Школу я закончила в шестнадцать. В институт не поступила, ремеслами не овладела , на заводы меня  не брали  и, как сделать из меня человека  родители не знали. Днем  я сидела дома, слушала Фредди Меркьюри  и «Юнону и авось» и  ждала, когда придет с работы  мама и выдаст арестованные накануне джинсы. Любимые  левайсы  у меня отбирали всякий раз, когда я возвращалась домой позже десяти вечера. Как только мама вручала  мне штаны, я переоблачалась  и неслась к Оксанке.  У Оксаны  мы учились красиво курить, плевали  в коробочку с прессованной ленинградской тушью и густо мазали ею ресницы. 

По выходным папа закрывался на балконе и писал стихи, мама  роняла слезы в кастрюлю с кипящими  варениками, а я включала пылесос, усаживалась на пол  и  рассматривала семейные  фотографии. Старый  пылесос визжал, как  поросенок в преддверии смерти.  Творческий  папа, не выдерживал,  врывался в  комнату,  давал мне три рубля и советовал  посетить  музей, выставку  или просто исчезнуть.  Я опять-таки мчалась к Оксанке. Родители Ксюши «плавали», дома бывали редко, и мы безбоязненно  курили,  красились, крутили челки,  дегустировали родительские ликеры  и отправлялись  на дискотеку.  На дискотеке мы были лучшими! Отплясав  шесть лет в ансамбле народного танца, наш дуэт  выделывал  под  Майкла Джексона  такие аутентичные лунные дорожки, что афроамериканцу  даже  не снились. К десяти я домой не поспевала. Снимала босоножки  и неслась напрямик  через темный, лающий, гулкий  пустырь.  Ну, а дома меня ждала беспокойная мама и экспроприация штанов.

В один из таких выходных я  врубила пылесос и терпеливо  пялилась на черно-белую  фотографию папиной мамы.  На фото юная женщина смотрела чуть  в сторону.  Узкое худое лицо обрамляли туго заплетенные косы, полные губы слегка  улыбались. Солнечные блики расплескались светлыми пятнышками  по  выпирающим  ключицам  и  темному платью  женщины. Мне всегда  казалось, что платье это зеленого цвета и, что там дальше, за зубчатым  краем фотографии  носится  мой  маленький счастливый  папа. Бабушка  умерла,  когда отцу было восемь лет. Я  никогда ее не видела, но папа  утверждал, что я  красивая, как его мама и мне нравилось  разглядывать эту  приветливую,  похожую на меня  женщину.

На фотографии  маминой мамы я старалась даже не смотреть. Ничего хорошего эти рассматривания не предвещали. Вот и в тот день, не успела я пролистнуть  страницу с фотокарточками  моей второй бабушки, как в комнату вошла мама. Без лишних слов она выдернула из  розетки  шнур пылесоса и вручила мне ведро.

- Оденься по-человечески и езжай на дачу собирать виноград, - приказала  мама и села на пол рядом со мной. С лоджии доносился яростный стрекот  папиной печатной машинки. Мы молчали. Выражение «оденься по-человечески» означало  одно:  к нам едет  бабушка и  я должна надеть  синее с белым воротником платье.

- Ладно, не переживай. Обойдется. – Понимающе ткнулась я  в мамино плечо.

- Мы должны обсудить твое будущее, - честно предупредила  мама, бросила в ведро три рубля и ушла на балкон радовать папу.

Идти к Оксанке с ведром и в «приличном»  платье было невозможно. Подобного позора  и унижения курящая  девушка  допустить не могла. Я села в  автобус, забилась в угол задней площадки  и поехала на дачу.

По семейным преданиям,  за то, что моя молодая мама ослушалась бабушку и вместо воскресного баптистского собрания уехала в город и поступила в университет, бабка отдала ее в рабство соседским болгарам. Все лето мама собирала  лук и копала картошку на бескрайних бессарабских  плантациях, а  жадные фракийцы морили ее голодом и  жалели глотка  воды. От голодной смерти  маму спас папа, который ходил пешком на дальнюю станцию, покупал там  хлеб и кормил им маму. По вечерам папа играл  на баяне, читал стихи  и вскоре мама  забеременела. Затем мои будущие родители  удрали  из болгарского рабства в университет. Бабка с мамой не разговаривала  лет десять, а когда папа наконец-то «выбился в люди» и ему дали орден и кусок глинистой земли в придунайских плавнях,  бабуля приехала к нам  в гости. Первым делом она  содрала со стен моей комнаты плакат группы «Кисс», устлала  постель белоснежным  покрывалом, нарядила меня в синее  платье  и повела к баптистам.  У баптистов я показала свое истинное лицо, завладела чужим велосипедом, затащила его на горку и с разгона въехала  между ног выходящего из церкви пресвитера. Раскоряченный  священник  орал , что «яблоко от яблони…, что «судим  каждый по делам своим», и что «блаженны только чистые сердцем».  Опозоренная  бабушка упаковала мою голову в белый платок,  и вернула родителям на перевоспитание.

Я ехала на тот самый заросший бурьянами  и виноградом  дачный участок  и понимала, что с воспитанием моим  родители  не справились. В голове вращались страшные картины галдящих болгар, луковых  полей,  картофельных гор,  мозолистых рук и белых платков. Спасти меня от баптистского возмездия могла разве что давно почившая папина мама.

- Эх! Была бы жива моя красивая молодая бабуля. Она-то уж точно не отдала бы меня в рабство или просто спрятала  от всех праведников мира, - думала я и цеплялась взглядом за наклеенные на столбах, уличные  объявления.

- Уж не знаю, услышала ли мои стенания бабуля, или  наконец-то  простил ушибленный велосипедом пресвитер, но автобус  остановился и, перед моим расплющенным о стекло лицом возникло объявление. Я рванула  из  автобуса  и с трудом выдернула застрявшее между дверок ведро.

Объявление гласило:

« Учебно-производственный комбинат Дунайского речного пароходства производит набор слушателей на курсы официантов заграничного плавания».

Никаких сомнений и размышлений не было. Это был мой единственный шанс избежать тяжкого  труда за кусок хлеба и глоток воды. Я сорвала объявление и, не раздумывая, понеслась по указанному адресу.

В двухэтажном особняке  отдела кадров пароходства  толпились  ярко накрашенные, облаченные в джинсы  и сверкающий люрекс девушки. Гоготали и бесцеремонно разглядывали женщин молодые моряки. Деловито сновали осанистые  мужчины в погонах. Удушливо  пахло коврами, кожей, комиссионкой, пудрой  и французским одеколоном. Пристально  рассматривать столь роскошное общество я не решалась, поэтому быстро  протопала по коридору,  распахнула дверь приемной комиссии, пристроила в угол злополучное ведро и пригладила складки синего платья.

В центре просторного  кабинета стоял стол,  за столом восседали две чопорных женщины в белых блузах  и лощеный пожилой франт. При виде меня представители комиссии  заулыбались  и спросили, чего деточка желает.

Деточка хотела трудиться на благо страны. Немедленно.  Лучше всего за границей и клялась не позорить честь и достоинство советского человека.

- А какими талантами Вы, барышня,  обладаете? - Вдруг поинтересовался мужчина в галстуке с пёстрыми бабочками. Умеете ли Вы петь, плясать или, возможно, Вы  музицируете?

Мне вопрос странным не показался. Это был мой день! И только мой!

- Я умею танцевать! - гордо сообщила я комиссии. Встала в угол, вздернула подбородок  и  стремительно закружила  фуэте. Я пересекла комнату по диагонали, застыла, приложила руку к груди и медленно склонила голову перед восхищенными зрителями.

Комиссию я сразила. Никто не интересовался моими школьными успехами, а зачем им нужны мои танцевальные способности я не спрашивала. Меня внесли в списки курсантов и дали перечень документов, которые я должна принести в отдел кадров пароходства. Это была победа! По дороге домой  я купила винограда, наелась теплых пыльных  ягод и вытерла липкие пальцы о ненавистное синее платье.

- Папа, я записалась во флот!- Не глядя на женскую половину рода, оповестила я.- Я буду официанткой заграничного плавания!

Бабушку откачивали часа два. Меня закрыли в комнате и сообщили, что лишат фамилии.

Всю ночь родители говорили о вечном,  и  выясняли, кто виноват? и что делать?  А на следующий день папа повел меня на экскурсию в ресторан. Там он  показал мне падших женщин, и сообщил, что  когда-то они служили  официантками.

За столиком у эстрады сидели  девушки в длинных вечерних платьях. Играла музыка, сверкали разноцветные лампочки. Красавицы  изящно стряхивали пепел  с черных длинных сигарет, тонкими струйками выдыхали дым и пили вино. Мое желание быть  официанткой стало невыносимым.

Отец  заверил меня, что если когда-нибудь, я стану похожа на этих женщин, то он таки  лишит меня фамилии,  заказал  кофе  и  отправился целовать  ручки «падшим девушкам». К моему удивлению папу в ресторане  знали все. Официант называл его по отчеству, музыканты жали руку, а дамы призывно дрожали ресницами.

От  запаха кофе меня тошнило с шестилетнего возраста. С того самого вечера когда  заботливые родители решили поднять мой гемоглобин и влили в меня пол-литра дефицитного растворимого напитка. Ничто не могло  отвлечь предков  от моего чахлого здоровья, и рвало меня после  бесконечной  кофейной церемонии до  утра. Превозмогая тошноту и детские воспоминания,  я  хлебанула кофе,  и, как взрослая,  побежала на улицу удобрять клумбу рвотными массами.

Папа пришел домой под утро и сообщил маме, что замаскированные под югославских моряков агенты иностранной разведки, спаивали его заграничным пойлом и  пытались  завербовать. Но наш патриотичный папа ушел от врагов, спрятался  в подвале ресторана и спал там до рассвета, чем напрочь  разрушил коварные  планы шпионов.

Пока папа реанимировал уставший от борьбы с иностранной разведкой организм, я отправилась наниматься в услужение к капиталистам…