Томная Ольга страдает от переизбытка чувств, несовершенства мира и одиночества. Томная Ольга вздыхает под полной луной, впитывая в себя ее климактерические приливы. Томная Ольга пишет печальные нудные стихи, раз за разом посвящая их некоему "S". Они так и называются: "К S.."

"..Вздымаются светлые мысли

В растерзанном сердце моем,

И падают светлые мысли,

Сожженные темным огнем.."

Томная Ольга дышит кисловатым суслом на страницы своего дневника, состоящего сплошь из нафталиновых цитат и навязших на зубах банальностей. "Мой дорогой и единственный друг дневник.." - старательно выводит она своей птичей рукой, - ".. целых три дня я не изливала тебе о своих чувствах.." Она пишет и вслух перечитывает написанное, рыдая над своей трудной судьбой. У нее вялое, бледное лицо цвета перебродившей опары и громадная задница с плоскими вдовьими титьками, растущая прямо из узких покатых плеч. И голубиная душа. Обязательно - голубиная душа, переполненная округлыми комьями слезящихся чувств и распухших переживаний.

Это бесполое существо без возраста, но с глубоким, тайным смыслом - оно одновременно и бальзаковская женщина и тургеневская девушка, и сын поповий и "чеховский персонаж" - эдакая Лошадина из Сырни. У него имеется взволнованное, колышащееся контральто и отекшие влажные ступни. Томная Ольга - гермофродит. Гомункул. Головогрудый ногоступ. Голубиная душа. Ушегубое олбани. Театрал и ценитель прекрасного. Пушкин, Блаватская, Белла Ахмадулина, пианино, толстые очки и теплый чай с печеньем. Бессоница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочло до середины..

Днем оно работает бухгалтером. Или библиотекарем. Или музейным экспонатом. Или вообще не работает. На пенсии. По инвалидности. Социальные сети. Сайты ценителей поэзии. Рериховский фонд. Самиздат. Клуб самодельной и бардовской песни. Никитины. Визбор. Грушинский фестиваль.

Живой дневник и группы таких же Томных в контакте. Раньше оно писало стихи в районную газету. Теперь оно их ПИШЕТ ТУДА. Под псевдонимом "Болдинская Осень".

***

Овальный Маньяк не пишет в дневник, хотя тоже страдает от переизбытка чувств, несовершенства мира и одиночества. Он выплескивает их по-своему.

"..Вздымаются светлые мысли

В растерзанном сердце моем,

И падают светлые мысли,

Сожженные темным огнем.." - вырезает он гвоздем на головогруди существа, высунув от усердия кончик языка и вытирая пот на лице его трусами, пропахшими похотливой луной. Его невозмутимое, сосредоточенное лицо выражает спокойное удовлетворение результатом проделанной работы. Когда свернутся последние капельки крови, можно будет надавить на головогрудь рукой и снова будут течь прямо изнутри - прекрасные, темные, страшные слова.

У него нет телевизора, нет радио, нет пылесоса.

"Будешь моим телевизором. Будешь моим радио. Будешь моим пылесосом" - строго говорит он бухгалтеру, поэтэссе и гомункулу, внимательно глядя в его глубокие, полные какого-то тайного смысла овраги с темной водой под светлыми редкими бровями. Укромная яма его зачумленной норы продлевает мглистое тленье осеннего дня. Осень вползает в нее, утробно ворча недопереваренным мясом. Скрипит деревянными костями шаткой, раскисшей от мокрого снега фрамуги, завешенной ватным одеялом. Овальный Маньяк не функционирует при дневном свете, при нем он наг и беззащитен. Его привычки лепятся некрофилической тоской по темной, урчащей материнской утробе, в которой он когда-то черпал пищу и успокоение. Волшебная пещера уюта и мглы, с тугими и теплыми стенами родного мяса.

Терпеливые куски покорной боли гомункула в западне зубов и пальцев Овального Маньяка. Он извлекает из его тела глухие, тоскливые ноты. Гобой, набухший теплой, красной влагой. В ушах звучит симфония Баха. Берлинское кафе на костылях и контрабасах. Негромкое стоккато пивных стаканов. Выпей со мной, печальный гомункул, обмочим свои седые усищи в пенном, кисловатом прибое. Излей на меня свою голубиную душу, милок..

***

Томная Ольга заболела, выкармливая свой дневник мартышкой витиеватых снов и слов. Оно заболело слоном, болезнью слов, словестной слоновостью. Распухли ноги и рифмы. Пахло чьим-то озабоченным лицом и молочным супом. Подруга-наседка отнесла ее отекшее тело в районную поликлиннику и положила рядом с дверью районного врача. "Гермофродитов не обслуживаем!" - отрицательным лицом посмотрел на "это" черноусый эскулап и ушел домой слушать группу MINISTRY и пить портвейн. Ему было оловянно и весело, ей же - почти не больно, а только немного обидно и зябко на холодном полу. Проходили мимо люди и дни, равнодушные люди и тоскливые дни. Она пролежала там неделю, со среды и до среды, а в четверг заглянула обеспокоенная ее молчаливыми гудками подруга и забрала ее к себе. Там Томная Ольга продолжала опухать и пахнуть, а подруга ставила ей на ночь компрессы с теплой мочой. Днем подруга уходила работать в секту Свидетелей Иеговы, а Томная Ольга печатала религиозную литературу, сидела в интернете или писала биографии Рылеева и Зинаиды Гиппиус. Длинными осенними вечерами они говорили об Иисусе Христе, поэзии и искусстве, читали друг-другу свои стихи и пили чай с заплесневевшей халвой и прилипающими к свинцовым пломбам леденцами. Так прошел месяц, другой, третий.

В декабре она получила письмо от анонимного одногруппника в контакте. Он восхищался ее тонкой душевной организацией, чувственными, проникновенными стихами и изящным нижним прикусом зубов. Он признавался в любви, сетовал на отсутствие женского тепла, телевизора, радио и пылесоса. На 8-е Марта он прислал ей музыкальную открытку с анатомически безупречным изображением сердца внутри.

Их переписка продолжалась несколько месяцев. Квартиру, после долгих уговоров ухаживавшей за ней подруги, Томная Ольга переписала на секту - все-равно ни детей, ни других родственников у нее не было. К тому времени, от леденцов и халвы у нее выпали все зубы и ей пришлось поставить себе искусственную челюсть. Зато полностью прошла слоновость и словесный понос. Подруга все чаще посматривала на нее недобрым кошачьим взглядом. "Уходи! Чего ты тянешь? Не нужна ты нам больше! - говорили ее глаза, когда они угрюмо и молча пили пустой чай на мрачной, ставшей вдруг негостеприимной кухне.

Наконец она ответила на его настойчивые призывы переехать к нему недвусмысленными строками:

"Радостно устремляюсь к Вашим ноздрям, к вшам Вашим и Вашим дряням.

Меняю личное опостылевшее прошлое на пошлость настоящего пряничную!"

***

Томная Ольга перестала быть томной. Она была готова работать телевизором, радио, пылесосом и даже живым дневником, раз за разом подставляя свою головогрудь под острое перо Овального Маньяка, лишь бы не чувствовать себя одинокой. В будние дни она жила в коробке из-под канувшего в небытие телевизора, работая телеканалом "Культура" и развлекая своего Прекрасного Принца пикантными подробностями половой жизни Ломоносова и неизданными некро-зоофилическими баснями Крылова. В субботу или воскресенье, закончив с коврами, диваном и занавесками, она отдыхала в коробке из-под пылесоса. Овальный Маньяк уделял уборке ровно два часа в неделю. Он предлагал ей лечь на пол, лицом вниз, брал ее за ноги и возил по-полу, гудя и жужжа своим ртом, а она сосала пыль из темных углов и слежавшегося ворса. Их еда была аскетична, как монастырский огород - кошки, грибы с заплесневевших стен и лук, который он приносил с плохо охраняемой овощебазы. На стене висел портрет Незнакомца в самодельной раме. Они хотели завести мальчика, чтобы пить стакан воды в старости. Но половые органы гермафродита были недоразвиты, а у Овального Маньяка стоял только на кошек, которые беременеть от него категорически отказывались и поэтому шли в еду, ибо ни на что другое они больше не были годны.

Однажды, в конце осени, он вспылил из-за какой-то мелочи и избил ее ногами. Ушибленная головогрудь долго болела, а в компрессы с теплой мочой Овальный Маньяк не верил. Томная Ольга теперь не могла, как раньше, в полной мере исполнять функции бытовой техники и живого журнала - все пикантности из мира искусств были рассказаны, о футболе и ментовских сериалах она не имела понятия, а писать на сплошном синяке Овальному Маньяку было неудобно. Теперь работала у нее только одна опция - пылесоса, да и то только по выходным.

С каждым днем они все больше и больше отдалялись друг от друга и замыкались в себе. Томная Ольга с головогрудью ушла в свою внутреннюю поэзию, декламируя вечерами тихим, печальным голосом:

"Весь трепет жизни, всех веков и рас,

Угас во мне. Везде. Теперь. Сейчас.."

Овального Маньяка тошнило пустотой незаполненных смыслом будней, нереализованной мечтой о возвращении обратно в материнскую утробу и кошками. В нем зрело что-то такое неопределившееся еще, какие-то навязчивые, еще не вполне сформировавшиеся мысли донимали его, он просыпался по ночам от скрежета собственных зубов, видел угрюмую коробку со свернувшимся в ней гомункулом и тихо маялся в кровати без слез и шевеления до самого утра.

Время скучающим животным мутным и мокрым ртом поедало их прошлое, настоящее и будущее. Вместо Деда Мороза в Новый год пришел Седой Косматый Мор. Кошки на улицах кончились, замерзла от сквозняков грибница, оставалось только жевать горький, проросший во тьме лук, пахнуть несвежим ртом, достать чернил и плакать. Потом, внезапно, пришел покой, граничащий с полным невосприятием.

*** 

Эффектно вступила весна, жуки и волнующие сердце запахи. Мусорные ручьи гнали по обшарпанным улицам гнилое тесто надежд и безумных свершений. Хотелось любви и насилия. Веселое журчание мыслей в костяной, схватившейся было цементом дремучих дум, черепной коробке Овального Маньяка, заставило его впервые за эти месяцы тоски и насекомой не-жизни прикоснуться к обрыхлевшему за зиму телу Томной Ольги.

- Я хочу вивисектировать тебя, Ольга! - зашевелил губами Овальный Маньяк, вынимая из геометрически безупречных брюк свой острый пенис.

Она раскрылась ему навстречу всеми своими молчавшими желаниями и чувствами, что лежали тяжелым невысказанным перегноем в мрачном чреве ее голубиной души. Добровольный туннель страстей увлек их манящей дырой наваждений и бесстыже ракрывшихся чудес. Трещали в чувственном кошмаре хрящи, тщательно хлюпала мякоть, мелькали длинные влажные языки, смыкались капканом челюсти, моргали удивленные глаза, полные счастья и смысла. Весна за окном хохотала зубастым оскалом.

Все животные печальны после свершившегося совокупления.

Овальный Маньяк отстегнул с лица Томной Ольги кожаный намордник, скрючился креветкой на своей половине дивана и умер.

Выпотрошенный гомункул некрасиво плюнул напоследок жидким гуановым маслом своей голубиной души.