Сказание о буревестнике, это вовсе не песнь о нем, а скорее повествование, и не о буревестнике вовсе, а о том, кто песню пел, насколько хорошо попадал в ноты и как доволен по­сле этого, остался  зрительный зал. А так же о том, что по окончании музыкального вечера, ис­полнителю, облаченному во фрак, намекая на сходство с королевским пингвином, настоя­тельно посоветовали спрятать «тело жирное в утесах» и  как, сделав свой выбор, он вообще не прогадал. Ибо был не глуп от природы и по жизни весьма начитан.

      Французский литературный критик Эжен Вогюз, на переходе из века в век, предположил, что все русские писатели той поры выросли из «гоголевской шинели». Но был один,  младше возрастом, которому потертая «гоголевская шинель», хоть и добротного сукна, оказалась не по размеру, да и поднадоевший запах гоголевского нафталина, надо сказать раздражал. Талант вы­шеозначенного литератора произрастал на иных почвах, в других погодных условиях, да и удоб­рением больше служил навоз, нежели какая-нибудь европейская химия. Вылезши из дерьма, он шел по жизни с высоко поднятой  головой, выпятив вперед широкую грудь, открытый всем вет­рам и ненастьям. Будучи по натуре своей бунтарем, человеком до крайности самолюбивым  и ревнивым до чужого успеха, тем не менее, до последних дней своих он оставался человеком доб­рым, отзывчивым и даже где-то наивным.

      Таковым был этот человек  необычной судьбы,  личность крупного масштаба, самый яркий представитель вышедших из народа культурных  идолов - Алексей Максимович Пешков.

      Ве­ликим писателем, в истинном понимании этого значения, он не был. Даже обожавшие и считавшие его до мозга костей своим большевики, придумали для него специфиче­ское звание  «великого  пролетарского  писателя».  Пролетарием, надо сказать, Алексей Максимович ни когда не был, да и само по­именование, вызывает скорее улыбку - типа «Великий писатель для неграмотных», или же «ве­ликий писатель для не читающих книг».  Скорее всего, имелось в виду его сермяжное сочувствие человеку физического труда и то, что он до революции давал большевикам не малые деньги, на которые те кутили по заграницам.

    Одним из отправных начал,  в его карьере «великого пролетарского писателя»  послужило  не­легкое детство, проведенное в качестве бастарда-прижи­валки в доме родственников до срока  умершей матушки. Рано повзрослев, узнав, что такое туберкулез и систематические порки, Алексей Максимо­вич, едва ли не подростком вступил в самостоятельную, полную соблазнов и разочарований, жизнь, или как говорили позже, вынужден был добывать свой хлеб насущный в тяжких, праведных трудах.  Все это, разумеется, ни сколько не соответствовало действительности.

    Случившись по происхождению из сословия мещан,  мальчик Алеша, сызмальства был обучен грамоте имел неуемный, кипучий темперамент, склонность к бузотерству, и не желание у кого-либо идти на поводу, от чего так рано и покинул дедов дом. Будущий великий пролетарский служитель пера несколько лет скитался по городам и весям бескрайней России, то там, то здесь устраивался на работы, но  подолгу нигде не задержи­вался. Физический труд  не был ему  приятен. Будущего писателя манили туманные дали и ореол прожженного, умудренного жизнью странника, ищущего на земле справедливость, будоражил воображение,  не давая душевного по­коя. Между тем, в молодости, Алек­сей Максимович, стремясь к познанию, достаточно много чи­тал, расширял  кругозор, и чуть позже  усвоив, что языком чесать – не мешки ворочать, стал ак­тивно пописывать разного рода заметки и очерки в провинциальные газетенки, раз от раза все, более оттачивая литературный слог, к чему, безусловно, имел врожденный талант.

    Будучи человеком от природы открытым, Пешков легко сходился с людьми, независимо от их благосостояния, сословия и политических взглядов. Мог вызвать к себе симпатии, но никогда не был через чур навязчив, умел, где надо смолчать и вообще составлял впечатление человека трез­вого и смышленого.  Как одаренный природой литератор, Алексей Максимович был  тщеславен, что позволило еще в период становления, нарождающимся как поганки на дряхлеющем стволе самодержавия социал-демокра­там,  поиграв на его самолюбии, пе­ретянуть начинающего публициста в гнилое и вонючее болото правового  нигилизма.

      Несколько раз его забирали в охранку, но сразу, же признав в нем  безобидного идеалиста, ни разу не побив, отпускали. Иной раз давали на дорожку медяков и самосаду.

      Между тем, молодой Алексей Максимович истово горел желанием занять место на российском пи­сательском олимпе, заняв подобающее место среди метров,  книгами которых  за­читывались симпатичные, вкусно пахнущие ба­рышни и вонючие волосатые гимназисты. Чьи рассказы растаскивали на красивые  цитаты  снобы-интеллигенты  и которых вежливо, на «Вы» величали толстосумы - книгоиздатели. 

      Особая самобытность, склонность к эпатажу, дикая работоспособность и  бескомпромиссная прямота делали начинающего творца заметной фигурой  на разношерстном фоне молодых лите­раторов. Постепенно одна за другой, перед ним открывались двери литературных кружков, где бездарей, ровняя с говном, в лучшем случае осмеивали. У Алеши не было не денег, не высоких покровителей, однако его уважали за его исключительные способности и черты характера, о ко­торых, я уже упоминал. Вскоре  Пешков стал восприниматься в сто­личной писательской среде кем то вроде доморощенного мессии. Надо сказать, что литературный бомонд, поры декаданса, представлял собой некую химеру.  Огромное количество бездарностей рвалось на нивы писательского поприща в попытках  их окучивать. Общая картина напоминала сумасшедший дом.  Рушились вековые устои, мир менялся неотвратимо и далеко не в лучшую сторону. В гро­зовом воздухе метались призраки разнообразных «измов», за­брасывая зерна смуты в неокрепшие полоумные мозги. Как сырая, ядовитая  плесень, по элитным литературным салонам ползли ко­каин, мизантропические настроения, педерастия и предчувствие скорой погибели. Брутальным поэтескам, интеллектуалкам и псевдо эстеткам,  иволютивным, эмансипированным карманным музам того, в общей массе не хватало грубого, простого мужика, который был бы  далек от раз­ного рода сантиментов в области полового вопроса  и не подменял свой  «стояк» стезей  душевных терзаний. Таковым и случился наш выходец из народа, сморкающийся в портьеры и подчеркнуто окающий  Алексей Пешков. Употребив с безжалостностью маслобойки  дюжину - другую  подобных фемин, а возможно и нескольких гусляров серебряного века, набирающий обороты ли­тературный талант, перешел в иное, теперь уже профессионально почитаемое качество. О нем заговорили с восторгами и придыханием, стали много печатать. Нужда отступила. Некоторые именитые, куда более возрастные люди стали его в разговоре именовать «Максимыч». 
         
        В сравнительно молодом возрасте, что согласитесь, бывает крайне редко, к писателю пришло признание. Пешков зажил, на широкую ногу, не стесняясь. Дескать – на свои гуляем. Было в нем что-то от волжских купцов. Мно­гим запомнились незатейливые шутки, осо­бенно когда он со своим другом, тоже человеком не ординарным, басовитым певцом Федором Шаляпиным, набравшись в зюзю, поливал из ведер холодной водой  случайных прохожих, били стекла в домах обывателей и испражнялись в парадных присутственных заведений. Окружавшие его подхалимы,  срав­нивали своего благодетеля с  весьма популярным в народе Григорием Рас­путиным, в чем не были далеки, на мой взгляд, от истины. Прорисовываться масштаб личности, не укладывающийся в обыденные рамки.

        Тогдашние патриархи от высокой литературы, ставшие  богами еще при жизни,  Лев Толстой и Антон Чехов, удостоили младшего товарища, аудиенциями,  не пожалев при этом доб­рых напутственных слов. Льву Николаевичу Алеша напомнил его самого в молодые годы, Чехов же вероятно, расценил тогдашний творческий псевдоним Пешкова – Ие­гудиил Хламида, за нали­чие у автора искрометной самоиронии, в чем, разумеется, ошибался. Обоих мэтров молодой че­ловек пленил своей  необычайной душевной простотой,  пытливо­стью и здоровой наглостью. И еще, что оба экселенца отметили, так это редкое  свойство – полная  незлобивость  и снисходи­тельность  к коллегам по писательскому цеху. 

    После этих знаковых встреч, Алексей Максимо­вич Пешков еще больше уверовал в свой ис­ключительный талант, придумал себе новый псевдоним - Максим Горький, и стал появляться на обществе в цивильном европейском платье. Тогда же, как и всякого нувориша, молодого, исполненного гениальными замыслами автора, потянуло посетить заграницы, так сказать, людей посмотреть, себя показать.

    Кое-где в Европе о нем были наслышаны и принимали тепло. Более других мест, по душе, странствующему писателю,  пришелся итальянский остров Капри, где Алексей Максимович, не­сколько лет кряду снимал роскошную виллу. Многие гости с восторгом вспоминали время своего тамошнего пребывания, а местные аборигены, люди консервативные и очень религиозные, гово­рят, до сей поры, при взгляде на это изящное богатое строение, осеняют себя крестным знамением. Даже развалины дворца императора Тиберия, не повергают их в такой трепет.

      Первое время писатель довольствовался малым кругом общения. Гражданская жена- бывшая актриса Андреева, любовница – секретарша с мужем, кухарка и два-три тунеядца, на воспитании которых он обследовал популярные в то время методы австрийского психиатра доктора Юнга.  Жизнь текла размеренно и казалось благодать никогда не закончится. Горький наслаждался про­гулками на рыбацких шаландах вдоль скалистых, обрывистых берегов, походами в живописные  горы и этнографическими, алкогольными экскурсиями в островные итальянские деревни. В тот период жизнь била ключом. Писатель много работал.  Несколько его произведений той поры, пропитанные духом истинного романтизма, по полному праву вошли в сокровищницу мировой литературы.