Мне всегда становится неуютно, когда вспоминаю тот помятый листок. Обыкновенный листок, исписанный сверху донизу мелким почерком. Это мой листок, и это мой почерк, но писал его не я. Не мог я такое написать, особенно про свою жену. Вот я смотрю на нее и понимаю, что люблю. Не могу не любить. Текст же в листке говорит об обратном. И он не просто говорит, он советует, что и как нужно сделать, чтобы наша любовь была неразлучной.
Трещина в наших отношениях появилась, наверное, давно, я просто этого не замечал. Мне казалось, что это все ссоры, недомолвки – обычное дело, которое случается в каждой семье. Свете так не казалось. Она помнила все до мельчайших деталей: каждое грубое слово, мимолетное замечание, слабость. Помнила и анализировала. Анализировала и сопоставляла. Сопоставляла и делала выводы. Как вы понимаете, эти выводы были не в мою пользу. Из заурядного неудачника, в ее глазах, я превращался: в жирную рохлю, неуемного алкоголика, мужчину без амбиций и друзей.
Наверняка во всем перечисленном есть доля правды. Возможно, все сказанное – правда. Я же был упрям и соглашался только на роль неудачника. Так проще, наверное. Говорят, что с годами семейной жизни обыденность вытесняет все чувства. Это правда, только у нас обыденность заправлена еще и взаимным раздражением. С годами начинает раздражать все: походка, голос, привычки (это вообще отдельная тема). С чем-то приходиться мириться, а что-то не дает покоя, цепляя мелкими, ржавыми крючками за тело и раздирая его на части. Так и появился на свет мой помятый листок, где описаны все привычки Светы, которые выводят меня из себя. И напротив каждого пункта другая, более уверенная в себе рука дописала, что необходимо сделать, чтобы исправить эту привычку. Слава богу, что это список не видела моя мама, иначе мне досталось бы под первое число. Зато этот список увидела Света и с тех пор все пошло окончательно наперекосяк. Я не могу здесь написать ее слова, потому что боюсь ее так же, как свою маму. Но это были плохие слова. И они расстроили меня. Мы крепко поругались тогда: били посуду, кричали друг на друга. Мне было очень больно.
Когда соседи вызвали полицию, я встретил их уже успокоенным. Ведь все прошло так просто. Нужно было всего лишь довериться своим инстинктам, и нужные ответы нашлись сами собой. Эгей, не думайте, что я Эйнштейн. Я всего лишь неудачник: немного нудный, немного скучный. Но у меня есть мой листок, и он мой настоящий друг. Пока полиция звонила в дверь, я дрожащими руками читал те уверенные слова, которые дарили мне ответы.
Глубоко вздохнуть и резко выдохнуть. Раз. Ударить себя по щекам. Два. Посмотреть в зеркало и жалостливо улыбнуться. Три.
Второй, и сразу третий звонок. Требовательный стук в дверь. Внимание, занавес открывается!
Дверь я открывал уже готовым к встрече незваных гостей.
- Здравствуйте, мы из полиции. Разрешите войти?
- Ну конечно, извините за беспорядок, я тут с женой дерусь.
- Вы серьезно?! Соседям мешают ваши крики, они волнуются за вашу Свету.
За их спинами проскочила голова ненавистной соседки, вечно сующей нос в чужие дела. Она хотела крови! Ей нужны были подробности, чтобы потом вечерами смаковать их с соседками, добавляя и сгущая краски. Ей нужна была жертва, и она ее получила.
Я виновато шмыгнул носом, поправляя разорванную майку. На левой ноге чудом сохранился приспущенный носок. Губа напухла, правое ухо горит, на голове взъерошены волосы. Смотрите на меня – я законченный неудачник, которого по вечерам лупит его собственная жена. 
- Да, да, это моя жена. Я тоже за нее волнуюсь, но мне кажется, что с ней сейчас все в порядке.
Лейтенант с сомнением осмотрел стену с разодранными обоями и разбитым зеркалом.
- Да, что же вы стоите на пороге? Проходите, вы, наверное, хотите осмотреть все комнаты?
Я был по-настоящему жалок. Каждую минуту всхлипывал и подтягивал сползающие спортивные штаны.
- Осмотрим. Конечно, осмотрим, – младший сержант перекинул автомат за спину и собрался пройти в большую комнату, но лейтенант его остановил. - Подожди. А что с женой?
- С женой все хорошо. Она накричалась, напилась успокоительного и сейчас отдыхает.
( В коридоре действительно стоял запах лекарств, ведь мы разбили все, в том числе и мамину аптечку). И теперь у меня проблемы.
- Какие? – взгляд лейтенанта был цепким, он смотрел на меня в упор, и отпираться было бесполезно.
- Изменил я ей, понимаете. А она узнала, – слова давались тяжело, в горле, словно ком застрял, – теперь, вот воюем.
- Давай я схожу и посмотрю, - сержанту все натерпелось пойти в нашу спальню.
- Нет, - сказал лейтенант, - мы туда не пойдем. Пусть они сами разбираются.
- А если он ей голову свернул? – не унимался сержант.
- Он такой, он может, - начала подвывать соседка на заднем плане. – На прошлой неделе мне лампочку возле квартиры разбил.
- Ты свернул голову своей жене? – грозно спросил меня лейтенант, но в уголках глаз уже забегали озорные искорки.
- Хотел, - честно признался я, - но она у меня знаешь какая. Сильная!
- У меня такая же, - тихо сказал лейтенант и быстро захлопнул за собой дверь, чтобы не передумать.
Я обреченно вздохнул, неожиданно стало тяжело внизу живота. Еле сдерживаясь, побежал в туалет, наступая на осколки тарелок и тихо подвывая. Так резко мне хотелось в туалет, наверное, в классе пятом. Или чуть-чуть позже. Тогда меня поджидали в подворотне трое, решив узнать, почему я гуляю именно со Светкой.  Да, было веселое время. А сейчас мне почему-то не до смеха.
Этой ночью мне не снилось снов. Я был пустым, словно хрустальный шар, весящий в маминой прихожей. Я крутился всю ночь в мокрой постели, а утром, на удивление, проснулся свежий и бодрый. Скинул с себя холодную ногу Светки, потянулся и побрел в ванную бриться. Под ногами все хрустели осколки вчерашних побоищ, но я решил убрать их потом. Время у меня еще есть. Ведь теперь в этой квартире всегда будет тишина.

Вместе мы или все же раздельно?
И кровать тех границ полоса,
где все просто и все предельно.
Это ты? А в ответ тишина.

Эти строчки пришли в голову из далекого детства. Я писал Светке стихи, мы гуляли долгими, холодными вечерами, не замечая колючего мороза.
Время не хотело останавливаться, и день бежал вперед своим ходом. Вот я уже стою одетый перед дверями лифта. Лампочка в кабине мигала как-то по-особенному. Заходить внутрь почему-то совсем расхотелось. В ней стоял Григорий Иванович, наш местный сумасшедший, по большому счету добрый и приветливый старичок.
Я потер побритые щеки, поправил сбившийся на бок галстук и шагнул в будущее.
С десятого до первого этажа ехать секунд двадцать-тридцать, не больше.
Григорий Иванович успел надоесть раньше.
- Вчера был на конгрессе Земли, - торжественно произнес он, - меня опять назначили председателем.
- Поздравляю, - сухо сказал я.
Лифт по-старчески дрожал и продолжал ехать, а Григорий Иванович продолжал говорить.
- Мне доложили, что ты все еще любишь свою жену.
- Кто доложил?
Он поднял сухой палец вверх и в этот момент, наконец, открылись двери на первом этаже.
- Из космоса доложили, - его улыбка начала меня раздражать, - так это правда?
- Правда, я ее очень любил. Люблю, - поправил сам себя, но сумасшедший старичок уже выходил из кабинки с видом охотника, поймавшего добычу.
- Они все видят, - сказал он вместо прощания и тихо исчез, - помни об этом.
Сука, такой вот хороший день начинал портиться прямо на глазах. А ведь еще столько нужно было успеть. И только забегая в вагон метро, я неожиданно вспомнил, что сегодня уже вторник.

Одиночество в силе наткнуться
на такую большую кровать.
Левый край опять встрепенулся,
правый вновь завалился спать.
 
Вторник для меня навсегда особый день. В этот день я прихожу в гости к маме. Это целый ритуал, над которым всегда смеялась моя Светка. После работы я забежал в магазин, чтобы купить краски. Мама давно хотела перекрасить обои в прихожей. Да и неприятные запахи тоже нужно было чем-то перебить. Мама давно болела, годами не выходила из квартиры, и мне приходилось обслуживать ее и заботиться  ней.
Ключ поворачивался нехотя, и мне пришлось надавить коленкой на дверь. Тяжелый кулек нехотя порвался. Банки с краской покатились по полу. В квартиру я пробрался словно неумелый вор. Мама лежала  на кровати, сложив руки на груди. Телевизор тихо шумел. Видимо, я забыл его выключить прошлый раз.
- Как у тебя дела? – спросил я маму и аккуратно поправил ее прическу.
Она смотрела вперед, бездумно рассматривая картину из телевизора.
- Соседи не беспокоят? На запахи не жалуются?
Она молчала. Я сел на табурет возле нее и мы молчали вместе, думая каждый о своем. Потом, я тихо прошелся по квартире, проверяя все ли на месте.
Пахло нестерпимо, даже для меня. Запах разлагающейся плоти заглушить было невозможно, но вывозить маму из дома, откровенно говоря, боялся.
Поэтому, взял из ванной старый, пластиковый тазик и вылил в нее две банки злобной голубой краски.
Поработав около часа, я создал иллюзию начатого ремонта. Наши краски не подвели, пахли сурово и агрессивно.
Уже уходя, я чертыхнулся и вернулся на кухню. Мой любимый молоток стоял все так же у стенки. И мне кажется, он мог скоро опять понадобиться.
Из комнаты послышался какой-то шум.
- Ты что-то сказала?
Но, это просто упала ее одеревеневшая рука с груди на пол.
Я всегда боялся, что она ушла от меня не навсегда. Осталась призраком в этой квартире и ходит из угла в угол, ожидая, когда же опять наступит ненавистный вторник. Вот и сейчас, поправляя ее руку, я увидел какую-то тень в окне.
Отдернул штору, но это лишь ворон сел на подоконник и посмотрел на меня одним черным глазом.
- Ты знаешь, мы со Светкой помирились, - я снова повернулся к маме.
Она смотрела в телевизор, сжав губы в кривой усмешке.
- Смейся, смейся. Я победил ее, как победил тебя. Вот такой вот неудачник, твою мать.
Надоедливый ворон не хотел улетать с окна. Я плотно задернул штору и подошел к ней.
Выражение лица мамы мне не нравилось. Даже в своей смерти и гниении она сохранила какую-то власть надо мной.
У меня все поплыло перед глазами и стало трудно дышать.
- Что ты смеешься надо мной? Хватит! Отвернись! – кричал я, выплескивая накопившуюся боль наружу. Ты думаешь, это я прихожу к тебе? Это ты приходишь ко мне!
Вторник давно уже стал нашим обоюдным днем.
-  И перестань таращиться в телевизор! – Молоток разбил экран, и сразу стало нестерпимо тихо и страшно. – Глаза испортишь!
Я положил молоток в свой портфель и аккуратно вышел из квартиры.
Хрустальный шар в комнате медленно закрутился, бросая нелепые отблески на стены и шторы. Вдруг в одной плоскости шара промелькнуло вытянутое, испуганное лицо. На кухне зазвенела и разбилась любимая мамина чашка. В шкафу кто-то нервно хохотнул.

Всегда вместе, но только по краю.
Слева я, ну а справа ты.
Вместе мы? Я не знаю, не знаю.
На стекле от луны лишь следы.

Этой ночью я спал плохо. Руки Светки постоянно мешали мне, и я злобно их откидывал прочь. Но хуже всего было то,  что Григорий Иванович появился в моем сне, подобно вирусу. Он выскакивал из темных углов, выглядывал с окон, сваливался с ближайших деревьев. В общем, докучал, как только мог. Его улыбка раздражала и пугала меня. Я отмахивался от него молотком, но он только беззлобно повторял:
-  Все про тебя знаю! Все!
- Ничего ты не знаешь, ты же сумасшедший! – кричал я, не в силах сдержать свой гнев.
- Мне все из космоса доложили! Ты убил ее! Убииииил…., – голос его становился все тоньше и тоньше.
Я прихлопнул комара на своей щеке, двинул со злости Светку и встал с кровати. Запах в квартире становился все более резким, и я понял, что мое время здесь подходит к концу. Тело Светки уже задубело и стало покрываться пока едва различимыми трупными пятнами, предвестниками скорого разложения. Я подошел к окну и посмотрел на небо. Вот он космос, как на ладони. Приветливые звезды хмурились в покрывале темных туч, а огромная белая луна светила ярко из открывшегося куска неба.
«Я в окне и она в окне», - с горечью подумал я, - «и самое главное – вокруг никаких летающих сумасшедших».
- Пора наведаться кое к кому в гости, - сказал я уже вслух и прихлопнул еще одного комара у себя на шее.
Светку эти кровопийцы уже игнорировали, а на мне отрывались за двоих. Луна последний раз весело подмигнула и скрылась в грустных тучах.
- Пора, уже совсем пора, - дверь за мной захлопнулась с тоскливым скрипом.
Шел третий час ночи. Что самое смешное, сумасшедший явно ждал меня. Его дверь была не закрыта, не смотря на столь поздний час. Он сидел спиной к входу в комнату, в кресле- качалке и читал вслух стихи, изредка посматривая в помятый листок.
Я непроизвольно вздрогнул, так его листок был похож на мой, тайный и ненаглядный.

Вместе крутятся две планеты,
две надежды, комет двух хвосты.
Есть вопросы, но больше ответов.
Где же ты? Где я, а где ты?
 
- Это же ты написал, - спросил он у меня, улыбаясь своей беззлобной улыбкой, - забыл уже?
Его нос слетел первый, но Григорий Иванович остался стаять на месте. Второй удар проломил висок, а третий превратил губы в кровавую кашу.
- Ну что же ты остановился? Бей, - уверенно сказал он мне.
И я ударил, снова, а потом снова и снова. Уже не было видно глаз, но Григорий Иванович стоял не падая. Голова его моталась из стороны в сторону, словно боксерская груша. У меня уже устала рука, пальцы немели, но я продолжал бить.
Проснулся я от собственного крика. Возле меня не было никакого Григория Ивановича, не было Светки и молотка. Руку свело, и пальцы болели нестерпимо. Я поднял ее над мокрым одеялом и при свете луны увидел, что она вся синяя. Да, бил я долго. С трудом поднялся - тело ныло, боль отдавалась по всей правой стороне. На столе лежал помятый листок бумаги. Мне не хотелось, но я протянул руки и взял его. Это были старые стихи, написанные Светке еще до наших первых, настоящих сор.

И кровать, как вселенная снизу,
приютила две схожих судьбы.

Через забытые строчки другой, более уверенный почерк написал всего три слова.
Рука не хочет меня слушаться, когда я пытаюсь ущипнуть себя. Не хочет, но и я не хочу верить тому, что там написано.
«Ты уже мертв!»
Нет, нет! Не может быть!

Левый край, я лежу на карнизе.
Правый край – все твои мечты.

Нет, нет!
Сзади послышался тихий скрип открываемого шкафа. Холодная, костлявая рука опустилась на мое плечо и я непроизвольно замер. Неожиданно стало тяжело внизу живота.
Мама, как же мне страшно!
Представление окончилось, все участники лежат на полу, только одинокая бледная фигура главного героя качается из стороны в сторону в пустой квартире. Или это его кто-то качает? В зале стоит гробовая тишина, не слышно даже смеха сумасшедшего старика. Занавес медленно закрывается, тяжелым полотном отрезая от зрителя луну, окно и этот помятый листок.
Теперь уже точно конец.