверей магазинов и кафе и, казалось, билась, упрямо минуя полысевшего школьного учителя.
Каждый день он проделывал привычный до оскомины путь со школы, дорога умащенная снежной грязью, между пыльных витрин магазинов с выцветшей лазурной рекламой, забором и сутулой фигурой учителя в отражении стоящих машин, все было обычным, вне зависимости от сезона. Когда-то росли тополя, сейчас же пни, да черные сырые культи из земли с натужно выбившимися из них ветвями.
В детстве была охота, прутья и камни, новые дворы как неисследованные земли, шалаши скрытые от родительских глаз в листве, насыщение от буйного дня и теплая усталость в холодной и свежевыстиранной постели. На родительский вопрос — кем бы ты хотел стать? — неизменный ответ: путешественником!
Михаил Семенович родился и вырос в городе Краснореченск, здесь же и работал, окончил педагогический техникум, когда-то женился. В других странах он не был, лишь помнил сухое: «В Батуми проживало…», или резиновое: «Уральские горы имеют протяженность…», и всегда эти факты оканчивались вопросом: Сколько? Каково? Какова? Такие вопросы и сам ставил перед собой, но чаще других сквозило «Почему?», почему он, а не я, почему человек переплывает реку за 10 секунд, а он не может даже раздеться за это время, чтобы нырнуть, почему кто-то имеет все, когда сам он имеет разрозненные части жизни, в сложении которых, не образуется сумма долгожданного счастья о котором столько говорят. И казалось, что вся жизнь, как маленькая вагонетка навьюченная килограммами жизненных сил катилась с равномерной скоростью под уклон. За сколько вагонетка достигнет конца?
С женой Светой познакомились, почти что, случайно, каждому минуло 25, вредных привычек не имели, если только не внутренняя тяга ее организма к росту вширь. Но тогда, и это казалось мелочью, так как сгораемые собственным одиночеством люди чаще других начинают видеть во встречах судьбоносные знаки, соединять то, что на первый взгляд разнится, и вот их тела замыкаются в пространстве и тогда в одночасье изменяется все, и ветер внезапно задувший в спину, и потянувшаяся вслед песня: «Ты никому меня не отдавай», и вот уже по рельсами, вдогонку, звонко несется рифма — трамвай.
Прошло 17 лет и ничего уже не осталась, шелуха и скорлупки, трамваи скрипели пыльными рессорами на поворотах, расхлябалась музыка — хрипели басы, появились восточные нотки. Каждый день он мыслил о переезде, что куда-то надо было ступить, чтобы что-то отнесло и прибило к берегу, в лодку ли, на льдине, но он не встал, не почуял вовремя смыкающиеся на собственной шее тиски. И так до гробовой доски: родился, пожил, дожил, и никаких восклицательных знаков и выделенных фраз, о событиях, которые опередили бы будущее. О таких не снимают фильмы, не пишут рассказы, такие умирают тихо, окруженные пластиковым цветником с сухим текстом — от коллег.
Уже подходя к дому, почуял запах свежесваренных щей, и тут же моргнула мысль о еде, что неплохо было бы съесть котлет с укропом с разварившимися золотистыми картошинами, а можно в мундире, и так, чтобы с лопнувшей шкуркой, костровой и чуть пригоревшей, словно поход, словно лес.
Долго снимал ботинки, замечая темные и жирные следы от грязи на месте светиных сапог. Другие жены моют, его же — гадит, пачкает и делает его жизнь до нельзя мучительной и мерзкой. Зеркало в отпечатках, рукав ее пальто оттопырен словно заимела третью руку. Вон и сама, выклячивая знакомый зад трудится над плитой тряся телом как холодец. Посмотрела в коридор — пришел,  кольцо розовой складки проступило на шее от повернутой вбок головы. И когда он стал таким наблюдательным? Почему же раньше, в самом зачатке их совместной жизни он не заметил жутких, словно обнажившихся костей, деталей, что насмешливо маячат, погружая его в еще больший водоворот нелюбви и безнадежности.
На ужин на столе ждала большая эмалированная миска с темной сваренной в кожуре картошкой. Михаил Семенович от совпадения присел, забыл о ненависти, минуя размышления, завороженно всматривался в глыбистый пар поднимающийся от блюда. Радость охватила его, он ел, обжигая тонкие губы чуть сухой и рассыпчатой мякотью, отмечая легкость с которой сползает с картошины горьковатая кожура, и как здорово она липнет на пальцах.
Света загородила собой весь кухонный гарнитур, и даже этот круп не мог расстроить его от приятных накативших ощущений.
— А ты знаешь, что Димка с Николаем собрались на охоту?
— Да ну! — опомнился Михаил Семенович.
— Ну. Я тебе что говорю. Еще спросила Николая, что моего-то не берете с собой?
— А он что?
— Да, сказал, что это опробовать, а поедете вы на выходных. Но как-то все равно нехорошо, ты на работе, а они там по лесам.
И даже это событие не обеспокоило его. Во сне он сладко подремывал, положив ружье на обсохшую траву, разомлев от голосов охотников, от искр, что ярким трескучим роем вскидывались из костра. Иногда он просыпался и заглядывал в звездную круговерть открытого осеннего неба. Звериная туша лежала чуть поодаль, освещенная с одного бока. Ему была сладко, но что-то жуткое было в пойманном звере. В безволосых чертах угадывалось привычное и знакомое, то ли выкатившийся омертвелый пуп, то ли след белья прочерченный по рыхлым и мягким бедрам. Но он дремал, и ноги его не силясь окрепнуть лежали уминая пригретую чуть влажную траву.


Михаил Семенович водил взглядом по медным от солнца макушкам ребят. Было тихо, лишь изредка шелестели тетради, да носовые сопливые шмыги возникали, то с первой, то с последней парты. За окном пригрелись пара голубей, серые и замаранные, как обувные щетки, заглядывали в класс.
— Так. Записываем задачу. — не выдержав тишины Михаил Семенович встал. — Два охотника двигались на встречу друг другу. Один охотник двигался со скоростью 70 метров в минуту, второй — неизвестно. Известно, что оба охотника остановились на расстоянии 10 метров друг от друга. Определите, с какой скоростью двигался второй охотник, если учесть, что первоначальное расстояние между охотниками было 1250 метров. Записали?
Михаил Семенович представлял, как Николай Алексеевич с Димкой двигались на встречу друг другу. Какое счастье на их лицах, как пахнут их одежды, сыростью и потом, как заполняются легкие лесным влажным воздухом, а какой треск оставляют их крепкие сапоги. «Рюмашку бы сейчас» — грустно подумал Михаил Семенович. Оставалось еще 5 уроков. Но рюмашку бы сейчас, холодную, с изморосью, чтоб как вода с обжигающей горечью, словно бутон раскрылась внутри. До выходных 4 дня, а невмоготу уже сейчас. И эти два голубя, что снуют у школьного окна и издевательски смотрят: «хочешь Миша на охоту?».
Над Михаилом Семеновичем смеялись. Учителя одергивали ребят, пресекали любые попытки навязать новое прозвище низкорослой и сухой фигуре математика, но запоминали, бережно доносили «к чаю» до учительской — всем было смешно. Но поводов для смеха и без этого было много, и как он ходит оттопырив правую ладонь, остановится, поглядит в окно, заговорит с кем-то и дальше, словно нравоучает, и как плечи покрывались рассыпчатой неприятной перхотью, и как он сидит, обнажив волосатые розовые ноги с отпечатками резинки от спущенных носков — охотник! Нет, вы подумаете! Еще и охотник. Картины рисовались одна другой хлеще, как он, обтянутый пулеметной лентой… или не так, как он деловито берет помповое ружье, перезаряжает одной рукой… А вспомнить хотя бы, как географ Петр Николаевич встает перед открытой дверью, заполняя собой весь проход, якобы увлеченный разговором, когда как Михаил Семенович судорожно пытается проскочить, или как в шутку спрячет классный журнал, так что бедный учитель, нервно фыркая, панически перебирает учительские полки по нескольку раз, выдергивая ненужное — и это забавляло.
После урока позвали к телефону. Звонила Света. Голос в трубке был визглив и членоразделен, отчего сразу же опустилось сердце.
— Миша. Наконец-то! Который час звоню, никто не берет. Колька в больнице. Говорят стрельнул в него Дима.
— Как?
— Ничего не знаю. Люба звонила, говорит пол головы снесло, ее не пускают.
— Да как так? Дима? Кто стрелял-то?
— Ага. Он-он. Говорят в зарослях попутали друг друга. Одному в голову, другой так — царапины.

В эту ночь он не спал, оставил жену досыпать, а сам оделся и аккуратно захлопнул за собой дверь. По краям дороги белели валуны свалявшегося снега, фонари в этой части района не горели, и снег и луна, да аккуратно проезжающие машины освещали улицу от темного до ярко-жгучего. Витиеватые словно вены автомобильные борозды леденели и сочились, но не терялись из виду даже в самую глухую ночь.
У самого края, где чернело пятно небольшого и запущенного горсада, стояла череда деревянных домов с мутной краской и с сальными потёками с крыш. В одном — кафе, небольшая коробка, чуть больше купе, с пластиковыми столами и пластиковой обивкой, напоминавшее ванную эмаль. Людей, как обычно, до кучи, низко опустившиеся головы едва ли не падали на стол.
В эту ночь он пил пиво с горьким спиртовым вкусом. Все его тело, казалось, влезало в граненую посудину, отмачивалось и снова превращалось в Михаила Семеновича, но уже воздушного и всесильного, румяного и молодого. Он закрывал глаза, крепко обхватив край стола, чуть двигался в такт внутренней и нарастающей силе. Темный комок задышал внутри, согрел, расправил кожные морщины, напряг мышцы, давая прочувствовать то, что успело утратить гибкость и молодость. 
Он проживал со Светой уже 15 лет, работал учителем все 20. Никаких странствий, никаких подвигов и открытий. Земля представлялась плоской и суженной до размеров пути из школы до дома. Но тут — событие, и логика произошедшего в том, что Михаил Семенович желавший перемен, наконец, сумел сотворить невиданное по масштабам событие. Если бы не он, жизнь была бы все также лишена вкуса и цвета, не проснулись бы те мистические свойства зависимости, когда предметы не имеющие родства, оказываются сводными, близкими и однокоренными. Дожить до 40 и понять, что твои возможности безграничны — чуть запоздалое, но счастье.
Задача вызвала последствия, ведь мысли, говорят, материализуются, достаточно только желать, а он желал, желал знакомиться и отдаваться, придаваться странствиям и смеху, шепоту и крику, сполохам страсти и грозовым вспышкам охотничьих ружей, жарким поцелуям под луной, да черт с ней с луной, пусть будет сырник лениво и по-весеннему растянувшийся на сковороде, и тогда поцелуи хороши, и нежные лучи сквозь алоэ и графин с водою там же. Или в путешествие, набить под завязку пыльные и атрофированные чемоданы, уехать, бежать хоть куда. Избавиться от Светы и бежать, перевернуть все с ног на голову.
И вот Михаил Семенович уже не он, а Миша, выбежавший на улицу и ловко перескочивший пару сверкнувших луж. И туда, к дому, словно мальчик, словно и не было тех мучений, словно жизнь вдруг подмигнула уютным цветочным глазом в пролетевшем мимо Михаила Семеновича окне.

Тонкая, едва видимая струйка мела текла по доске, когда Михаил Семенович со слюнявыми наростами в уголках рта, усердно писал очередную задачу. В последнее время, он проявлял крайнюю раздражительность, вены на лице взбучились, желваки истошно работали. Ученики некогда безумствовавшие, замолчали, а некоторые и вовсе перестали появляться на уроках.
Задачи, написанные Михаилом Семеновичем не найти в учебнике, мастерство, выработанное за долгие годы преподавания позволяли в легкую переносить идеи из головы и шифровать их в формулы и вопросы: Сколько? Почему? И как?
Он писал, что по условиям из женщины, массой 93 килограмма, откачали 75 процентов крови, а в человеке массой 50 килограмм имеет 4 литра крови. Сколько крови потеряла женщина?
Домой он прибегал, и каждый раз оказывалось, что Света была жива, крепко храпела, переворачивалась с одного на другой бок, путалась в покрывале, открывая бледно-розовую полоску трусов. И позже, чуть-чуть отойдя от вечернего сна была бодра, искала «вкусненькое» и с удовольствием пересказывала ему свои полные подробностей удушливые сны, от которых накатывала тошнота, и липкое ощущение нетерпения обволакивало все его тело. 
Михаил Семенович тупел, зверел, громко лязгал посудой, крепко водил ножом по обнаженному от еды нутру тарелки. И каждый раз он удерживался, чтобы этот нож не всадить в крупное лицо, но с мелкими, словно когда-то из-за лени не выточенными деталями. Потом прищуривался, силясь объять полную фигуру характерных животных особенностей — с дурным запахом и с бурлением кишечника по ночам, с привычками, словно звериные метки: сложенные штабелями желтые ушные палки на краю ванны, нестертые мазки с эмалированного жерла унитаза, залитая в раковине посуда, напоминавший перебродивший компот с остатками круп и новообразований в виде пенки. А как она ходила! Как она ходила! После сна, внезапно встревоженная с высоким клоком крашенной шерсти, она шла раскачиваемая всеми ветрами, прикладываясь к стенке, сбрасывая на ходу тапки и остановившись, подолгу набрасывала их на огрубевшие и когтистые задние лапы.
Брезгливо и удушливо находится рядом.
Задачи на доске не действовали, от этого  Михаил Семенович с каждым днем разуверялся в действенности своей силы, и случай явившимся поначалу прямым доказательством дара, посланного, чтобы стереть все набежавшие обиды и злоключения, не деле же оказывалось мелким, ничтожный и глупым совпадением, отчего чуть не свел с ума и так пакостно вселил надежду. Ничего не менялось. Медлительность с какой Михаил Семенович проделывал последние шаги, казалось решившему застать жену с любовником, была напрасной, как не аккуратно претворял он дверь в спальню, как не прислушивался к тяжелому и прелому дыханию, не всматривался в кабанью морду жены, отчего стекла очков запотевали и скользили по носу, норовя юркнуть в приоткрытую пасть.
Он не спал, отказался от еды, говорил с собой, блуждая по комнате, где сам того не зная, успел начертить невидимый круг из шагов. Иногда бросался проверить ружье, подолгу и трепетно сжимал холодеющую в руках сталь. Тяжесть вызывала улыбку, надежность механизмов — счастье. Уверенный в собственный силе, он прислушивался к застенным шагам жены. В его голове громоздились сладкие видения свободы, как он Миша, Михаил Семенович Тараскин необычайно помолодевший, с ясным и хладнокровным взглядом несется вниз по сыпучему склону, скидывая на ходу брюки, ботинки, бросается в воду и переплывает реку за 10 секунд. Или он, все тот же, обновленный, идет средь леса, отводя могучей рукой ветви, нагибая тщедушные кусты, его тяжелое дыхание оглашает всех зверей в округе, заставляя прятаться, задолго до появления самого героя. Иль утром, когда все наполняется мутными очертаниями, когда предметы словно в дымке источают холод утреннего леса, когда ссохшийся старый дуб, словно громоздкое пианино, с еле видными царапинами «Заря» отражает еще не успевшие зарумянится предрассветные часы. Воздух не колеблется, пыль неторопливо парит в утренних лучах, пробивающиеся чрез густую листву занавесок, Михаил Семенович ждет, притаившись в тесной рытвине. Между ним и зверем проходит коридор длинною в 5 метров. Он знал, что молодой секач проходит расстояние в пять метров с предельной скоростью. Будильник прозвенит ровно в 7. А значит зверь после крепкого сна начнет ломиться в поисках кормежки и будет на месте ровно через 13 минут.
Охотник притаился. Он знал, что терпение и бесстрашие в охоте на кабана — являются важным условием победы. Необходимо помнить, что бить надо точно, под левую лопатку, так удар имеет все шансы достать сердце. Нельзя ни на секунду забывать, что подранок может быть смертельно опасен. Схорониться, замереть вповалку, не издавая ни звука, пока зазевавшийся охотник потеряет бдительность и подойдет межевать молчаливого зверя. Необходимо добить, убить, раскромсать тушу, прежде чем вепрь нанесет свой смертельный удар. Охотник — царь зверей, вершитель и творец, с холодной головой и безупречным сердцем. Он бьет, прокалывая левое легкое, хриплый и переливчатый горловой звук разносится из открытой форточки по улице Советской, где Михаил Семенович Тараскин, 1966 года, уроженец города Краснореченск, проживал с женой Светланой Григорьевной Тараскиной, уроженкой поселка Нежинск, 1967 года рождения. Сколько потребуется сил Светлане, чтобы выжить, если по условиям масса ее тела составляет 93 килограмма.