Ладно, напишу и я чего-нибудь, может, выложит Удав мою нетленку.
Сразу хочу предупредить некоторых скептично настроенных  втыкателей, что лавры писателя никогда не будут жать мою бестолковую голову, но хоть раз в жизни надо всё попробовать, считаю. Если  это законно и нравственно. Поэтому перевоспитывать меня, пожалуйста, не надо.  Перевоспитывать для того, чтобы я стала талантливой и грамотной. Не стану. Но увидеть свое творение шедевральное на развороте любимого сайта очень хочется.
Я предполагаю, что меня захлестнут эмоции, сродни тем, когда я читала в школьной стенгазете свой корявый стишок про лето.
«Лето-лето, где ты, где ты
В красно платьишко одето
Ты когда опять придешь?
Ты меня с собой возьмешь?»

Помню, когда зашла в класс, на доске кто- то написал зеленым мелом. «Наташка, лето наступает 1 июня. Учи уроки, дурррррра!». Именно много букв «рэ» в слове. Запомнилось именно это почему то. Мало что помню, а вот это «дуррррра» в ответ на мой гениальный стишок никогда не забуду.
Вы, наверное, поняли, что все дело в знаках препинания, надо было не знак вопроса, а запятую ставить. А так получилось глупо, что я, будто бы,  спрашиваю у лета, когда же оно придет, а я ж сама не знаю.
Хотя, если разобраться, это была простая человеческая зависть, а если хотите, то даже классовая ненависть. Если бы гениальный стишок написала не я, а, допустим,  девочка с окраины, у которой папа алкоголик, а мама прачка, то никто бы слова не сказал. А у меня мама домохозяйка, а папа директор градообразующего завода. Ненавижу отца за то, что отдал меня в обычную массовую городскую школу, а не в Англию, например. Он ведь мог. Но сам он из пролетариев, выбился в олигархи, и строил из себя всю жизнь этакого справедливого. А я уж натерпелась в массовой школе от одноклассников.
Мы держались вместе с мальчиком одним, помню, его Вадимом звали, и мама у него была директором плодоовощной базы, а папа директором строительного  училища. И мы с Вадимом как два бельма на пролетарском глазу. А если хорошо подумать, то, какие наши родители богачи? Тоже из голодранцев. Но разве это объяснишь быдлу? В общем, детство у меня было не сахар, но я не об этом, собственно.

Хочу рассказать странную историю, память о которой храню много лет, но всегда боялась рассказать ее вслух, доверить кому-то. То есть, я, конечно, пыталась рассказать, но…

Я была не единственным свидетелем этой истории, но где те люди, которые были тогда рядом со мной, я не знаю. Может, и в живых кого нет, а может и всех. Не знаю. А чего не знаю, того утверждать не буду.
Мне  казалось, что если рассказать, выговориться, то случиться что - то страшное. И я же делала попытки, как я уже говорила.
Первый раз, когда я хотела доверить подружке эту жуткую тайну, у неё стала молниеносно надуваться верхняя губа, сразу же после моих слов: « Оля, хочешь, я расскажу тебе о страшной тайне?».  Как будто укусила оса или овод, и прямо на моих глазах губа  стала увеличиваться в размерах. Тогда еще про ботокс мало кто знал, но примерно так, наверное, и надуваются губы после ботокса. Подружка испугалась, глаза выпучила. Я закричала «Оля, Оля, что с тобой?».  Когда она показала губу врачу, ей сказали, что это аллергия на что- то цитрусовое, или на шоколад. «Девочка, что ты ела, вспоминай?». А я- то знаю, что ничего она не ела в тот момент. Но попробуй врачам докажи.
Я тогда еще никак не связала желание поделиться страшной тайной с внезапным надуванием губы.

Вторая попытка была еще кошмарнее. Я сидела в обнимку со своим любимым человеком. Он был старше меня лет на десять, точно не помню. Я тогда гордилась этим. Девчонки бегали с сопливыми юнцами, одногодками, или парнями, только что пришедшими из армии. А моему мужчине было тридцать. Точно, тридцать. А мне шестнадцать. Значит, на четырнадцать лет старше, выходит. Представляете? Это сейчас подобная  разница в порядке вещей. И до революции, при царе, судя по картине Пукирева, когда девочек за старцев замуж выдавали насильно. А в мою юность такая разница была чем- то постыдным что ли, не знаю. Поэтому встречались либо у него на квартире, либо гуляли по городским паркам темными вечерами.
Он жил с мамой, он был разведен, и я, помню, очень хотела, чтобы его мама как можно быстрее умерла, вот так сильно я его любила. Потому что она изредка уезжала к своей сестре в деревню, и тогда для нас наступал рай, мы практически все время проводили у него, на квартире с антикварной мебелью и пыльными драповыми шторами.
Мой любимый человек оставил свою квартиру жене и дочке и вынужден был жить с мамой.  С престарелой, сварливой женщиной, которой я желала смерти. Я как сейчас, ПО-прошествии  многих лет, помню, в каких ярких деталях представляла тогда, как она умирает, а именно, как падает в туалете и ударяется лицом об унитаз голубого фаянса. Она очень гордилась этим унитазом, германским трофеем ее старшего брата. Я никогда не предполагала, что из Германии вывозили даже унитазы. 
В те редкие дни, когда я приходила на эту квартиру и устраивалась, когда приспичит, на этот унитаз, мне всегда казалось, что сейчас выскочит из слива Гитлер и скажет «Хайль, детка!» или что - то в этом роде. Или крыса схватит за жопу. Дырища слива была огромная, не знаю, может немцы много срали в годы войны, не могу точно сказать. Но в эту дырку спокойно мог засосаться пятилетний ребенок. И я, почему то желала этой бедной женщине именно такой смерти, непосредственно связанной с унитазом. Такая изощренная у меня была жестокость в мыслях. Это все ерунда, что любовь облагораживает. Это такая ерунда, скажу я вам, что я дико хохочу всегда, когда кто-нибудь доказывает мне обратное.
В тот день мать его уехала, слава Богу, к своей такой же престарелой сестре, и мы с моим любимым человеком сидели на диване и жарко обнимались. Это как прелюдия, понимаете, надеюсь. А к спинке дивана эта женщина, лично знавшая Сталина, булавками прицепила кружевную салфетку. Не знаю, для чего она это сделала, мода такая в далекую старину была, а она, мать его,  консерваторша, ведь на дворе уже полным ходом завоевывали позиции девяностые. Так уже давно никто не украшал квартиру. Слониками, салфетками. Женщина эта родила сына лет в пятьдесят, наверное, если не  позже. Мне вообще поначалу подумалось, что это его бабуля. Но нет.  И, в общем, эта недомать-недобабушка  утыкала спинку дивана  булавками щедро, обильно, от души, в общем.
Любимый мой своими лапищами стиснул меня и целует, целует, я вся хрустю в его объятьях, и тут мне так захотелось все ему рассказать, освободиться от бремени тайны, изводившей меня уже два года как.  И я сквозь поцелуи шепчу: «Любимый мой, миленький мой, мне надо тебе что - то рассказать, выслушай меня, пожалуйста…». И только только я это произнесла, как он заорет, бедный. Так громко, что я месяца два потом не слышала левым ухом. Булавки впились ему в спину, в бочину, в область сердца. Он орал и плакал. Я брезгливо на него смотрела. Не люблю, когда мужчины плачут при женщине. Не люблю и все. Я отдаю себе отчет, что мужчина может и должен плакать, он живой человек. Но слез его не должен видеть никто, а тем более любимая женщина. Но самое страшное, что у него пошло заражение крови. Кошмарный исход. Там булавки такие, с мой мизинец, никогда таких не выдела ни раньше, ни позже.
И даже после второй попытки, я никак не связала эти странности. Поняла я все только с третьей попытки.

Я решила рассказать все родителям. Маме и папе. Мой любимый человек к тому времени уже третий раз лежал в больнице, ему сначала чистили кровь, потом полностью заменили. Он постарел, похудел, но я любила его сильнее прежнего со всеми вытекающими желаниями относительно его матери. Причиной тому были те, унизительные для него и для меня слезы, а я оказалась жалостливой, хотя, поначалу хотела с ним порвать навсегда. Нытиков ненавижу, но…
С матерью его я столкнулась в коридорах больницы, мне было шестнадцать лет, меня никто не подучил, мне никто не подсказал, что в больницу надо одеваться подобающе, а именно скромно и желательно не ярко. А что сделала я? Я же заголила грудь глубоким декольте, обтянула жопу короткой юбкой, обтянула все, как только позволяла тогдашняя мода, мне так хотелось, чтобы любимый выздоровел быстрее, чтобы посмотрел на меня и воспрял. Чтобы новая кровь быстрее и веселее побежала по его венам, и чтобы мы опять были вместе. И иду я такая от него, воспрявшего, с натисканной его ослабленной и щуплой ладонью грудью, и тут мать его выплывает из- за угла. И шипит мне вслед: «Шлюхххааа малолетняя!».  И я в ответ ей шепчу: «Сдохни, тварь!». Вот так я любила человека. Помню, как сейчас.

Решила я рассказать все родителям. Потому что любимый был в больнице, а мне казалось, что за мной следят, и меня хотят убить, как свидетельницу случившегося криминала-не криминала, но чего-то жуткого и непонятного. А так как любимый мужчина был в больнице
(а только лишь рядом с ним я чувствовала себя защищенной, хоть он и не догадывался, от чего и от кого именно защищает), то  я чувствовала дикое одиночество в тот момент, и думала, что сойду с ума. И вот  тогда я и решилась все рассказать родителям. Не могла уже. Правда.
Усадила я родителей перед собой, приготовилась излить душу. А надо сказать, что мои родители очень сильно любили друг друга, и это их чувство не было показухой времен потемкинских деревень. Нет. Про моих папу и маму писали в местной газете, про их комсомольскую любовь. И фотография в газете была,- папа двумя ладонями своими обхватил мамину талию, а большие пальцы друг на друга заходят. У мамы была осиная талия до самой смерти, мама следила за собой, зарядку делала.  Отец мать мою  любил, ее одну, и умирал с ее именем на губах. И погибли они в один день, как в сказке сказывается. Сейчас я, подождите…Слезы вытру…
И  замечаю я, что мать ехидно так на меня посматривает. И следом говорит: «Я примерно догадываюсь, о чем пойдет разговор, я сразу говорю, что нет, нет и нет. Рано тебе еще. Это мое последнее слово». Папа стал нервничать, тоже решил, наверное, что замуж собралась я. Они начали переругиваться, перебрасываться оскорблениями взаимными: «Это в тебя она такая ранняя, с мужиком спит, мне же рассказали добрые люди». «Нееет, извиниииииитьте, пардоньтеееее, это как-раз в тебя, дорогой, это ты таскался и до сих пор таскаешься». И понеслось. Я сидела в кресле, подпершись коленками, и наблюдала за образцовой парой, и только после того, как отец навалился на мать и стал ее душить, а мать начала хрипеть, вот тогда я и включилась в процесс. Кое- как успокоила родителей. Сказала, что ничего у меня ни с кем  не было, не собираюсь я ни за кого замуж, и что вообще, если вы о нем, то он умирает, и, наверное, умрет от заражения крови.
Отец сказал: « Ну и славненько!». Мать дико  захохотала. А потом спросила. «Так ты это и хотела сказать, что он умрет?». «Да, мама, именно это и хотела сказать».
О, Боги, думала я тогда. Да что же это такое? Да когда же это все кончится? Да расскажу ли я о тайне кому-нибудь или не расскажу уже никогда?*

Не кончилось. Не рассказала. Не услышали Боги.
Таких попыток было ровно двенадцать. Сейчас предпринимается тринадцатая попытка, и от этой цифры идет дрожь по всему телу. Я подумала, что если не получается сказать вслух, то может быть стоит высказаться на бумаге? И тогда все пройдет гладко?
Как вы думаете? Вы выдержите такое испытание?